е. Все дни, вся жизнь для него -  завт-
ра, и ничего больше. Он освободил себя от заблуждений, присущих  челове-
ческим понятиям. Его глаза открыты для вечности, и он готов раствориться
в этой тайне, чтобы обрести молодость жизни. Зденко мудр. Это самый муд-
рый человек, какого я когда-либо знал.
   Душевное расстройство Трисмегиста производило на  его  детей  и  жену
странное действие. Они не только не краснели перед нами за его речи,  не
только не страдали, слушая их, но почтительно внимали каждому слову,  и,
казалось, изречения этого человека придавали членам его семьи силу  воз-
выситься над той жизнью, какой они жили сейчас, и над самими собой.  Ду-
маю, что благородный юноша, с жадностью впитывавший каждую мысль  своего
отца, был бы весьма удивлен и даже возмущен, если бы  ему  сказали,  что
это мысли безумца. Трисмегист говорил мало, и мы заметили также, что  ни
жена, ни дети никогда не побуждали его к этому  без  необходимости.  Они
благоговейно охраняли тайну его задумчивости, и, хотя Цыганка  неустанно
следила за ним взглядом, по-видимому, она больше опасалась какого-нибудь
докучливого вмешательства в его фантазии, нежели скуки  одиночества,  на
которое он себя обрекал. Она изучила его странности, и я пользуюсь  сей-
час этим словом, чтобы впредь никогда больше не произносить слово "безу-
мие", которое тем более отталкивает меня, что речь идет о подобном чело-
веке и о подобном душевном состоянии, трогающем  до  слез  и  вызывающем
почтение. Глядя на Трисмегиста, я понял благоговение, с каким  крестьяне
- эти бессознательные богословы и метафизики, - а также восточные народы
относятся к людям, лишенным так называемого светоча разума. Им известно,
что, когда никто не тревожит это абстрактное мышление ненужными заботами
и жестокими насмешками, оно не только не приводит человека к ярости  или
к отупению, а, напротив, может превратиться в  исключительное  дарование
дивного поэтического свойства. Не знаю, что сталось бы  с  Трисмегистом,
если бы его семья не возвышалась как оплот любви и верности между ним  и
внешним миром. Но если бы он и пал жертвой своего бреда, это явилось  бы
лишним доказательством того, каким вниманием и уважением обязаны мы  ок-
ружать недуги такого рода и любые недуги вообще.
   Все семейство шагало с легкостью и проворством, далеко превосходивши-
ми наши силы. Девочки - и те могли бы идти без конца, даже  если  бы  их
временами не брали на руки, оберегая от утомления. Они словно  родились,
чтобы шагать, как рыбы родились, чтобы плавать. Цыганка, вопреки желанию
сына, не позволяет ему носить сестер на руках, пока он не перестал расти
и пока, как говорят музыканты, у него еще ломается голос. Она  поднимает
на свои могучие плечи эти хрупкие, доверчивые создания и несет их так же
легко, как свою гитару. Физическая сила - вот одно из преимуществ  коче-
вой жизни, которая становится у бедного артиста такой же страстью, как у
нищего и у натуралиста.
   Мы уже очень устали, когда после перехода по самым трудным  тропинкам
добрались до дикого, романтического места под названием Шрекенштейн.  Мы
заметили, что, приближаясь к этой горе, Консуэло еще  более  внимательно
следила за мужем и старалась держаться ближе к нему, словно  боясь,  что
его ждет там какая-то опасность или тягостное переживание. Однако  ничто
не нарушило безмятежности артиста. Он сел на большой  камень,  возвышав-
шийся над бесплодной долиной. В этом месте есть что-то пугающее, жуткое.
Скалы громоздятся здесь в беспорядке и при своем  падении  часто  ломают
деревья. Корни стволов, которым удалось устоять, обнажились, и  кажется,
что они цепляются узловатыми пальцами за утес, грозя увлечь его вместе с
собою. Мертвая тишина царит над этим хаосом. Пастухи и дровосеки  боятся
подходить близко, а земля изрыта дикими кабанами. На песке  видны  следы
волков и серн, словно дикие звери уверены, что найдут здесь  убежище  от
человека. Альберт долго сидел в задумчивости на этом камне, потом  пере-
вел взгляд на детей, игравших у его ног, и на жену, которая, стоя  возле
него, смотрела ему в глаза, пытаясь прочитать  его  мысли.  Внезапно  он
встал, опустился перед ней на колени и жестом подозвал детей поближе.
   - Падите ниц перед вашей матерью, - сказал он им с глубоким чувством,
- ибо она - утешение, ниспосланное небом всем несчастным, и мир, который
обещал всевышний людям доброго сердца!
   Дети опустились на колени, окружив Цыганку, и  заплакали,  осыпая  ее
ласками. Она тоже прослезилась, прижимая их к груди, потом заставила  их
обернуться и воздать такую же почесть отцу. Мы со  Спартаком  поверглись
ниц вместе с ними.
   Когда Цыганка умолкла, учитель выразил Трисмегисту свое глубокое поч-
тение и, пользуясь этой минутой, начал с жаром расспрашивать его об  ис-
тине, рассказав, сколько сам он учился, размышлял и  страдал,  чтобы  ее
найти. Я же, словно околдованный, продолжал стоять на коленях у ног  Цы-
ганки. Не знаю, осмелюсь ли поделиться с вами тем, что происходило в мо-
ей душе. Эта женщина, несомненно, годилась мне в матери, но от  нее  все
еще исходило какое-то очарование. Несмотря на уважение, которое я  питаю
к ее супругу, несмотря на ужас, который я бы испытал  при  одной  мысли,
что могу забыть об этом уважении, я чувствовал, что вся душа моя  рвется
к ней с таким пылом, какого никогда не внушали мне ни расцвет молодости,
ни обаяние роскоши. О, если бы я мог встретить такую  женщину,  как  эта
Цыганка, и посвятить ей всю жизнь! Но надежды нет,  и  теперь,  когда  я
знаю, что никогда больше ее не увижу, в глубине моего сердца таится  от-
чаяние, словно кто-то открыл мне, что для меня нет на земле другой  жен-
щины, которую я мог бы полюбить.
   Цыганка даже не замечала меня. Она слушала Спартака и  была  поражена
его пламенной, искренней речью. Трисмегист тоже был растроган. Он  пожал
ему руку и усадил на камень рядом с собой.
   - Молодой человек, - сказал он, - ты пробудил во мне  воспоминания  о
моей прежней жизни. Мне показалось, что я слышу самого  себя,  -  именно
так говорил я, когда был в твоем возрасте, с жаром умоляя людей зрелых и
опытных открыть мне науку добродетели. Вначале я решил не говорить  тебе
ничего. Я не сомневался ни в уме твоем, ни в честности, но не был уверен
в твоем простодушии и в пламени твоего сердца. К тому же я не считал се-
бя способным вновь передать на том языке, каким говорил прежде, те  мыс-
ли, какие впоследствии привык  выражать  посредством  поэзии  искусства,
посредством чувства. Твоя вера победила, она сотворила чудо, и я убедил-
ся, что должен говорить с тобой. Да, - добавил он через несколько минут,
показавшихся нам целой вечностью, ибо мы боялись, как бы вдохновение  не
оставило его, - да, теперь я узнаю тебя! Я помню тебя! Когда-то я  видел
тебя и любил. Я трудился вместе с тобой в  какой-то  другой  фазе  моего
прежнего существования. Твое имя гремело среди людей, но я забыл  его  и
помню только твой взгляд, твои речи и душу, от которой с трудом  оторва-
лась моя душа. Теперь я лучше читаю в будущем, нежели в прошлом, и  гря-
дущие столетия часто представляются мне столь же светлыми, как  те  дни,
что мне осталось прожить в нынешней моей оболочке. Так вот, я говорю те-
бе - ты будешь велик еще в этом веке и свершишь великие дела. Тебя будут
порицать,  обвинять,  чернить,  ненавидеть,  бесчестить,   преследовать,
гнать... Но твоя идея переживет тебя, приняв другие формы, и ты  взбудо-
ражишь существующие ныне явления с огромным размахом, ты осуществишь ги-
гантские замыслы, О которых мир не забудет и которые, быть может,  нане-
сут последний удар общественному и религиозному деспотизму. Да, ты прав,
стремясь действовать в обществе. Ты повинуешься своей судьбе  -  другими
словами, своему вдохновению. И это проясняет для меня  все.  То,  что  я
чувствовал, когда слушал тебя, та доля твоих надежд,  которую  ты  сумел
мне внушить, является великим доказательством осуществимости твоей  мис-
сии. Иди же, действуй, трудись. Небо избрало тебя зачинщиком разрушения.
Разрушай и уничтожай - вот твоя задача. Чтобы разрушать, так же  необхо-
дима вера, как и для того, чтобы созидать. Я добровольно ушел с той  до-
роги, по которой идешь ты; я счел ее дурной. Разумеется, она была  такой
лишь в силу случайных обстоятельств. Если истинные служители нашего дела
чувствуют себя призванными сделать еще одну попытку, значит,  она  снова
сделалась возможной. Мне казалось, что уже нечего было  ожидать  от  об-
щества власть имущих и что нельзя его преобразовать,  оставаясь  в  нем.
Тогда, утратив, вследствие чрезмерной коррупции, надежду на то, что спа-
сение снизойдет на народ, я поставил себя вне этого общества и  посвятил
свои последние годы и силы непосредственному воздействию на народ. Я об-
ратился к бедным, слабым, угнетенным и облек свою проповедь в образы ис-
кусства и поэзии, которые они понимают, ибо любят их.  Возможно,  что  я
недооценил добрые инстинкты, еще не совсем угасшие у  людей  науки  и  у
тех, кто стоит у власти. Я не видел их с  тех  пор,  как,  пресытясь  их
скептицизмом и нечестивыми предрассудками, с отвращением  ушел  от  них,
чтобы найти простые сердца. Возможно, что они могли  измениться,  испра-
виться и чему-то научиться. Впрочем, что я говорю? Нет сомнения, что  за
пятнадцать лет мир ушел вперед, что он очистился и вырос. Ибо все  чело-
веческое тяготеет к свету, а добро и зло смыкаются,  устремляясь  к  бо-
жественному идеалу. Ты хочешь обратиться к миру ученых, знатных и  бога-
тых, хочешь уравнять их с помощью убеждения, хочешь пленить  даже  коро-
лей, принцев и прелатов обаянием истины. В тебе кипят вера и сила, прео-
долевающие все препятствия и обновляющие все старое, все изношенное. По-
винуйся, повинуйся же порыву божественного вдохновения. Продолжай и воз-
величивай наше дело! Подбери оружие, разбросанное на том поле битвы, где
мы потерпели поражение!
   И тогда между Спартаком и удивительным старцем завязалась беседа, ко-
торую я буду помнить всю свою жизнь. Ибо произошло чудо. Тот  самый  Ру-
дольштадт, который, словно Орфей, вначале не хотел разговаривать с  нами
иначе, как с помощью звуков музыки, этот артист, давно  уже  променявший
логику и чистый разум на цельное чувство, этот человек,  которого  бесс-
тыдные судьи объявили помешанным и  который  соглашался  слыть  таковым,
внезапно, движимый милосердием и любовью к богу, сделал над собой  чрез-
вычайное усилие и, превратясь в разумнейшего из философов, повел нас  по
пути к истинному знанию и к полной достоверности. Спартак, со своей сто-
роны, обнаружил весь жар своей души. Один был совершенным  человеком,  и
все его способности находились в гармонии; другой являлся как бы  неофи-
том, преисполненным энтузиазма. Мне вспомнилось то место  из  Евангелия,
где сказано, что Иисус беседовал на горе с Моисеем и пророками.
   - Да, - говорил Спартак, - я чувствую, что на  меня  возложена  некая
миссия. Я близко узнал земных правителей и был поражен их тупоумием, не-
вежеством, жестокосердием. О, как прекрасна Жизнь, как прекрасна  Приро-
да, как прекрасно Человечество! Но что делают они с Жизнью, с Природой и
с Человечеством!.. Я долго плакал, увидев, что и я сам,  и  люди  -  мои
братья, и все творения божий - рабы подобных ничтожеств?.. Я долго  пла-
кал, словно слабая женщина, а потом сказал себе: "Кто же мешает мне выр-
ваться из их цепей и жить свободным?" Но после периода  одинокого  стои-
цизма я увидел, что быть свободным в одиночестве еще не значит быть сво-
бодным. Человек не может жить один. Целью человека является человек. Без
этой цели он не может жить. И я сказал себе: "Я все еще раб, надо  осво-
бодить моих братьев..." И я нашел благородные сердца, которые  примкнули
ко мне... И друзья зовут меня Спартаком.
   - Я уже сказал тебе, что ты будешь только разрушать, -  ответил  ста-
рец. - Спартак был взбунтовавшимся рабом. Но повторяю - пусть будет так.
Берись за дело разрушения. Созови тайное общество, которое будет  разру-
шать нынешнюю форму великих беззаконий. Но если ты хочешь, чтобы это об-
щество было сильным, деятельным, могущественным, вложи в него как  можно
больше живых, вечных принципов. Оно предназначено сначала  разрушать,  -
ибо, чтобы разрушать, надо существовать, всякая жизнь позитивна, - а по-
том сделать так, чтобы из дела разрушения возникло то, что должно возро-
диться.
   - Понимаю, ты хочешь намного ограничить мою миссию. Пусть так - малую
или великую, но я принимаю ее.
   - Все, что послушно советам божеским, всегда велико. Познай  то,  что
должно стать правилом твоей души: ничто не пропадает бесследно. Даже ес-
ли твое имя и твои поступки исчезнут, если ты будешь работать безымянно,
подобно мне, все равно твои действия  не  пропадут  даром.  Божественное
равновесие - это сама математика, и в горниле божественного химика самые
мельчайшие частицы обретают свое истинное значение.
   - Раз ты одобряешь мои намерения, научи меня, укажи мне путь.  Что  я
должен делать? Как воздействовать на людей? Надо ли  прежде  всего  воз-
действовать на их воображение? Или воспользоваться их слабостью и склон-
ностью к чудесному? Ты ведь сам убедился, что можно делать добро  с  по-
мощью чудес!..
   - Да, но я убедился и в том, что это может причинять зло. Если бы  ты
глубоко изучил нашу доктрину, ты бы знал, в какой  период  существования
человечества мы живем, и сообразовал бы свои способы  действия  с  духом
своего времени.
   - Так помоги же мне познать доктрину, научи тактике действия,  научи,
как приобрести уверенность.
   - Ты спрашиваешь о тактике и об уверенности у  артиста,  у  человека,
которого другие люди обвинили в безумии и подвергли за это преследовани-
ям! Очевидно, ты обратился не к тому, к кому следовало. Спроси об этом у
философов и ученых.
   - Я обращаюсь к тебе. Мне известна цена их науки.
   - Что ж, если ты настаиваешь, скажу тебе,  что  тактика  тождественна
самой доктрине, ибо она тождественна высшей истине, которую та раскрыва-
ет. Обдумав это, ты поймешь, что иначе не может быть. И,  следовательно,
все сводится к тому, чтобы познать доктрину.
   Спартак задумался и, помолчав, сказал:
   - Я хотел бы услышать из твоих уст главную формулу доктрины.
   - Ты услышишь ее, но не из моих уст, а из уст  Пифагора  -  отголоска
всех мудрецов. О божественная Тетрада. Вот она, формула. Именно  ее  под
видом всевозможных образов, символов и эмблем провозглашало Человечество
голосом великих религий, когда не могло  постичь  ее  умозрительно,  без
воплощения, без идолопоклонства, такой, какою она открылась ее  истолко-
вателям...
   - Говори, говори. И чтобы я тебя понял, напомни мне некоторые из этих
эмблем. А потом перейдем к суровому языку абсолютного.
   - Я не могу исполнить твое желание и разделить эти две вещи  -  рели-
гию, то есть самую ее сущность, и религию в ее  внешних  проявлениях.  В
нашу эпоху человеку свойственно видеть  то  и  другое  одновременно.  Мы
вглядываемся в прошлое, и, хотя мы не жили тогда, находим  в  нем  подт-
верждение наших взглядов. Сейчас я поясню свою мысль. Но сначала погово-
рим о боге. Применима ли эта формула к богу, к этой бесконечной  сущнос-
ти? Было бы преступлением, если бы она не была применима к тому, от кого
исходит. Размышлял ли ты о природе бога? Без сомнения, размышлял, ибо  я
чувствую, что ты носишь бога, истинного бога, в своем сердце. Итак, ска-
жи, что есть бог?
   - Это Существо, совершенное Существо. Sum qui sum [33] - гласит вели-
кая книга, Библия.
   - Да, но разве мы ничего больше не знаем о его природе? Разве бог  не
открыл человечеству ничего иного?
   - Христиане говорят, что бог  един,  но  в  трех  лицах  -  бог-отец,
бог-сын и бог - дух святой.
   - А что говорят об этом предания старинных тайных обществ, к  которым
ты обращался?
   - Они говорят то же самое.
   - Не удивило ли тебя это сходство? Религия  официальная,  торжествую-
щая, и религия тайная, гонимая, сходятся в представлении о природе бога.
Я мог бы рассказать тебе о  религиозных  верованиях,  существовавших  до
христианства, - в глубине их богословия ты найдешь ту же истину.  Индия,
Египет, Греция знали единого бога в трех лицах... Но к этому мы еще вер-
немся. А сейчас я хочу объяснить тебе формулу во всей ее широте, со всех
сторон, и тогда мы придем к тому, что тебя интересует - к методе, к  ор-
ганизации, к политике. Итак, я продолжаю. Перейдем от бога  к  человеку.
Что такое человек?
   - После одного трудного вопроса ты задаешь мне другой, не менее труд-
ный. Дельфийский оракул объявил, что в ответе на этот вопрос заключается
вся премудрость: "Человек, познай самого себя".
   - И оракул был прав. Именно из  правильно  понятой  природы  человека
проистекает всяческая мудрость, всяческая нравственность, любая  органи-
зация, любая правильная политика. Позволь же мне повторить  мой  вопрос.
Что такое человек?
   - Человек - это проявление бога.
   - Разумеется, как и все живые существа, ибо только бог  является  Су-
ществом, совершенным Существом. Но, надеюсь, ты не похож на тех  филосо-
фов, которых я видел в Англии, во Франции и в Германии, при дворе  Фрид-
риха. Не похож на пресловутого Локка, о котором теперь так много говорят
благодаря опошлившему его Вольтеру; на Гельвеция, с  которым  мне  часто
приходилось беседовать, на Ламетри, этого дерзкого материалиста, пользо-
вавшегося таким успехом при берлинском дворе. Ты  не  станешь  говорить,
подобно им, что в человеке нет ничего, отличающего его от животных,  де-
ревьев, камней. Конечно, бог вселяет жизнь во всю природу так же, как он
вселяет жизнь в человека, но в его правосудии есть определенный порядок.
В его мысли существуют различия, и, следовательно, они  существуют  и  в
его творениях, являющихся воплощением этой мысли. Прочитай великую книгу
под названием "Бытие", книгу, которую простые люди  справедливо  считают
священной, хоть и не понимают ее. Ты увидишь там, что  вечное  созидание
достигается с помощью  божественного  света,  устанавливающего  различия
между существами: fiat lux [34] и facta est lux [35]. Ты увидишь  также,
что каждое существо, которому божественная мысль дала название, является
особым видом: creavit cuncta juxta genus suum и  secundum  speciem  suam
[36]. Какова же особая формула человека?
   - Понимаю. Ты хочешь, чтобы я дал  тебе  формулу  человека,  подобную
формуле бога. Божественное триединство должно встречаться во всех творе-
ниях бога; каждое творение божье должно отражать  божественную  природу,
но каждое по-своему, то есть каждое - сообразно своему виду.
   - Конечно. Сейчас я приведу тебе формулу человека. Пройдет еще немало
времени, прежде чем философы,  разъединенные  ныне  своими  воззрениями,
объединятся, чтобы ее постигнуть. Но есть один философ, который понял ее
уже много лет назад. Этот более велик, чем остальные, хотя  у  толпы  он
пользуется значительно меньшей известностью. В то время как школа Декар-
та блуждает в дебрях чистого разума, превращая  человека  в  машину  для
рассуждения, для силлогизмов, в инструмент логики, в то время как Локк и
его школа блуждают в дебрях ощущений, превращая человека в их раба, в то
время как другие, в Германии - я мог бы  назвать  их,  -  углубляются  в
чувство, превращая человека в олицетворение двойного эгоизма, если  речь
идет о любви, или тройного и более, если речь идет о семье, он, величай-
ший из всех, начал понимать, что человек сочетает в себе все это, и при-
том нераздельно. Имя этого философа - Лейбниц. Он понимал великие  исти-
ны, он не разделял нелепого презрения, с каким  наш  невежественный  век
относится к древности и к христианству. Он осмелился сказать, что в  на-
возной куче средневековья были жемчужины. Да, жемчужины! Еще бы!  Истина
бессмертна, и все пророки познали ее. И вот я говорю тебе вместе с  ним,
но с еще большей уверенностью, что человек триедин, как бог. И это трие-
динство на  языке  люде