чудо?
   - Прикажите, ваше сиятельство, профессору, чтобы он заставил ее спеть
в вашем присутствии, и тогда вы сами будете иметь возможность  судить  о
ее голосе и огромном даровании.
   - Твоя уверенность невольно заставляет меня поверить тебе. Так ты го-
воришь, что я когда-то слышал ее... Я пытаюсь припомнить, но...
   - В церкви Мендиканти в день генеральной  репетиции  "Salve,  Regina"
Перголезе...
   - Вспомнил! - воскликнул граф. -  Голос,  выразительность,  понимание
необыкновенные!
   - И ведь она была тогда совсем ребенком, ваше  сиятельство,  ей  было
всего четырнадцать лет.
   - Да, но... помнится, она некрасива.
   - Некрасива, ваше сиятельство? - переспросил изумленный Андзолето.
   - Как ее звали?.. Кажется, это была  испанка...  еще  такое  странное
имя...
   - Консуэло, ваше сиятельство.
   - Да, да, это она! Ты хотел тогда жениться на ней, и мы с профессором
еще посмеялись над вашей любовью. Консуэло! Так, так... любимица профес-
сора, умница, но очень некрасива.
   - Некрасива? - повторил ошеломленный Андзолето.
   - Ну да, мой мальчик. А ты все еще в нее влюблен?
   - Она моя подруга, ваше сиятельство.
   - "Подругой" мы называем и сестру и любовницу. Кто же она тебе?
   - Сестра, ваше сиятельство.
   - Тогда ты не огорчишься, если я скажу то, что думаю. В твоем предло-
жении нет ни капли здравого смысла. Чтобы заменить  Кориллу,  надо  быть
ангелом красоты, твоя же Консуэло, я  прекрасно  припоминаю  теперь,  не
только некрасива, а просто уродлива.
   В эту минуту к графу подошел один из приятелей и отвел его в сторону,
а Андзолето все стоял, потрясенный, и, вздыхая, повторял:  "Она  уродли-
ва!"


   VII

   Вам, быть может, покажется удивительным, любезный читатель,  а  между
тем это правда, что у Андзолето не было сложившегося мнения насчет того,
красива или некрасива Консуэло. Она была существом,  столь  обособленным
от всех и незаметным в Венеции, что никому и в голову не приходило  при-
поднять окутывавший ее покров забвения и мрака, чтобы взглянуть, под ка-
кой оболочкой - привлекательной или неприметной - проявляются  ее  ум  и
доброта. Порпора, для которого ничего не существовало, кроме  искусства,
видел в ней только артистку. Соседи ее по Корте-Минелли не ставили ей  в
укор невинную любовь к Андзолето: в Венеции  не  очень  строги  на  этот
счет. Но порой они все-таки предупреждали ее, что она будет несчастна  с
этим бездомным юношей, и советовали ей выйти замуж за честного, смирного
рабочего. А так как она обычно отвечала, что ей,  девушке  без  семьи  и
опоры, Андзолето как раз и подходит, и к тому же за все шесть лет не бы-
ло дня, когда бы их не видели вместе, причем молодые люди  из  этого  не
делали тайны и никогда не ссорились, то в конце концов все привыкли к их
свободному и неразрывному союзу. Никто из соседей никогда не ухаживал за
"подругой" Андзолето. Оттого ли, что она  считалась  его  невестой,  или
вследствие ее нищеты? Или ее наружность никого  не  прельщала?  Наиболее
правдоподобно последнее предположение.
   А между тем всем известно, что девочки-подростки от двенадцати до че-
тырнадцати лет бывают обыкновенно худы, неловки, что в чертах их лица, в
фигуре, в движениях нет гармонии. К пятнадцати годам они как бы "переде-
лываются", по выражению пожилых француженок из простонародья, и вот  та,
которая казалась прежде уродом, вдруг становится если не красивой, то по
крайней мере миловидной. Есть даже примета, что для  будущности  девочки
невыгодно, если она слишком рано бывает хорошенькой...
   Возмужав, Консуэло похорошела, как это происходит со всеми девушками,
и про нее перестали говорить, что она некрасива; да она и в  самом  деле
не была уже некрасивой. Но так как она не была ни дофиной, ни инфантой и
ее не окружали придворные, кричащие о том, как со дня на день расцветает
красота царственного ребенка, так как некому было печься с нежною  забо-
той о ее будущности, то никто и не потрудился сказать  Андзолето:  "Тебе
не придется краснеть перед людьми за твою невесту".
   Андзолето слыхал, что ее звали дурнушкой в те времена, когда это  для
него не имело никакого значения, а с тех пор как о  наружности  Консуэло
больше не говорили ни хорошо, ни дурно, он и вовсе перестал об этом  ду-
мать. Его тщеславие было направлено теперь в другую сторону - он  мечтал
о театре, о славе; ему было не до того, чтобы хвастаться своими любовны-
ми победами. К тому же жгучее любопытство, этот спутник ранней чувствен-
ности, было у него в значительной мере утолено. Я говорил уже, что в во-
семнадцать лет для него не было тайн в любви, в двадцать два года он уже
был почти разочарован, и в двадцать два года, как и в восемнадцать,  его
привязанность к Консуэло, несмотря на несколько поцелуев, сорванных  без
трепета и возвращенных без смущения, была так же безмятежна, как и преж-
де.
   Такое спокойствие и такая добродетель у молодого человека, вообще ими
не отличавшегося, объяснялись тем, что беспредельная  свобода,  которой,
как упоминалось в начале этого рассказа, наслаждалась юная пара,  посте-
пенно ограничивалась и мало-помалу, с течением времени,  почти  исчезла.
Консуэло было около шестнадцати лет, и она все еще продолжала вести бро-
дячую жизнь, убегая после занятий в консерватории на  Пьяццетту  разучи-
вать свой урок и лакомиться рисом в обществе Андзолето, когда  мать  ее,
вконец изнуренная, перестала петь по вечерам в кафе, где она до сих  пор
выступала, играя на гитаре и собирая деньги в деревянную тарелочку. Бед-
ная женщина приютилась на одном из самых нищенских чердаков Корте-Минел-
ли и там медленно угасала на жалком одре. Тогда добрая  Консуэло,  чтобы
не оставлять мать одну, совершенно изменила свой образ жизни. За  исклю-
чением тех часов, когда профессор удостаивал давать ей уроки,  она  либо
вышивала, либо писала работы по контрапункту, не покидая изголовья своей
властной, но сраженной нуждою матери, которая сурово обращалась с нею  в
детстве, а теперь являла собою ужасное зрелище агонии без мужества и без
смирения. Любовь к матери и спокойная самоотверженность Консуэло  ни  на
мгновение не изменили ей. Радости детства, свободу, бродячую жизнь, даже
любовь - все она принесла в жертву без горечи и без колебаний. Андзолето
часто жаловался на это, но, видя, что его упреки бесплодны,  решил  мах-
нуть рукой и начал развлекаться. Однако это оказалось невозможным.  Анд-
золето не был так усидчив в работе, как Консуэло; он наспех и плохо  за-
нимался на уроках, которые давал ему так же наспех и плохо его профессор
ради платы, обещанной графом Дзустиньяни. К счастью для Андзолето, щедро
одарившая его природа помогала ему, насколько возможно, наверстывать по-
терянное время и заглаживать результаты плохого обучения; но в  итоге  у
него оказывалось много часов безделья, и тогда ему  страшно  не  хватало
общества преданной и жизнерадостной  Консуэло.  Он  попытался  предаться
страстям, свойственным его возрасту и положению: посещал кабачки, проиг-
рывал с разными повесами подачки, получаемые порой от графа Дзустиньяни.
Такая жизнь продолжалась недели две-три, после чего он ощутил,  что  его
общее самочувствие, его здоровье и голос заметно ухудшаются... Он понял,
что безделье и распущенность - не одно и то же, а к распущенности у него
склонности не было. Спасшись от порочных страстей,  конечно,  только  из
любви к самому себе, он уединился и попробовал засесть за ученье, но это
уединение показалось ему тягостным и  тоскливым.  Он  почувствовал,  что
Консуэло так же необходима для его таланта, как и для счастья. Прилежная
и настойчивая, Консуэло, для которой музыка была такой же родной  стихи-
ей, как воздух для птицы или вода для рыбы, любила преодолевать труднос-
ти и, словно ребенок, не отдавала себе при этом отчета в  значительности
своих достижений; стремясь побороть препятствия и проникнуть  в  тайники
искусства в силу того самого инстинкта, который заставляет росток проби-
ваться сквозь землю к свету, она принадлежала к  тем  редким  счастливым
натурам, для которых труд - наслаждение,  истинный  отдых,  необходимое,
нормальное состояние, а бездействие  -  тяжко,  болезненно,  просто  ги-
бельно, если оно вообще возможно. Но оно им незнакомо: даже когда кажет-
ся, будто они предаются праздности, они и тогда работают; у них нет меч-
таний, а есть размышления. Когда видишь их за делом, думаешь, что они  в
это время создают что-то, тогда как в действительности они только  выяв-
ляют то, что уже создано ими ранее. Пожалуй, ты скажешь мне, дорогой чи-
татель, что не знавал таких исключительных натур. На это я могу ответить
тебе, что на своем веку встретил только одно такое существо,  а  ведь  я
старше тебя. Ах, отчего я не могу сказать тебе, что мне удалось  просле-
дить на примере собственного  бедного  разума  божественную  тайну  этой
умственной работы! Но, увы, друг читатель, ни ты, ни я не будем  изучать
ее на нас самих.
   Консуэло работала не покладая рук и всегда  с  удовольствием.  Целыми
часами свободно и привольно распевая или читая  ноты,  она  преодолевала
трудности, которые устрашили бы Андзолето, будь он  предоставлен  самому
себе; непредумышленно, не думая ни о каком соревновании, она между взры-
вами детского смеха, среди полетов поэтической  и  творческой  фантазии,
присущей людям из народа в Испании и Италии, заставляла его следовать за
нею, вторить ей, понимать ее, отвечать ей. Андзолето,  даже  не  отдавая
себе в этом отчета, сам того не понимая и не замечая, в течение ряда лет
проникался гениальностью Консуэло, впитывая ее как бы у  самого  истока.
Но вследствие своей лени он представлял собою в музыке странное  сочета-
ние знания и невежества, вдохновения и легкомыслия, силы  и  неловкости,
смелости и бессилия - всего того, что при последнем его выступлении пог-
рузило Порпору в целый лабиринт мыслей и предположений. Старый  музыкант
не подозревал, что все эти сокровища знания Андзолето похитил у  Консуэ-
ло. Объясняется это тем, что, пробрав однажды девочку за дружбу с  таким
шалопаем, он никогда больше не встречал их  вместе.  Консуэло,  стремясь
сохранить расположение своего учителя, старалась не  попадаться  ему  на
глаза в обществе Андзолето, а когда они бывали вместе, она,  еще  издали
заметив профессора, пряталась с прыткостью котенка за ближайшую  колонну
или забивалась в какую-нибудь гондолу.
   Эти предосторожности принимались и позже,  когда  Консуэло  сделалась
сиделкою у постели матери. Андзолето, не в силах больше выносить разлуку
с Консуэло, чувствуя, что без нее он не может ни жить, ни надеяться,  ни
вдохновляться, ни даже дышать, решил делить с ней ее затворническую, си-
дячую жизнь и из вечера в вечер выслушивать колкости и испытывать на се-
бе вспышки раздражения ее умирающей матери. Несчастная женщина  за  нес-
колько месяцев до смерти стала меньше страдать и под влиянием своей  на-
божной дочери сама смягчилась. Мало-помалу она привыкла к услугам Андзо-
лето, и сам он, хотя совсем не был создан для такой роли,  привык  отно-
ситься к слабости и к страданию кротко, с веселой готовностью помочь.  У
Андзолето был ровный характер и приятные манеры. Его постоянство по  от-
ношению к Консуэло и к ней самой наконец покорило сердце матери, и перед
смертью она заставила их поклясться, что  они  никогда  не  расстанутся.
Андзолето дал слово и в эту торжественную минуту  даже  пережил  никогда
дотоле не испытанное чувство глубокого умиления. Он с тем  более  легким
сердцем дал это обещание, что умирающая сказала: "Чем бы она ни была для
тебя - другом, сестрой, любовницей или женой, не  бросай  ее,  ведь  она
только тебя и признает, только тебя и слушает". Затем, стремясь дать до-
чери разумный и полезный совет и, не задумываясь над тем,  насколько  он
осуществим, она, как мы уже видели, взяла особую клятву с Консуэло,  что
та не будет принадлежать своему возлюбленному до венца.  Девушка  покля-
лась, не предвидя препятствий, которые могли возникнуть из-за неверия  и
независимого характера Андзолето.
   Осиротев, Консуэло продолжала зарабатывать шитьем, но в то  же  время
занималась и музыкой, видя в ней их общую с Андзолето будущность. В  те-
чение двух последних лет, когда Консуэло жила  одна  на  своем  чердаке,
юная пара встречалась ежедневно, но Андзолето не чувствовал к ней  ника-
кой страсти. Впрочем, он не чувствовал  страсти  и  к  другим  женщинам,
предпочитая всему прелесть дружеской близости с Консуэло и  удовольствие
жить подле нее.
   Не отдавая себе вполне отчета в огромных способностях своей  подруги,
он все-таки настолько успел развить в себе музыкальный вкус и понимание,
чтобы сознавать, что у нее больше умения и возможностей, чем у всех  пе-
виц театра Сан-Самуэле, не исключая самой Кориллы. И вот к его привязан-
ности присоединилась надежда, почти уверенность в  том,  что,  объединив
свои интересы, они могут добиться блестящей будущности. Консуэло не име-
ла обыкновения думать о будущем; предвидеть было не в ее привычках.  Она
была готова заниматься музыкой исключительно по  призванию,  и  общность
интересов, возникавшая у нее с Андзолето благодаря тому, что они оба за-
нимались этим искусством, представлялась  ей  только  как  источник  еще
большей взаимной привязанности и счастья. Поэтому, даже  не  предупредив
ее, Андзолето вдруг решил ускорить осуществление их мечтаний. В ту мину-
ту Дзустиньяни был озабочен, кем заменить Кориллу, и, с редкой  проница-
тельностью угадав мысли своего покровителя, юноша сделал  неожиданно  то
предложение, о котором уже шла речь.
   Уродливость Консуэло, это неожиданное, странное препятствие,  непрео-
долимое, если только граф не ошибался, внесло страх и  смятение  в  душу
Андзолето. В таком состоянии побрел он на Корте-Минелли.  Останавливаясь
на каждом шагу, он силился представить себе образ подруги и все  спраши-
вал себя: "Так она некрасива? Безобразна? Уродлива?"


   VIII

   - Что ты так смотришь на меня? - спросила Консуэло, видя, что  Андзо-
лето, войдя в комнату, молча разглядывает ее с каким-то странным  видом.
- Можно подумать, что ты меня никогда не видел.
   - Это правда, Консуэло, - ответил он, - я никогда тебя не видел.
   - Что ты говоришь? В своем ли ты уме?
   - О господи! - воскликнул Андзолето. - У меня в мозгу словно какое-то
черное пятно, из-за которого я не вижу тебя.
   - Боже милосердный! Да ты болен, мой друг!
   - Нет, дорогая моя, успокойся, и постараемся все выяснить. Скажи мне,
Консуэло, ты находишь меня красивым?
   - Ну конечно, раз я тебя люблю.
   - А если б ты меня не любила, каким бы я тебе казался?
   - Откуда мне знать?
   - Но, когда ты смотришь на других мужчин, различаешь же  ты,  красивы
они или некрасивы?
   - Различаю, но для меня ты красивее всех красавцев.
   - Потому ли, что я действительно красив, или потому, что ты меня  лю-
бишь?
   - И потому и поэтому. Впрочем, все находят тебя красивым,  и  ты  сам
это хорошо знаешь. Но какое тебе до этого дело?
   - Мне хочется знать, любила ли бы ты меня, будь я безобразен?
   - Пожалуй, я и не заметила бы этого.
   - Значит, ты полагаешь, что можно любить и некрасивого?
   - Почему же нет? Ведь любишь же ты меня.
   - Значит, ты некрасива, Консуэло? Говори, отвечай же! Ты в самом деле
некрасива?
   - Мне всегда это говорили. А сам ты разве этого не видишь?
   - Нет, нет, право не вижу.
   - Ну, тогда я считаю себя достаточно красивой и очень довольна этим.
   - Вот сейчас, Консуэло, ты смотришь на меня такими добрыми, искренни-
ми, любящими глазами, что кажешься мне прекраснее Кориллы. Но мне хочет-
ся знать, действительно ли это так или это только мое заблуждение. Пони-
маешь, я хорошо знаю твое лицо, знаю, что оно честное  и  нравится  мне.
Когда я раздражен, оно действует на меня успокоительно, когда я грустен,
утешает меня, когда я удручен, поднимает мой дух. Но я не знаю твоей на-
ружности. Я не знаю, Консуэло, действительно ли ты некрасива.
   - Я еще раз спрашиваю: какое тебе до этого дело?
   - Мне необходимо это знать. Как ты думаешь, может ли красивый мужчина
любить некрасивую женщину?
   - Но ведь любил же ты мою бедную мать, а она сделалась под конец  со-
вершенным страшилищем. А я-то как ее любила!
   - И ты считала ее уродливой?
   - Нет. А ты?
   - Я и не думал об ее наружности. Но это совсем не то,  Консуэло...  Я
говорю о другой любви - о страсти; а я  тебя  люблю  такою  любовью,  не
правда ли? Я не могу обходиться без тебя, не могу  с  тобою  расстаться.
Ведь это настоящая любовь, правда?
   - А чем иным могло бы это быть?
   - Дружбой.
   - Да. Возможно, что это и есть дружба.
   Тут удивленная Консуэло замолчала и внимательно посмотрела на  Андзо-
лето. А тот, погрузившись в задумчивость, впервые ломал  себе  голову  -
над тем, что он испытывал к Консуэло - любовь или дружбу, и о чем  гово-
рили это спокойствие чувств и это целомудрие, которое он так легко  сох-
ранял вблизи нее. Было ли это результатом уважения  или  безразличия?  В
первый раз посмотрел он на девушку глазами молодого мужчины, не без  не-
которого волнения разбирая и оценивая ее лоб, глаза, фигуру  -  все  то,
что до сих пор жило в его представлении в виде  какого-то  затуманенного
идеального целого. В первый  раз  взволнованная  Консуэло  была  смущена
взглядом своего друга: она покраснела, сердце ее забилось, и, не  будучи
в силах смотреть в глаза Андзолето, она отвернулась. Андзолето  все  еще
продолжал хранить молчание. Не решаясь его прервать, Консуэло вдруг ощу-
тила невыразимую тоску, крупные слезы одна за другой  покатились  по  ее
щекам, и, закрыв лицо руками, она воскликнула:
   - О, я вижу, ты пришел мне сказать, что не хочешь больше, чтобы я бы-
ла твоей подругой.
   - Нет, нет, никогда я этого не говорил и не говорю! - воскликнул Анд-
золето,  испуганный  ее  слезами,  которые  видел  впервые,  и  поспешно
по-братски обнял ее.
   Но в этот миг Консуэло отвернулась, и поэтому вместо свежей, прохлад-
ной щеки поцелуй его встретил горячее плечо, едва прикрытое косынкой  из
грубого черного кружева.
   Когда первая вспышка страсти запылает в молодом существе, сохранившем
всю свою детскую чистоту, но уже достигшем полного расцвета, она вызыва-
ет потрясающее, почти мучительное ощущение.
   - Не знаю, что со мной, - проговорила Консуэло, вырываясь с дотоле не
испытанным страхом из объятий своего друга, - но мне нехорошо,  мне  ка-
жется, будто я умираю...
   - Не надо умирать, дорогая, - говорил  Андзолето,  нежно  поддерживая
ее, - теперь я убежден, что ты красавица, настоящая красавица.
   Действительно, Консуэло была очень хороша в эту минуту. И  Андзолето,
почувствовав это всем своим существом, не мог удержаться, чтобы не  выс-
казать ей своего восхищения, хотя и не был уверен в том, что ее  красота
отвечает требованиям искусства.
   - Да скажи наконец, зачем тебе понадобилось  сегодня,  чтобы  я  была
красива? - спросила Консуэло, сразу побледнев и обессилев.
   - А разве тебе самой не хочется быть красивой, милая Консуэло?
   - Да, для тебя.
   - А для других?
   - Какое мне до них дело?
   - А если бы от этого зависело наше будущее? Тут  Андзолето,  видя,  в
какое смятение он привел свою подругу, откровенно рассказал  ей  о  том,
что произошло между ним и графом. Когда он передал ей не особенно  лест-
ные для нее слова Дзустиньяни, добродушная Консуэло, которая поняла  те-
перь, в чем дело, и успела успокоиться, расхохоталась до слез.
   - Как, - воскликнул Андзолето, пораженный  таким  полным  отсутствием
тщеславия, - ты ничуть не взволнована, не смущена? О, я вижу,  Консуэло,
что вы маленькая кокетка и прекрасно знаете, что вы не безобразны.
   - Послушай, - ответила она, улыбаясь. - Раз ты придаешь такое  значе-
ние подобному вздору, я должна тебя немного успокоить. Я никогда не была
кокеткой: я некрасива и это было бы смешно. Однако несомненно, что я те-
перь вовсе не безобразна.
   - В само