яростно кричит  Ахмедбек,
сверкая глазами.
     Но Саитбай не внемлет его призывам. Он спасает себя.
     Теперь их  осталось  двое  -  Ахмедбек и его последний воин.  Они
пытаются сразить чубатого,  но это не так просто. Боец зверски орудует
саблей,  вертится как волчок,  и к нему не подступиться.  Значит, надо
перехитрить,  обмануть,  заманить,  но срубить во что бы то ни  стало,
иначе не вырваться в степь.
     - Бросай клинки!  Сдавайся,  а не то обоих порублю в  капусту!  -
кричит вдруг чубатый.
     Ахмедбек скрипит зубами,  и желваки твердыми орешками  ходят  под
его темными скулами,
     - Заходи сзади! - приказывает он басмачу.
     Тот выполняет  команду  своего  повелителя.  Конь его в несколько
прыжков вырывается в сторону.  Но чубатый проделывает почти  такой  же
маневр.  Теперь курбаши надо оторваться от стены тугаев и броситься на
врага сзади.  Но этому маневру помешали.  Ахмедбек увидел несущегося к
месту  схватки  всадника.  Старый  халат  его развевался,  голова была
открыта, клинок в поднятой руке так мелькал и вертелся, что казалось -
над  головой  крутится  сверкающее  колесо.  Всадник с ходу налетел на
убегавшего Саитбая, и клинок блеснул над его спиной.
     "Перехватить этого...  перехватить...  Не  дать ему соединиться с
чубатым", - решает Ахмедбек и зло посылает коня вперед.
     Два скачущих  идут  на  сближение,  но  Ахмедбек мгновенно меняет
решение.  Лучше не здесь...  Лучше завлечь этого выскочившего узбека в
пески и там помериться с ним силами.
     Ахмедбек клонит повод  вправо,  и  послушный  его  руке  иноходец
несется вперед.
     - Куда,  Ахмедбек?  Куда,  старая собака?  Нет, я тебя не выпущу.
Твоим клинком зарублю!
     "Мастер Умар...  Да,  Умар Максумов.  И мой клинок! - мелькнуло в
голове курбаши.  - Надо заманить проклятого Умара. Заманить подальше в
пески.  Иноходец выручит..." А там...  там уж Ахмедбек рассчитается  с
этим   нищим   шайтаном.   И   клинок,  желанный  клинок,  пропадавший
одиннадцать лет, вновь вернется в руки хозяина.
     Ахмедбек опускает  камчу  на  потные  бока  иноходца.  Коня будто
подбрасывает.  Он срывается в карьер и  выносит  всадника  из  зеленой
западни.  Но что это?  Впереди маячат конники. Это аскеры возвращаются
из песков.  Один...  два...  три...  О!  Их много.  Нет,  сюда нельзя.
Ахмедбек вздыбливает коня,  поворачивает направо,  и конь стелется над
землей вдоль зарослей тугаев.
     Но Ахмедбек   переоценил   силы   своего   иноходца.   В  горячке
смертельной схватки он не заметил,  что конь его  напрягает  последние
силы.
     Проскакав несколько минут вдоль зеленой стены зарослей,  Ахмедбек
хотел было уже свернуть в пески, где царило спасительное безлюдье, как
слева  от  него  послышался  натужный  лошадиный  храп.  Курбаши  чуть
повернулся, скосив глаз, и на какую-то долю мгновения увидел над собой
сверкающую полоску змеевидного клинка  и  блеснувшие  рубиновые  глаза
желтого дракона.
     Раздался свист, и голова Ахмедбека полетела в песок, покатилась и
уткнулась  в тугаи.  А серый иноходец сразу перешел на спокойную рысь,
унося на спине безглавое тело своего хозяина.
     Чеканщик Умар  с ходу промчался мимо,  круто развернулся и поехал
назад. К нему подскакали командир отряда с ординарцем.
     - Здорово  вы  его,  товарищ  Максумов!  - восторженно воскликнул
ординарец.
     - Можно поучиться у вас рубке,  Умар-ата,  - с уважением произнес
командир.
     Умар вытер клинок о круп своей лошади и вложил его в ножны.
     - А вы знаете, кто это? - спросил он.
     Командир усмехнулся:
     - Кто его знает... Не представлялся мне... Зверюга, басмач...
     - Все они, бандюги, на один лад, - добавил ординарец. - Рубать их
надо, не спрашивая фамилии.
     Умар покачал головой:
     - Да нет, не все... Это Ахмедбек...
     - Курбаши?! - воскликнул командир,
     - Курбаши?.. - недоверчиво повторил ординарец.
     - Да,  он,  - подтвердил Умар.  - Уж я-то знаю эмирскую собаку. И
рассчитался с ним его же клинком...  Этот  клинок  подарил  беку  эмир
бухарский...  Не  гадал,  видно,  курбаши,  что так обернется для него
подарочек...
     - Что ж... по заслугам, - проговорил командир.
     - Собаке собачья смерть, - поставил точку ординарец.
     Всадники медленно отъехали.

        "6"

     Быстро катилось  вниз  злое  солнце пустыни.  На западной окраине
неба полыхал багровый пожар.  Мертвая зыбь песков простиралась вокруг,
и, казалось, не было ей ни конца ни края.
     Вторые сутки брели по безлюдью сквозь прохладу  короткой  ночи  и
зной долгого дня Узун-кулок и Хаким.
     Впереди виднелись неясные очертания  того  кишлака,  где  недавно
провел дневку отряд особого назначения.
     Жажда и голод - самые  страшные  враги  в  пустыне  -  не  пугали
путников.  Они  отправились  в свой нелегкий путь не с пустыми руками.
Выждав,  когда аскеры,  забрав  своих  раненых  и  убитых,  лошадей  и
разбросанное  оружие,  покинули поле боя,  Узун-кулок и Хаким вышли из
укрытия.
     Они долго всматривались, вслушивались и, убедившись окончательно,
что никакая опасность им не угрожает, стали пробираться в заросли.
     При виде  людей стервятники всполошились и с недовольным клекотом
прервали начатую трапезу.  Но они не улетали,  а кружились в  воздухе,
будто знали, что этим двум живым нечего задерживаться среди мертвых.
     Узун-кулок и Хаким не на шутку перепугались, когда чуть не из-под
их ног с визгом выпрыгнул и умчался шакал. У него была золотисто-серая
шерсть и небольшие, широко расставленные уши.
     - Падаль,  -  пробурчал  Узун-кулок,  стараясь вернуть утраченную
храбрость.
     Выйдя на   место   битвы,   они   остановились,   окинули  взором
распростертые на песке трупы басмачей, и Узун-кулок изрек:
     - Души  правоверных  воинов  уже на небесах.  Им теперь ничего не
нужно.  О них позаботится всемогущий.  Ты поищи что-либо из еды,  а  я
пороюсь у них в карманах.
     Мертвых Узун-кулок не боялся.  Сказывалась профессия:  в  течение
семи  лет он усердно нес службу палача при хивинском хане и набил руку
основательно. Удалить язык у подкандального, выпустить ему кровь через
вены,  отрезать нос или уши, снять кожу со спины или отпилить голову -
для него было сущей безделицей.  Хивинский хан любил даже похвастаться
своим  палачом  и,  поцокивая языком,  говорил приближенным:  "Золотые
руки".
     Узун-кулок ощупал убитых,  собрал несколько серебряных табакерок,
пузыречки с  насомЪ515Ъ0,  тюбетейки,  пачки  сигарет,  серьги,  кольца  и
браслеты,  награбленные его собратьями в домах колхозников.  Подумал и
стянул с убитого Саитбая лакированные сапоги.
     Хаким в  это  время промышлял по части еды,  хотя и не так смело,
как Узун-кулок. Красноармейцы угнали лошадей, нагруженных провизией, и
Хакиму  удалось собрать лишь несколько лепешек,  горсти четыре урюка и
два куска вяленого бараньего мяса.  Самой  удачной  находкой  оказался
бурдюк,  наполовину наполненный водой. Хаким вытащил его из-под убитой
лошади.
     Когда путники достигли брошенного кишлака,  солнце уже опустилось
за горизонт.
     Они сделали  привал,  подкрепились  из  своих  запасов  и  тут же
заспорили. Хаким считал нужным сейчас же отправиться в путь, пользуясь
прохладой.  До  ближайшего селения оставалось идти еще двое суток.  Он
доказывал,  что надо беречь время,  да  и  запасы  еды  очень  скудны.
Узун-кулок  возражал  и  требовал  ночевки:  сапоги  покойного Саитбая
оказались немного узковатыми, они жали в ступне и натрудили ноги.
     Тогда Хаким  заявил,  что  пойдет  один.  Он  взял  свою котомку,
перекинул через плечо и зашагал по песчаной тропе.
     - Подожди!  Ты  очень  несговорчивый  человек.  Только  мне  надо
разуться,  - сдался Узун-кулок. - Пойду босым. - И он начал стаскивать
сапоги.
     Хаким терпеливо ожидал приятеля.
     Через несколько минут они покинули кишлак.
     Небо постепенно теряло свои краски, сгущалось, как бы поднималось
выше, но звезд еще не было.
     Узун-кулок шел  первым.  Они  пересекали  кладбище,  лежавшее  на
дороге. Под ногами рушились глиняные холмики могил, поросшие колючкой.
И вдруг Узун-кулок сделал такой невероятный прыжок и так закричал, что
Хаким  замер  на  месте  и затрясся от страха.  От могилы,  на которую
только что ступил Узун-кулок,  быстро отползала метровая змея толщиной
в руку, светло-серой окраски, с темными пятнами на спине и боках.
     - Гюрза...  - в ужасе прошептал  Хаким,  следя  широко  открытыми
глазами за гадиной.  Она,  извиваясь и шипя,  стремилась к расщелине в
могиле и через мгновение скрылась в ней. - Гюрза, - повторил Хаким.
     Узун-кулок продолжал  пронзительно кричать.  Вначале он прыгал на
одной ноге, ухватившись рукой за другую, затем стал кататься по земле,
корчась от боли.
     - Горит... горит!.. Ай-яй-яй!.. - кричал он.
     "Гюрза - это верная смерть", - подумал Хаким.
     Как человек   самый   грамотный   в   отряде,   когда-то   бывший
прислужником в мечети,  затем долгое время писарем курбаши, он кое-что
прочитал за свою пятидесятилетнюю жизнь и знал,  что после укуса гюрзы
-  этой  самой  страшной из змей Азии - человека можно спасти.  Но для
этого нужно многое.  Прежде всего следует  высосать  кровь  из  ранки,
затем  перетянуть  жгутом  место  повыше  укуса,  чтобы  заражение  не
распространялось,  потом вспрыснуть  какую-то  сыворотку  и,  наконец,
напоить больного крепким горячим чаем.
     Но где  же  взять  сыворотку  и  чай?  Да  и  стоит   ли   вообще
предпринимать  что-либо для спасения Узун-кулока?  Заслуживает ли этот
живодер того,  чтобы ради него рисковать собственной жизнью?  Нет,  не
заслуживает.  Он  очень  плохой человек.  Его боялись и ненавидели все
добрые мусульмане.  В Хиве им даже пугали детей. Не моргнув глазом, он
мог бросить человека в костер,  снять с человека кожу.  Кличку Длинное
ухо  он  тоже  получил  не  напрасно.  Он  разнюхивал   и   выведывал,
натравливал курбаши на джигитов,  сплетничал.  Он был мастер клеветы и
мог запутать в сетях ложных наветов совершенно невинного человека. Его
мог  терпеть  и держать около себя только Ахмедбек.  А помощник бека -
Саитбай,  хотя и сам живодер из живодеров,  Узун-кулока не выносил. За
что же спасать его?  Кому нужен он? Уж не лучше ли предоставить аллаху
распорядиться его судьбой в этот злосчастный час?  Да,  так,  пожалуй,
будет лучше.
     Хаким подошел к Узун-кулоку и опустился возле него  на  корточки.
Узун-кулок сидел на земле, обхватив руками ногу, и, покачиваясь взад и
вперед,  стонал.  Чуть повыше лодыжки на  правой  ноге  его  виднелась
маленькая,   едва  приметная  ранка.  Нога  успела  уже  распухнуть  и
посинеть.
     - Больно? - сочувственно осведомился Хаким.
     - Ты...  Ты виноват...  Ты настаивал на том,  чтобы идти... Из-за
тебя...  О-о-о!..  Пропал...  пропал я...  - прокричал Узун-кулок и на
всякий случай подвинул к себе мешок с добром.  - Ты что  сидишь  сложа
руки?..  Спасай меня!..  Какой ты друг?  Соси кровь из раны!  Слышишь?
Соси!
     - Поздно! - ответил ему Хаким. - Уже поздно. Теперь надо отрезать
ногу, - и он вытащил из-под халата длинный нож.
     - Нет,  нет!  - закричал Узун-кулок.  - Не надо резать.  Нога мне
нужна... Что я буду делать без ноги?
     - Твое дело,  - невозмутимо произнес Хаким. - Я говорю правильно.
Лучше жить с одной ногой,  чем совсем не  жить.  Моему  деду  отрезали
ногу, когда ему было тридцать лет. Он рассек ступню кетменем и получил
заражение крови.  С одной ногой он прожил сто  девять  лет  и  пережил
шестерых жен.  Он имел четырнадцать сыновей, трех дочерей, восемьдесят
девять внуков и двадцать три правнука. Один из внуков - я. Понял?
     - Ты змей! Ты хуже гюрзы! Ты издеваешься надо мной. Аллах накажет
тебя! - прокричал Узун-кулок, и на лице его выступил обильный пот.
     - Я  и не думал смеяться,  - возразил Хаким.  - Тебе это кажется.
Если хочешь жить,  давай я отрежу тебе ногу.  Не всю. Всю не надо. Вот
так, чуть повыше коленки. Смотри, какой у меня острый нож, - он провел
лезвием по своему ногтю,  и на ногте осталась белая  полоска.  -  Этим
ножом я всегда брил бороду Саитбаю.  Ты же знаешь.  А борода у Саитбая
жесткая и крепкая,  как проволока.  Я быстро все сделаю.  Закуси  себе
палец, закрой глаза, а я буду резать.
     Узун-кулок перестал качаться, дыхание стало тяжелым, прерывистым.
     Передохнув немного,  он  уставился глазами в одну точку,  страшно
заскрежетал зубами и решительно бросил:
     - Режь! Мне все равно. Мне холодно. Сердце останавливается.
     Но стоило только Хакиму прикоснуться  рукой  к  его  ноге,  чтобы
поднять повыше штанину, как Узун-кулок изловчился и здоровой ногой так
пнул его в грудь, что Хаким отлетел шагов на десять.
     - Вот  тебе,  шакал!  -  прохрипел Узун-кулок.  - Ты жаждешь моей
смерти?
     Хаким поднялся,  отряхнулся  от  пыли и без всякой обиды в голосе
сказал:
     - Я знал,  что ты не согласишься.  Ты трус.  Ты был мастер другим
отрезать ноги, руки, головы, копаться в их внутренностях. А когда дело
коснулось тебя,  ты оказался бабой. Жалкой старой бабой. Ну и подыхай!
Я еще не встречал человека, который бы выжил после укуса гюрзы.
     Глаза Узун-кулока готовы были вылезти из орбит. Из плотно сжатого
рта тоненькой змеистой струйкой сочилась кровь. Его начало тошнить. Он
попытался подняться,  встал было на ноги,  но тут же всхлипнул, рухнул
на землю и,  взглянув на Хакима отсутствующим  мутным  взглядом,  стал
бормотать что-то совсем непонятное.
     "Бредит или  притворяется?  -  спрашивал   самого   себя   Хаким,
вслушиваясь  в  отрывочные  слова  и  фразы  и  пытаясь  уловить в них
какой-нибудь смысл. - Наверное, бредит".
     Он приблизился  к Узун-кулоку и взял его руку повыше кисти.  Нет,
жара никакого.  Наоборот,  рука холодна,  так  и  должно  быть.  Хаким
приложил  руку  ко  лбу.  Он был также холоден и влажен.  Самые верные
признаки укуса гюрзы.
     Но вот  Узун-кулок  пришел  в  себя.  Он сел.  Неясное бормотание
прекратилось.
     - Дай нож! - крикнул он.
     Хаким нерешительно смотрел на него.
     - Слышишь?  Дай нож!  - требовал Узун-кулок.  - Я сам отрежу себе
ногу. Это моя нога.
     Хаким пожал плечами,  достал нож, но, зная коварство Узун-кулока,
попятился назад и бросил нож на песок.
     Узун-кулок быстро  схватил  нож  за  рукоятку,  взмахнул  рукой и
метнул его в Хакима.  Бросок был силен,  но не точен.  Хаким  даже  не
двинулся с места и не уклонился. Нож пролетел мимо.
     Хаким поднял его, спрятал и с усмешкой сказал:
     - Бешеная собака,  тебе, видно, скучно одному отправляться на тот
свет, хочешь прихватить меня? Нет, я еще поживу. Не знаю, долго ли, но
поживу. А ты ступай! Там тебя встретят твои жертвы.
     Он отошел  в  сторонку,  сел,  подобрал  под  себя  ноги  и  стал
наблюдать.
     Узун-кулок все чаще и чаще терял сознание,  обмороки чередовались
с кровотечением из горла.
     Глубокой ночью,  когда в песках лаяли и  плакали  на  все  голоса
шакалы, Узун-кулок покинул грешную землю.
     Хаким постоял   немного   возле,    отыскивая    доброе    слово,
приличествующее  этому  печальному  случаю,  но  так и не нашел ничего
подходящего.
     - Живодером был покойник, - вздохнув, решил он окончательно.
     Захватив мешки с едой,  свой  и  Узун-кулока,  Хаким  зашагал  на
восход  солнца  и  через  сутки с небольшим вышел на хорошо накатанную
дорогу.
     Внешний вид Хакима был весьма печален. Вылинявшая и грязная чалма
его походила на тряпку. Из разодранного халата клочьями вылезала вата.
Сапоги из красной кожи обтрепались.
     В разгар дня, когда солнце достигло зенита и кругом стояло пекло,
Хаким  заметил  вдали  двух скачущих всадников.  Но никаких опасений в
душе Хакима  это  событие  не  вызвало.  За  минувшие  сутки  он  смог
преодолеть  в себе тот внутренний разлад,  который мучил его несколько
лет кряду.  Душевную  пустоту  теперь  сменило  твердое  окончательное
решение.  Это  решение  Хаким  начал  претворять в жизнь с той минуты,
когда в тугаях над басмачами запели первые пули особоотрядцев.  Теперь
это решение окрепло. Хаким шел в Бухару.
     У него там жена,  два сына,  дочь,  маленький сад.  Возможно, что
есть уже внуки.  Может быть, советская власть простит ему прегрешения?
Ведь он за свою жизнь никого не убил.  Он много видел,  много  слышал,
много  писал,  но  это  еще  не  так страшно.  Советская власть многих
помиловала...
     Когда всадники приблизились на расстояние,  с которого можно было
разглядеть их лица,  Хаким остановился и застыл на дороге. Что угодно,
но такой встречи он не ожидал. К нему скакали Бахрам и сын Ахмед-бека.
     - Хаким-ака! - удивленно воскликнул Бахрам. - Ты как сюда попал?
     Всадники подъехали и остановились.
     - Салям алейкум!  - проговорил вместо ответа Хаким и  начал  мять
свою  куцую  рыжеватую  бороденку.  Он  еще  не  сообразил,  как  надо
отвечать, как поведать этим двоим обо всем случившемся.
     Ему помог в этом Бахрам.
     - Где отряд?  - быстро спросил он, приковав к Хакиму внимательный
и пристальный взгляд.
     - Отряда нет, Бахрам-ака... Беда, большая беда...
     - Как? - откинулся в седле Бахрам.
     - Отряда нет,  - повторил Хаким.  - Отряд попал в засаду,  и  все
полегли... Уцелели только двое: я и Узун-кулок.
     Всадники глядели на него с оторопелым видом.
     - А Ахмедбек где? - крикнул после паузы Наруз Ахмед.
     - О!  Ахмед теперь в раю,  среди гурий.  Ему срубил голову старый
Умар Максумов.  Тот самый Умар, который когда-то в Бухаре был известен
как знатный резчик, а потом сидел в эмирском клоповнике.
     Наруз Ахмед сжал губы, чтобы стоном не выдать своего состояния.
     - Когда это случилось? - спросил Бахрам.
     - Трое суток назад,  на рассвете,  в тугаях,  недалеко от колодца
Неиссякаемого.
     Наруз Ахмед молчал, и глаза его были страшны.
     - А где же Узун-кулок? - спохватился Бахрам.
     - Он  тоже взят аллахом на небо,  только двумя сутками позже.  По
дороге он наступил на гюрзу, и она принесла ему смерть.
     Наруз Ахмед молчал. Он тешил себя надеждой, что этот оборванец не
знает его...
     - Куда ты бредешь? - строго спросил Бахрам.
     Хаким замялся, озираясь по сторонам.
     - В Бухару.
     - Зачем?
     - Видишь   ли,   Бахрам-ака...  Отряда  нет,  коня  нет...  Аллах
отвернулся от нас. Быть может, ему неугодны наши дела? Кто знает?
     Сказав это, Хаким испугался и с опаской взглянул на руку Бахрама,
лежавшую на эфесе шашки. Но рука оставалась спокойной.
     Хаким нерешительно продолжал:
     - В Бухаре мой дом...  Давно там не был...  Все по  пескам  и  по
чужбинам таскаюсь.  Уже стар я,  чуть-чуть передохну, отдышусь. Может,
нового коня достану...
     Наруз Ахмед  не  мог больше вынести болтовни этого оборванца:  он
приподнялся на стременах,  взмахнул камчой,  готовый  опустить  ее  на
голову Хакима, но его руку перехватил Бахрам.
     - Не стоит.  Не горячись!  - сказал он.  - Он нам еще пригодится.
Ступай... Хаким!
     Глаза Наруза Ахмеда гневно блеснули.
     Всадники с  места  подняли  коней в галоп и вскоре превратились в
маленькие точки.  Потом они  вовсе  исчезли  в  раскаленном,  дрожащем
мареве.
     Пораженный и   озадаченный    великодушием    Бахрама,    верного
телохранителя  Ахмедбека,  Хаким помял свою бороду,  покачал головой и
отправился своей дорогой.
     - Кажется, - проговорил он вслух, - я отделался очень дешево.

        "7"

     К столетнему карагачу с пышной,  раскидистой, точно шатер, кроной
подъехали и остановились двое всадников.
     Они были  в  милицейской  форме,  при  пистолетах,  со шпорами на
ногах.
     Один из них легко спрыгнул с коня,  отдал повод другому и коротко
бросил:
     - Пойду. Жди здесь!
     - Да будет легок твой путь, - вполголоса проговорил оставшийся.
     В кишлаке  давно  ютилась  ночь.  Высокое небо было густо усыпано
звездами. С гор тянуло прохладным,