а  его  не поймала  полиция.  Из-за  побега  он  получил  категорию  Е  с
"полосами"  - хлопчатобумажную робу с несмываемыми желтыми полосами на груди
и спине.
     Обычно новички проводили свою первую  неделю срока в  приемном флигеле,
отсек 2, корпус 1, чтобы выучить тюремные правила с помощью короткой шоковой
тактики. Заключенные  прозвали  этот флигель  "Бейрут", так  как условия там
были настолько ужасные, а  дисциплина настолько мелочно строгая, что  другой
флигель казался сравнительно  роскошным. Я был лишен этой привилегии, потому
что "Бейрут" считался  недостаточно надежным  для особо опасных преступников
категории А. Обычно  заключенные моей категории имели уже достаточно богатый
тюремный  опыт, мне же приходилось учить правила и распорядок тюрьмы Белмарш
методом проб и  ошибок. Я скоро узнал, что день  начинается в 8.30, когда на
20 минут открывали камеры, чтобы получить почту, записаться в спортивный зал
и  на  телефонный  разговор, заглянуть к  дежурному  врачу или, по  пятницам
утром, принять душ на верхнем этаже.
     Утро  моего второго дня в  Белмарше было  омрачено  следующим событием.
Слабый рассеянный  свет еле  пробивался  через грязное  зарешеченное  окно в
душевой. Чтобы не запачкаться еще больше и избавиться  от мух, я нажал  одну
из  кнопок около  двери в  надежде,  что  зажгутся флуоресцентные  лампы под
потолком.  Внезапно раздались  -  громкий  гудок  и шум  бегающих тюремщиков
этажом ниже, так как заревели сигнальные звонки у них на поясах.
     -  Где?  Что случилось?  -  кричали они,  вбегая  по лестнице на этажи.
Тяжелые  двери  из центрального  атриума  отворились и впустили из  соседних
отсеков подкрепление тюремщиков с дубинками наготове.
     - Эй парни, сейчас же в камеры! - бегая по этажам, кричали они тем, кто
оказался в  коридорах,  и  захлопывали  за ними  двери.  Несколько секунд  я
наблюдал за  ними с  любопытством,  потом поспешил  к  себе  в камеру. Через
дверное окно  я видел, как  взволнованные охранники бегали  повсюду и что-то
искали. Не понимая, что случилось, я решил потом спросить Добсона.
     Когда  минут через 40  нас  снова выпустили, жизнь вернулась  в прежнюю
колею.  Снова стоя в  душевой с полотенцем через  плечо, я теперь  с большей
осторожностью смотрел  на выключатели. Под  той кнопкой были вырезаны слова:
"Общая тревога".
     - Ты - болван,  эти кнопки - только  если подерутся или что-то такое, -
объяснил мне Добсон  в очереди за обедом и усмехнулся: - Если бы они засекли
тебя, ты бы получил неделю в одиночной камере или заперли бы тебя  в  твоей,
забрав на  день матрац, без прогулки, не  разрешили  бы  ни с кем  говорить,
ничего не дали бы читать, кроме Библии, дурья твоя голова.
     По тюремным правилам нам разрешалось общаться в течение часа ежедневно,
утром или вечером. Двери наших камер запирались за нами, чтобы мы  не  могли
собираться в камерах группами, также были закрыты верхние этажи, поэтому все
сто заключенных в  этом отсеке  толпились  на небольшом пространстве нижнего
этажа. Можно было поочередно поиграть в пул  или настольный футбол, постоять
в очереди  у  телефона  или  посидеть  и  поболтать  за  чашкой чая.  Всегда
возникала драчка за лучшее место перед телевизором,  а  затем жаркий  спор о
том, какой канал включать.  Самыми популярными  передачами были детективы  с
полицейскими,  такие,  как "Билль", который Крэг назвал "учебным  видео",  а
"Криминальные новости" на Би-би-си они смотрели с большим интересом, надеясь
увидеть кого-нибудь  из своих друзей. Бесспорной любовью  всех, однако, была
программа  "Поп-звезды", которую  передавали  вечером по пятницам,  хотя  мы
могли  смотреть  ее лишь раз  в  две  недели, когда  время  наших  посиделок
совпадало с этой программой.
     По субботам и воскресеньям  нам разрешалось по два часа общения утром и
вечером каждый день. Это была роскошная привилегия. Ежедневно нам полагалась
разминка в течение часа  на голом бетонном дворе, если  не  было дождя, а по
воскресеньям,  если тюремщики  проявляли щедрость,  это  время  удваивалось.
Существовало  еще несколько  возможностей для заключенных выбраться из своих
камер.
     Находиться  запертым в  камере  24  часа в  сутки  было  утомительно  и
жестоко. Даже имея интересное чтение, трудно было забыть, что самые основные
свободы,  такие, например, как возможность встать  и приготовить себе  чашку
чая, отняты.
     Поскольку  я  числился в особо  опасных, меня  ограничивали  и  за мной
пристально следили во время свободных часов. Каждый шаг за пределами камеры:
прогулка  ли  во  дворе,  очередь  за  едой  или  телефонный  звонок  -  все
записывалось  в  маленькую  черную  книгу  мистером Ричардсом, всегда бодрым
старшим офицером,  ответственным за наш  отсек. Нам нужно было  в письменном
виде испрашивать позволение на самые элементарные  вещи: постричь волосы или
отрастить бороду. Даже  на это требовалось письменное разрешение  начальника
тюрьмы. Заявление надо было подавать  заранее, даже если  нужны были ножницы
постричь ногти, а когда их приносили, то тюремщик следил за этой процедурой.
Мое положение особо опасного  преступника категории А  оставалось загадкой и
предметом для шуток заключенных. Даже мистер  Ричардс  не мог понять  логику
такого решения.
     - Они обделались, записав тебя в  книгу, -  рассмеялся он. - Ты никогда
раньше не был в тюрьме, и за какое-то конторское преступление тебе присвоили
категорию особо опасного преступника! Я думаю, кто-то наверху, имеет на тебя
зуб.
     На  утро  10  ноября  было  назначено второе слушание  По  поводу моего
освобождения под  залог  в суде  на  Бау-стрит.  Еще  не рассвело, когда два
тюремщика разбудили  Меня в 6  часов утра,  чтобы начать  знакомую процедуру
раздевания  и обыска - один раз в камере,  другой  раз в приемной,  пока мою
одежду просвечивали рентгеном.
     - Мы начали несколько заранее до прибытия полицейского эскорта, поэтому
вам придется ждать, - объяснил один из тюремщиков через щель после того, как
он запер меня  в небольшом  помещении в задней части полицейского фургона. -
Если ты там обмочишься, то будешь неделю убирать в корпусе, когда вернешься.
     В  помещении  сильно пахло мочой  -  очевидно, предыдущий  ее обитатель
оказался в отчаянном положении.
     В камере  на Бау-стрит  я  пробыл всего  несколько минут,  когда глазок
открыли и на меня уставились чьи-то глаза. На этот раз, однако, со мной вели
себя интеллигентно и дружелюбно.
     -  Королевский  прокурор  хочет,  чтобы  вы  предстали  перед  судом  в
наручниках, - объяснил  Дэвис.  - Я собираюсь выдвинуть аргументы  в  пользу
того, чтобы с вас их сняли.
     Он снова выиграл в этом споре, и спустя полчаса охрана  довела  меня  в
наручниках до входа в зал  суда, затем их  сняли, чтобы я сам мог  зайти  на
скамью  подсудимых.  Дэвис начал  выступать  первым. Мой  адвокат, как друг,
предложил  в  качестве  дополнительного  залога свою  собственную  квартиру,
помимо моей  квартиры  и  отцовского дома, общей  стоимостью 500.000  фунтов
стерлингов. После  недельного пребывания в тюрьме Белмарш мне очень хотелось
выиграть дело.
     Колин  Гиббс,  представитель  обвинения,  объявил,  что  у  него   есть
свидетель  -  эксперт,  и  попросил у  судьи разрешение  дальнейшие слушания
сделать закрытыми. Просьба была удовлетворена,  и судебные клерки освободили
галереи от журналистов и публики, так что только  я, Дэвис и  Уэдхэм, Гиббс,
его    помощник    и    председательствующий   судья    остались   в   зале.
Свидетелем-экспертом оказался  второй  мистер  "Халлидей",  который  нанимал
меня. Он нападал на меня, придумывая фиктивные причины моего увольнения. Я с
трудом  сдерживался,  так как боялся  упустить малейший  шанс для  получения
разрешения  на  освобождение под залог. Однако стало ясно, что его показания
рассеяли  какое бы  то  ни было  сочувствие к моему положению, даже  если бы
судья его имел. Это и подтвердилось, когда он  встал через  несколько  минут
для оглашения приговора в пользу спецслужб.
     Дэвис и  Уэдхэм спустились ко  мне в камеру, чтобы  выразить сочувствие
через маленькую щель в двери.
     - Они решили не отпускать вас на поруки  не потому, что боятся,  что вы
можете скрыться,  а потому, что хотят,  чтобы вы  признали себя  виновным, -
объяснил  Уэдхэм.  -  Они  уверены,  что пока  вас  держат под  стражей, вам
придется прождать суда по крайней мере  год  из-за перегрузки судов, но если
вы признаете себя виновным,  слушание  в суде для оглашения приговора смогут
втиснуть  через несколько недель. Вы  получите более короткий  срок, и с вас
снимут категорию А - особо опасного преступника.
     - Итак, они сумели добиться, чтобы начальник тюрьмы в Белмарше присвоил
мне категорию А и не  отпустили меня под залог, чтобы я провел  целый  год в
жестких условиях, раз я отказался признать себя виновным, - уточнил я.
     - Именно так, - вставил Дэвис, - они хотят избежать неловкого положения
в  суде присяжных, который вы,  возможно,  выиграли бы,  и поэтому стараются
сделать вариант  как можно более неприятным.  Еще более неловкой была бы для
них ситуация, если бы вы вышли сразу после суда.
     Максимальный срок мог бы  быть два года и автоматически был бы сокращен
на половину за примерное "сведение  в тюрьме.  Поэтому я, возможно, вышел бы
сразу после осуждения.
     - Они явно  делают все,  чтобы заставить  вас  признать вину,  так  как
понимают, что любой суд присяжных из нормально мыслящих англичан стал бы вам
сочувствовать и оправдал бы вас, - добавил Дэвис.
     В тот день у меня было много времени для размышлений над выбором. Из-за
отсутствия тюремного  фургона  для столь опасных  преступников, как  я,  мне
пришлось пять часов прождать в спартанских условиях в камере при суде,  сидя
на  деревянной скамье  и  не  имея ничего  для чтения. Мысль о  неизбежности
пребывания в Белмарше в ожидании моего славного дня в суде присяжных была не
особенно приятной, так как даже неделя там показалась мне за месяц. С другой
стороны, если бы я признал себя виновным, то судья автоматически сократил бы
мне срок,  и мне  пришлось бы просидеть в тюрьме максимум восемь  месяцев и,
возможно, не как особо опасному преступнику и не в таком строгом режиме, как
в Белмарше. Мысль  о капитуляции перед МИ-6  раздражала, но этот вариант был
более прагматичным. Когда я  вернулся в знакомую обстановку в тюрьме Белмарш
с ее обитателями - ворами и сумасшедшими, я все же понял, что признание вины
было бы наиболее разумным вариантом.
     Одним  из  последствий  решения  Маргарет Тэтчер конца  1980-х  годов о
закрытии  психиатрических  больниц в Англии  было  переполнение тюрем страны
бывшими пациентами  этих заведений. Выставленные из больниц  для хронических
больных,  они  не  могли справиться  с  жизненной  ситуацией  и  становились
преступниками. В тюрьмах не было условий для содержания и лечения психически
больных, следовательно,  их здоровье  ухудшалось. В связи с тем, что  другие
тюрьмы  использовали Белмарш как свалку для содержания трудных  заключенных,
"чудиков" у нас было более чем достаточно. Большинство из них - безвредные и
забавные, как, например, Эрик  Мокаленни  -  тронувшийся" молодой нигериец с
типичной  историей. Он был осужден за  нападение  на  полицейского  офицера,
когда его арестовали за появление в голом виде перед Букингемским дворцом. В
тюрьме его психическое состояние ухудшилось. Однажды  после обеда он  пришел
ко мне в камеру и назвал себя.
     - Здравствуйте, мистер Томлинсон, я мистер Эрик  Мокаленни. Не могли бы
вы дать мне почтовую марку, я должен написать принцессе  Анне, - сказал он и
улыбнулся, показав большие белые  зубы. Он обратился с просьбой так вежливо,
что я почувствовал  себя обязанным помочь ему.  Он любезно поблагодарил меня
и,  просияв,  поспешно  ушел.   Вскоре   после   этого   молодой   охранник,
приставленный присматривать за ним, остановил меня и сказал:
     - Томлинсон, больше марок ему  не  давай. Он пишет по три письма в день
принцессе  Анне,   предлагая  ей  открыть   совместно  в  Нигерии  ферму  по
выращиванию креветок, и на этот раз он послал ей формы с приглашением.
     Большинство выходок Мокаленни не вызывало раздражения ни у заключенных,
ни у охранников,  но некоторые из его фортелей утомляли. Другой заключенный,
по  имени Стонли, провел в психиатрической больнице девять лет,  прежде  чем
его выбросили на улицу под "присмотр общества". Бездомный, никому не нужный,
он совершил несколько мелких ограблений и, наконец, попал в  тюрьму Белмарш,
где  ни с кем  не  разговаривал,  никогда не  мылся  и не брился  и не менял
одежду. Во  время  часов  общения он  с  яростным видом  ходил  по  кругу на
лестничной площадке, схватив себя за бороду и что-то  бормоча себе под  нос.
Из-за того, что от него шел неприятный запах, как от скунса, к нему никто не
подходил, и поэтому ему не грозили скандалы и избиения.
     Посещения тюремного спортзала были для меня отдушиной, как и для других
заключенных. В те дни, когда охранников было достаточно, чтобы присматривать
за нами, все, кто хотел встать в очередь  и записаться  у  мистера Ричардса,
могли вместо прогулки по двору пойти в спортзал. В хорошо оборудованном зале
мы могли тренироваться, играть в бадминтон,  в  минифутбол командами из пяти
игроков, в  теннис.  Я занялся программой  "фитнес" на тренажере Консепт-II,
имитирующем греблю, "преодолевая" расстояние в 5 или 10 тысяч метров за раз,
а    по   воскресеньям   за   двойное   время   и   20   километров.   Такое
времяпрепровождение служило  лучшим  противоядием  в остальном бесцельному и
бесполезному пребыванию в тюрьме.
     Нам разрешали покупать на свои деньги ежедневные газеты и пару журналов
в  неделю.  Стопки  газет,  заказанных  в  ближайшем  киоске,  складывали  в
приемной.   Запрещены  были   лишь  порно-  и  криминальные  журналы.  Мы  с
нетерпением ждали газет,  которые поступали перед  обедом, чтобы просмотреть
их  прежде,  чем торговать  ими на  стихийно  возникшем рынке, в  очереди за
обедом. Газеты, а  также маленький радиоприемник, разрешенный в моей камере,
помогали  мне следить за событиями за стенами тюрьмы.  В средствах  массовой
информации  широко освещались мой арест  и  отказ  отпустить меня под залог.
Материалы  в  прессе стали  менее  критичными,  когда враждебность, раздутая
секретной службой,  утихла  и правда о моем  незначительном проступке  вышла
наружу. В сообщениях  проявлялось больше  сочувствия по мере  того,  как мне
отказывали в разрешении на освобождение под залог.
     - Эй, Рич, я  теперь более знаменит, чем  ты, - прокричал однажды утром
бодрый  ливерпулец  с головой, похожей на  луковицу, широким  лицом и прядью
жестких волос, размахивая газетенкой. Попасть в газету считалось  престижным
у заключенных, и он гордо показал мне статью о себе.  Он принадлежал к одной
из банд, которая совершила ряд вооруженных нападений на дома богатых семей в
провинции и  ограбила их. Приговор членам банды был вынесен за день до того,
как  они  уже год просидели в  заключении.  Источником  его гордости явилась
статья в "Миррор" на двух полосах с их фотографией.
     - Что ты получил? - спросил я.
     -  Шестнадцать лет, - бодро ответил  он,  свертывая сигарету. - Подонок
судья  использовал числа  своего  лотерейного  билета. Стив получил двадцать
пять, Нейл - девятнадцать, Оуэн - двадцать два, - добавил он. - Однако, если
посмотреть  оптимистически,  учитывая  мое  примерное  поведение  здесь,  то
пройдет всего лишь четыреста восемнадцать программ "Поп-звезды"  прежде, чем
я  окажусь  на свободе. - Он засмеялся  и зажег самокрутку.  Его беззаботный
оптимизм вселил в меня  бодрость. По сравнению  с этим что такое год или два
тюрьмы?
     Как-то однажды ноябрьским утром, хотя было уже 8.30, не слышалось звона
ключей и шума открываемых дверей. Прошло несколько минут, и заключенные дали
знать  о  своем растущем нетерпении, стуча железными ведрами  для мусора  по
дверям камер.
     - Что такое? - крикнул я Добсону через дыру около трубы.
     - Не знаю, узнаю - скажу!  - Он спросил своего соседа и через несколько
минут прокричал  обратно:  -  Какой-то парень  из  другого  отсека,  кажется
Коллиган, прикончил себя ночью,  дурья голова. Охранники  нашли его  сегодня
утром.
     - Каким образом? - спросил я. В Белмарше совсем не легко было покончить
с собой. Не было никаких острых предметов, чтобы разрезать вены, нельзя было
спрыгнуть с  лестничных площадок, так как все  огорожено, не было и веревок,
чтобы повеситься.
     -   Очевидно,  он  разорвал  простыню,  завязал  ее  на  шее  жгутом  и
переворачивался  на  кровати, пока  не задохнулся,  - ответил Добсон. Я мало
знал Коллигана,  парня лет  20, сидевшего  в ожидании суда за якобы убийство
жены  миллионера. Меня эта весть опечалила. Доказательства против него  были
очень веские, и он ожидал, что его приговорят к пожизненному заключению.
     - Парням вроде  него, которые не  хотят жить,  надо бы дать возможность
просить  о  смертной  казни,  -  хрипло  добавил  Добсон.  -   Несправедливо
подвергать их такой душевной пытке, чтобы они кончали жизнь самоубийством.
     Нам не открывали камеры, пока врач не закончил  осматривать Коллигана и
не  констатировал  смерть,  пока  не  были  сделаны  фотографии  и   собраны
фактические доказательства, а тело не вынесли из камеры.
     В начале моего заключения в Белмарше меня волновало, что будут думать о
моем  правонарушении  другие  заключенные.  Бывшие  сотрудники  министерства
внутренних дел, особенно полиции, обычно подвергаются жестокому обращению со
стороны  других  заключенных  и  могут   просить  раздельного  содержания  в
соответствии с тюремными правилами,  пункт 43.  Однако, многие  заключенные,
пользующиеся  пунктом  43,  - это совершившие  изнасилования, так называемые
"коты", которых презирал Крэг. Но мои  опасения, что меня сочтут за "шпика",
то есть доносчика, оказались напрасными. В тюремной иерархии от  вооруженных
банковских грабителей и до тех, кто был осужден за ограбления на улицах, мое
правонарушение  считалось  "уважаемым".  Однажды,  в  пятницу  вечером,  мне
привелось  увидеть,  как   расправляются  с  насильниками,   так  как  такие
преступления тут считали неприемлемыми. Показывали "Поп-звезд", и весь отсек
собрался  у  телевизора.  Заключенные аплодировали  Мокаленни, который  один
неловко  отплясывал брейк  под музыку  Селин Дион. Молодой  чернявый парень,
недавно прибывший из  "Бейрута", сидел  тихо и пил какао. Крэг наполнил свою
кружку  кипятком, устроился позади него и  опрокинул  кипяток ему на голову.
Парень повалился на пол, закричал,  схватился за голову. Крэг отпрянул назад
с поднятыми руками, громко повторяя:
     - Прости, браток, случайно, честно.
     Другие заключенные бросились к ним, так как жертва поднялась на ноги и,
держась за голову, бросилась в ярости  на обидчика.  Кто-то нажал на  кнопку
"Тревога"  прежде,  чем драка  началась,  что вызвало  немедленное вторжение
охранников, которые затолкали нас по камерам. Крэг все еще продолжал кричать
о своей невиновности, без убеждающей искренности в голосе, а для того, чтобы
все  знали,  какую версию  случившегося  они,  как  свидетели, должны  будут
рассказать охранникам.
     Лежа лицом вниз на кровати, я спросил Добсона через щель, в чем дело.
     - Он поганый  "кот", - шепнул тот. - Нам только что передали из другого
корпуса: он изнасиловал девушку. Они должны были бы знать и не  помещать его
с нами в одном отсеке. Я бы отделал  его сам, но Крэг опередил меня. Мы  его
больше не увидим.
     Другой  заключенный,  Мишель,  прошел  "усиленный  негативный  допрос",
произведенный Крэгом несколько дней спустя  после  того, как  он появился  в
очереди за обедом в новом  тюремном спортивном  костюме,  беспокойно  теребя
часы.
     - Тебя за что сюда,  братан?  - спросил Крэг враждебно. Мишель, пожилой
образо