оба умерли для семьи, родины, быть  мо-
жет - для возлюбленной!.. Что станется с нами и какова будет отныне наша
жизнь среди людей?
   - Твоя жизнь может еще сделаться блестящей и полной счастья,  дорогой
Тренк! Благодарение богу, власть ненавидящего тебя тирана имеет  границы
на земле Европы.
   - Но моя любимая, Альберт? Ужели возможно, чтобы она  оставалась  мне
верна - вечно и напрасно?
   - Ты не должен этого желать, друг мой. Но совершенно очевидно, что ее
страсть продлится столько же, сколько ее горе.
   - О, расскажите же мне о ней, Альберт! Вы счастливее меня, вы  можете
видеть ее, слышать!
   - Нет, это уже невозможно, милый  Тренк,  не  обольщайтесь.  Странная
личность Трисмегиста и его фантастическое имя, которое мне присвоили,  в
течение нескольких лет помогали мне в моих дружеских и тайных  сношениях
с берлинским дворцом, но они уже потеряли свое  действие.  Друзья  будут
молчать, как они молчали прежде, а те, кого я дурачил  (ибо  для  пользы
нашего общего дела и вашей любви я был вынужден,  не  принося  при  этом
вреда, кое-кого одурачить), не станут более прозорливы; но Фридрих почу-
ял дух какого-то заговора, и мне уже нельзя  вернуться  в  Пруссию.  Мои
действия будут парализованы его недоверием, а тюрьма Шпандау не откроет-
ся вторично для моего побега.
   - Бедный, Альберт! Ты, наверное, страдал в этой тюрьме не меньше, чем
я в своей. Быть может, даже больше.
   - Нет, я был там вблизи от нее. Я слышал ее голос, помогал  ее  осво-
бождению. Я ни о чем не жалею - ни о том, что томился в заточении, ни  о
том, что трепетал за ее жизнь. Своих собственных страданий я даже не за-
мечал, о том, как страдал за нее, я  уже  забыл.  Она  спасена  и  будет
счастлива.
   - С вами, Альберт? Скажите мне, что она будет счастлива с вами и бла-
годаря вам, или я перестану ее уважать и лишу  ее  своего  восхищения  и
дружбы.
   - Не говорите так, Тренк. Вы оскорбляете этим природу, любовь и небо.
Наши жены так же свободны, как наши возлюбленные, и  желание  поработить
их во имя долга, удобного одним нам,  было  бы  преступлением  и  свято-
татством.
   - Знаю. И хоть мне не возвыситься до твоей добродетели,  я  чувствую,
что, если бы Амалия не подтвердила мне свое обещание, а взяла его назад,
я все же продолжал бы любить ее и благословлять те счастливые дни, кото-
рые она подарила мне. Но ведь могу же я любить тебя больше, чем себя са-
мого, и ненавидеть любого, кто тебя не любит? Ты улыбаешься, Альберт, ты
не понимаешь моей дружбы, а вот я не понимаю твоего мужества. Нет,  если
правда, что она, твоя супруга, влюбилась (и притом  до  окончания  срока
траура - безумная!) в одного из наших братьев - будь он самым  достойным
среди нас и самым обаятельным мужчиной в целом мире, я никогда не  смогу
простить ей. Прости ты, если любишь!
   - Тренк! Тренк! Ты не знаешь, о чем говоришь, ты многого  не  понима-
ешь, а я не могу ничего тебе  объяснить.  Погоди  осуждать  эту  замеча-
тельную женщину. Придет время, и ты узнаешь ее.
   - Но кто же мешает тебе оправдать ее в моих глазах? Объяснись! К чему
эта таинственность? Мы здесь одни. Твое признание никак не может  скомп-
рометировать ее, и, насколько мне известно, никакая клятва не  запрещает
тебе скрывать от меня то, что подозреваем все мы, судя по твоему поведе-
нию. Она разлюбила тебя? Чем же можно оправдать это?
   - А разве она когда-нибудь любила меня?
   - В этом и состоит ее преступление. Она никогда не понимала тебя.
   - Она не могла меня понять, а я не мог открыть себя перед нею. К тому
же я был болен, я был безумен. Безумных никто не любит.  Их  жалеют  или
боятся.
   - Ты никогда не был безумен, Альберт. Я никогда не видел тебя  таким.
Напротив, меня всегда поражала твоя мудрость и мощь твоего ума.
   - Ты видел меня в действии - твердым, решительным, и никогда не видел
в состоянии мучительного покоя, во власти болезненного уныния.
   - Ты - во власти уныния? Никогда бы не подумал, что это возможно.
   - Потому что тебе неизвестны все опасности, препятствия,  все  темные
стороны нашего дела. Тебе никогда не приходилось падать на дно той  про-
пасти, в которую была погружена моя душа, в которую я бросил свою жизнь.
Ты сталкивался лишь с возвышенной, благородной ее  гранью,  тебе  давали
лишь легкие поручения и открывали лишь светлые перспективы.
   - Потому что я не так великодушен, не так восторжен и, говоря  откро-
венно, не так фанатичен, как ты, благородный граф! Ты сам пожелал испить
чашу рвения до дна, а когда тебя начала душить горечь,  ты  усомнился  в
небе и в людях.
   - Да, я усомнился и был жестоко наказан.
   - И все еще сомневаешься? Все еще страдаешь?
   - Нет, теперь я надеюсь, верю, действую.  Я  чувствую  себя  сильным,
счастливым. Разве ты не видишь, какая радость сияет  на  моем  лице,  не
чувствуешь, каким восторгом переполнена моя грудь?
   - Но ведь тебя обманула твоя любовница! Что я говорю? Твоя жена!
   - Она никогда не была ни любовницей моей, ни женой. Она никогда и ни-
чем не была обязана мне, как ничем не обязана и теперь. Она не обманыва-
ет меня. В награду за миг сострадания, подаренного мне у моего смертного
одра, бог послал ей любовь, величайшую из всех милостей неба. Так неуже-
ли я, в благодарность за то, что она закрыла  мне  глаза,  плакала  надо
мной, благословила меня на пороге вечности, который я собирался пересту-
пить, потребую, чтобы она выполнила обещание, вырванное у ее  великодуш-
ной жалости, у ее благородного милосердия? Неужели скажу  ей:  "Жена,  я
твой господин, ты принадлежишь мне -  таков  закон,  таковы  последствия
твоей неосторожности, твоей ошибки. Ты будешь переносить мои ласки,  по-
тому что в день разлуки запечатлела прощальный поцелуй на моем  холодею-
щем лбу! Ты навсегда вложишь свою руку в мою, всюду пойдешь за мной, бу-
дешь вечно нести это ярмо, будешь вытравлять из своей груди зародившуюся
любовь, отгонять непреодолимые желания, заглушать сожаления в  моих  ос-
корбительных объятиях, припав к моему эгоистическому и подлому  сердцу!"
О Тренк! Неужели вы думаете, что я мог бы быть счастлив,  поступив  так?
Ведь моя жизнь стала бы тогда еще более жестокой пыткой, нежели ее! Раз-
ве муки раба не являются проклятием для его господина? Боже великий!  Да
какое же существо окажется настолько презренным, настолько низким, чтобы
гордиться и упиваться неразделенной любовью, верностью,  против  которой
восстает сердце самой жертвы? Благодарение богу, я не таков и никогда не
буду таким. Сегодня вечером я шел к Консуэло, собираясь сказать  ей  все
это, собираясь вернуть ей свободу. Но я не встретил ее в саду,  где  она
гуляет обычно. Как раз в это время разразилась гроза, и я потерял надеж-
ду, что она выйдет. Мне не хотелось входить в дом. Я мог бы  войти  туда
по праву супруга, но ее трепет, ее ужас, одна только бледность ее отчая-
ния причинили бы мне такую боль, что я не решился на этот шаг.
   - А не встретился ли ты в темноте с черной маской Ливерани?
   - Какого Ливерани?
   - Как! Ты не знаешь имени своего соперника?
   - Ливерани - это не настоящее имя. А ты знаешь этого человека,  этого
счастливого соперника?
   - Нет! Но ты спрашиваешь об этом каким-то странным тоном...  Альберт,
кажется, я понял тебя: ты прощаешь свою несчастную жену и бросаешь ее  -
так и должно быть. Однако, надеюсь,  ты  накажешь  подлеца,  который  ее
обольстил?
   - А ты убежден, что он подлец?
   - Как! Человек, которому доверили заботу о ее освобождении,  поручили
оберегать во время долгого, опасного путешествия! Тот,  кто  обязан  был
охранять ее, быть почтительным, не имел права вымолвить с ней ни  одного
слова, снимать маску в ее присутствии!.. Человек, облеченный  Невидимыми
полной властью и слепым доверием! Очевидно,  твой  брат  по  оружию,  по
клятве, такой же брат, как я? О, если бы мне поручили охранять твою  же-
ну, Альберт, я даже не помыслил бы о столь чудовищной измене, не стал бы
добиваться ее любви!
   - Тренк! Повторяю, ты не знаешь, о чем говоришь.  Только  трем  лицам
известно, кто такой Ливерани и в чем его преступление.  Через  несколько
дней ты перестанешь порицать и проклинать этого счастливца, которому бог
в своем милосердии и, быть может, в своей справедливости подарил  любовь
Консуэло.
   - Необыкновенный и возвышенный человек! Так ты не ненавидишь его?
   - Я не могу его ненавидеть.
   - И не расстроишь его счастья?
   - Напротив, я страстно стремлюсь упрочить его, но это не делает  меня
ни необыкновенным, ни возвышенным. Скоро ты сам будешь смеяться, вспоми-
ная свои похвалы по моему адресу.
   - Как! Ты даже не страдаешь?
   - Я счастливейший из смертных.
   - Если так, ты любишь мало или разлюбил совсем. Подобный  героизм  не
свойствен человеческой природе - он почти чудовищен. И я не могу  восхи-
щаться тем, чего не понимаю. Постой, граф, ты смеешься надо  мной,  а  я
просто наивен. Я угадал: ты любишь другую и  благословляешь  провидение,
которое освободило тебя от обязательств по отношению к жене,  сделав  ее
неверной.
   - Видно, мне придется открыть перед тобой сердце, барон, ты  вынужда-
ешь меня. Слушай же - это длинная история, целый роман... Но  здесь  хо-
лодно. Этот жалкий огонь не может прогреть старые стены. К тому же я бо-
юсь, что в конце концов они напомнят тебе о мрачных стенах Глаца. Погода
улучшилась, и мы можем вернуться в замок, - тем более что тебе надо  вы-
езжать на рассвете. Я не хочу отнимать у тебя часы сна, и дорогой ты ус-
лышишь от меня самый поразительный рассказ.
   Друзья надели шляпы, предварительно отряхнув с них влагу, и, затоптав
головешки, под руку вышли из башни. Голоса их  замерли  в  отдалении,  а
вскоре и шум их шагов, негромким эхом отдававшийся  в  старинной  башне,
затих на мокрой траве.


   XXX

   Консуэло стояла на месте, погруженная в какое-то странное оцепенение.
Не благородное поведение Альберта, не его героические  чувства  поразили
ее больше всего - нет, ее поразила невероятная легкость, с какой он раз-
решил трагическую задачу судьбы, созданную его же  собственными  руками.
Значит, она, Консуэло, может без особых раздумий быть  счастливой?  Зна-
чит, любовь Ливерани вполне законна? Ей казалось, что  она  слышала  все
это во сне. Итак, ей позволено  отдаться  страсти  к  этому  незнакомцу.
Строгие Невидимые находят, что по своему душевному величию,  мужеству  и
добродетели он равен Альберту. Сам Альберт оправдывает ее и защищает  от
упреков Тренка. Словом, Альберт и Невидимые не  только  не  осуждают  их
взаимную страсть, но предоставляют им свободу выбора и  не  препятствуют
их непреодолимому влечению. И все это без борьбы, без усилий, без повода
для сожалений и раскаяния, без единой пролитой слезы! Дрожа  не  столько
от холода, сколько от волнения, Консуэло снова  спустилась  в  сводчатую
залу и вновь раздула огонь, который Альберт и Тренк только что  погасили
в очаге. Она взглянула на влажные следы их ног на пыльных  плитах  пола.
Стало быть, они действительно были здесь, это не почудилось  ей.  Присев
на корточки перед огнем, словно мечтательная Золушка, любимица  шаловли-
вых духов очага, она впала в глубокую задумчивость. Столь легкая  победа
над судьбой казалась ей невероятной. И, однако  же,  любые  ее  опасения
разбивались о непостижимое спокойствие Альберта. В этом спокойствии Кон-
суэло уж никак не могла сомневаться. Альберт не страдал, его  любовь  не
восставала против голоса справедливости.  С  какой-то  восторженной  ра-
достью он приносил величайшую жертву, какую может человек принести богу.
Поразительная добродетель этого  необыкновенного  существа  преисполняла
Консуэло изумлением и ужасом. Она задавала себе  вопрос,  совместимо  ли
подобное отсутствие человеческих слабостей с  привязанностями  человека.
Не являлась ли эта видимая  бесчувственность  Альберта  признаком  новой
стадии его безумия? После тех чрезмерных страданий, какие влечет за  со-
бой исключительная память и исключительная сила чувства, не были ли сей-
час его воспоминания и его сердце охвачены своеобразным параличом?  Неу-
жели он мог так быстро излечиться от своей любви, и неужели  любовь  эта
была такой незначительной, что только веление воли, только решение, про-
диктованное логикой, могли уничтожить ее  бесследно?  Консуэло  невольно
чувствовала себя слегка задетой при мысли, что эта  длительная  страсть,
которою она по праву гордилась, разрушена одним дуновением ветерка.  Она
припоминала все только что произнесенные им слова, и выражение его  лица
еще стояло перед ее глазами. Консуэло никогда не видела  у  него  прежде
такого выражения. Наружность Альберта изменилась так же, как  изменились
его чувства. Сказать правду, это был совсем другой человек, и,  если  бы
звук его голоса, черты лица, реальность его речей - если бы все  это  не
подтверждало подлинность его существования, Консуэло  подумала  бы,  что
это не он, а его двойник, тот самый вымышленный Трисмегист, которым,  по
уверению доктора, хотели подменить Альберта. Перемена, которая произошла
во внешности и манерах Альберта благодаря пришедшему к нему  спокойствию
и здоровью, вполне могла объяснить ошибку  Сюпервиля.  Ужасающая  худоба
графа исчезла, и, казалось, он даже стал выше ростом, настолько его  по-
никшая и сгорбленная фигура распрямилась и помолодела. У него  была  те-
перь другая походка, движения стали более гибкими, шаги - более  уверен-
ными, костюм сделался настолько же элегантным  и  аккуратным,  насколько
прежде он был небрежным и, так сказать, запущенным. Даже  мелкие  детали
его поведения удивляли Консуэло. В былые времена ему бы и  в  голову  не
пришло развести огонь. Правда, он пожалел бы своего друга  Тренка,  про-
мокшего до нитки, но не догадался бы - настолько чуждо было ему все  ма-
териальное - поворошить головешки. Он не стал  бы  стряхивать  капли  со
своей шляпы перед тем, как ее надеть; дождь мог струиться по его длинным
волосам, а он бы и не заметил. И, главное,  теперь  он  носил  шпагу,  а
прежде не согласился бы даже шутки ради взять в руки это  парадное  ору-
жие, этот символ ненависти и убийства. Ныне она не стесняла  его  движе-
ний, он смотрел, как сверкают отблески пламени на ее клинке, и,  видимо,
это не напоминало ему о пролитой предками крови. Искупление,  предписан-
ное Яну Жижке в его лице, было мучительным видением, которое наконец со-
вершенно исчезло после благодетельного сна. Возможно, что он утратил да-
же самое воспоминание о нем, как утратил и другие воспоминания  о  своей
жизни и о своей любви, которая как будто бы и была прежде его жизнь,  но
уже перестала быть ею.
   Что-то неясное, необъяснимое происходило в душе Консуэло, что-то  по-
хожее на горечь, на сожаление, на оскорбленное самолюбие.  Она  мысленно
повторяла предположения Тренка относительно новой любви Альберта, и  они
казались ей вполне правдоподобными. Только новая  любовь  могла  внушить
ему столько терпимости, столько милосердия. Должно быть, последние  сло-
ва, которые он произнес, уводя друга и обещая рассказать ему  целый  ро-
ман, и были подтверждением ее догадки, убедительным объяснением той глу-
бокой и тайной радости, которая, по-видимому, его переполняла. "Да,  его
глаза блестели так ярко, как никогда не блестели в моем  присутствии,  -
подумала Консуэло. - Его улыбка выражала торжество, упоение. Да, он улы-
бался, он почти смеялся, а ведь прежде он не знал, что такое смех. И мне
кажется, в его голосе была даже ирония, когда он сказал  барону:  "Скоро
ты сам будешь смеяться, вспоминая свои похвалы  по  моему  адресу".  Да,
сомнения нет, он любит, но не меня. Он ничего не отрицает, не оправдыва-
ется, он благословляет мою неверность, сам толкает меня на нее, радуется
ей и нисколько не краснеет за меня. Он бросает  меня  на  произвол  моей
слабости, и краснеть за нее буду я одна, весь позор падет на мою голову.
О небо! Значит, преступницей была не я одна, Альберт был еще преступнее!
Увы, зачем открыла я тайну его великодушия, которым  так  восхищалась  и
которым никогда бы не воспользовалась? Да, теперь я чувствую -  в  обете
супружеской верности есть нечто священное. Только бог,  изменяющий  наши
сердца, может освободить нас от него. Только в этом случае два существа,
соединенные клятвой, могут предложить друг другу и принять друг от друга
отказ от своих прав. Но если побудительной причиной развода является од-
но лишь взаимное непостоянство, происходит нечто ужаснее, похожее на со-
участие в отцеубийстве, ибо супруги хладнокровно убивают в своем  сердце
соединившую их любовь".
   Когда Консуэло дошла до леса, уже светало. Всю  ночь  провела  она  в
башне, поглощенная множеством мрачных и  горестных  размышлений.  Дорогу
домой она нашла без труда, хотя шла сюда в темноте, и в спешке путь  по-
казался ей гораздо короче, чем сейчас. Спустившись с  холма,  она  пошла
вдоль ручья и, дойдя до решетки, ловко перебралась на другую сторону  по
перекладине, скреплявшей брусья на уровне воды. Она больше не испытывала
ни страха, ни волнения. Не все ли ей равно, заметят ее или нет, раз  она
решила откровенно рассказать обо всем своему духовнику? К тому же воспо-
минания о прошлом так заполонили ее, что настоящее казалось ей уже  вто-
ростепенным. Ливерани сейчас почти не существовал для нее. Таково  чело-
веческое сердце: зарождающейся любви необходимы опасности и препятствия,
а угасшая любовь разгорается с новой силой, когда разбудить ее в  сердце
другого уже не в нашей воле.
   На этот раз бдительные стражи Невидимых как будто уснули, и ее ночная
прогулка, по-видимому, осталась незамеченной. Консуэло нашла на клавеси-
не новое письмо незнакомца, настолько же  нежное  и  почтительное,  нас-
колько вчерашнее было смелым и страстным. Он сетовал на то, что она  бо-
ится его, упрекал в том, что она укрылась в четырех стенах, словно  сом-
неваясь в его благоговейном обожании. Он смиренно просил ее выйти  вече-
ром в сад, чтобы дать ему возможность хотя бы издали увидеть ее. Он обе-
щал не заговаривать с ней, даже не показываться, если она того  потребу-
ет. "Равнодушие ли сердца или веление совести - не знаю,  что  заставило
Альберта отказаться от тебя, - добавлял он, -  отказаться  спокойно,  и,
повидимому, даже хладнокровно. Голос долга заглушает голос любви  в  его
сердце. Через несколько дней Невидимые сообщат тебе его  решение,  и  ты
услышишь от них, что ты свободна. Тогда ты вольна будешь остаться здесь,
и они посвятят тебя в свои тайны - если ты все еще тверда в своем  вели-
кодушном решении, - и до этой минуты я буду верен данной  им  клятве  не
снимать при тебе маски. Но если ты дала это обещание лишь из сострадания
ко мне, если хочешь освободиться от него, скажи слово, и я разорву  свои
обязательства, я убегу вместе с тобой. Я не Альберт - моя любовь сильнее
добродетели. Выбирай!"
   "Да, - сказала себе Консуэло, роняя письмо незнакомца на  клавиши,  -
сомнения нет, этот любит меня, а Альберт не любит. Быть может, он никог-
да меня не любил, и мой образ был лишь созданием его безумного бреда.  А
ведь его любовь казалась мне такой возвышенной. Дай бог,  чтобы  остатка
ее хватило на то, чтобы помочь мне побороть свою ценой  мучительной,  но
благородной жертвы! Право, для нас обоих это было бы лучше, нежели хлад-
нокровное отчуждение двух греховных душ. И для Ливерани тоже будет  луч-
ше, если я покину его с тоской и отчаянием в  сердце,  нежели  если  под
влиянием одиночества приму его любовь в минуту гнева, стыда и  болезнен-
ного опьянения!"
   Она ответила Ливерани очень коротко:
   "Я чересчур горда и чересчур правдива, чтобы вводить вас в  заблужде-
ние. Мне известно, что думает Альберт и что он решил. Случайно я открыла
его секрет, рассказанный одному общему нашему другу.  Он  расстается  со
мной без сожалений, и не только добродетель восторжествовала над его лю-
бовью. Я не последую его примеру. Я вас любила и отказываюсь от вас,  не
любя другого. Я обязана принести эту же