было,  как в
Бухаре,  расспрашивать  многих  прохожих,  чтобы  отыскать  улицу,  на
которой жил Икрам-ходжа и стоял его дом.  Он знал все,  что  следовало
знать, и поэтому спокойно и уверенно шагал на улицу Трех тополей.
     Токанд - старинный город.  Он спрятался в буйной зелени фруктовых
садов и виноградников, весь изрезан полноводными арыками, по которым с
неумолчным журчанием  течет  из  канала  желтоватая  вода.  В  Токанде
большой  парк  -  гордость  города,  -  засаженный липами,  каштанами,
карагачами,  тополями,  чинарами,   акацией,   сиренью   и   жасмином.
Центральные,  замощенные  крупным  булыжником  улицы города обставлены
множеством небольших  особнячков  самой  разнообразной  и  неожиданной
архитектуры.  Особняки эти выглядывают из-под сени густых деревьев.  В
былые времена в них обитала городская знать и видные купцы,  а  теперь
размещались  больницы,  ясли,  клубы,  библиотеки,  клиники.  За  годы
советской власти население  Токанда  увеличилось  почти  вдвое,  и  он
широко разросся по окраинам.  В городе появились нефтеперерабатывающие
предприятия,    хлебозавод,    мебельная     фабрика,     пивной     и
хлопкоочистительный  заводы.  Веселый  перестук и перезвон слышался из
помещений,  занятых многочисленными артельными  мастерскими.  Широкими
окнами  смотрели на улицы здания новых школ.  У входов в кино пестрели
яркие плакаты и толпилась молодежь с потрепанными тетрадями в руках  -
в городе было два техникума. То и дело попадались новые жилые дома.
     Но Наруз Ахмед не замечал всего этого,  а если уж нельзя было  не
заметить,  скептически кривил губы. Ему все не нравилось, все казалось
личным оскорблением,  обидой.  Единственно,  что утешало - это  удача,
которая ему сопутствовала с первого дня на чужой земле.
     Жарища стояла немилосердная.  Зноем  дышали  раскаленный  воздух,
потрескавшаяся  и  твердая как камень земля,  стены домов,  дувалы.  В
полном изнеможении клонили свои ветви  деревья.  Листва  их,  покрытая
густым слоем мельчайшей липкой пыли, казалась припудренной.
     Все живое требовало влаги,  прохлады,  а солнце  почти  недвижимо
стояло в зените и поливало землю белым огнем.
     Пройдя большую  часть  пути,   Наруз   Ахмед   увидел   на   углу
разморенного  жарой  дремлющего чистильщика обуви.  Наруз посмотрел на
свои брезентовые сапоги,  покрытые пылью до самого верха. Он подошел к
чистильщику  и  поставил  ногу  на  ящичек.  Старый иранец сразу ожил,
встряхнулся и замахал двумя щетками с непостижимой быстротой.
     Расплатившись с  чистильщиком,  Наруз Ахмед тронулся своим путем.
Пройдя квартал,  он свернул направо и оказался на улице Трех  тополей.
Посмотрел на номер дома: еще далеко, но по этой же стороне.
     Улица находилась почти в центре,  и почему ей дали название  Трех
тополей,  можно  было  лишь  догадываться.  Когда-то,  лет  двадцать -
двадцать пять назад, здесь, очевидно, росли лишь три тополя. Но сейчас
вдоль  тротуара  тянулись  зеленой  цепочкой  тополя,  липы,  каштаны,
чинары, карагачи.
     Дом сестры  Икрама-ходжи под номером "69" стоял в глубине двора и
был закрыт с улицы высоким дувалом.
     Наруз Ахмед  уже знал,  что сестра Икрама-ходжи - старая женщина,
живет в доме с мужем,  прикованным к постели  уже  шесть  лет.  Других
жильцов нет.  Казалось, можно было идти прямо в дом - и делу конец. Но
Наруз Ахмед не отважился на такой шаг. С того времени, как Икрам-ходжа
выехал из Бухары,  прошло три с лишним месяца.  За этот срок бог знает
что могло произойти...  Да если  и  ничего  не  произошло,  все  равно
рискованно  совать нос в дом,  где ни разу не был.  Мало ли что!  Быть
может, там, кроме хозяев и Икрама-ходжи, окажутся посторонние люди, да
еще такие, которым и на глаза не следует показываться. Быть может, сам
Икрам-ходжа  посмотрит  на  такой  визит  неодобрительно.   Все   надо
учитывать  -  не  раз напоминал Керлинг.  Надо постоянно помнить,  что
малейшая оплошность или излишняя торопливость,  необдуманный риск  или
неосторожный  шаг  могут  сорвать  все  дело.  Город  невелик.  Это не
Тегеран,  не Бухара.  Да притом надо думать не только о себе  и  своем
благополучии,  но и об Икраме-ходже. На этот счет Керлинг предупреждал
особо.
     Наруз Ахмед  прошел  до  конца  улицы,  вышел на параллельную ей,
зашел в ошхану.  Подкрепившись двумя порциями шашлыка и чайником  чаю,
он направился к вокзалу, купил свежую газету и повернул обратно.
     Против дома номер  "69"  располагалась  аптека,  рядом  с  ней  -
мастерская индивидуального пошива,  за ней - продовольственный магазин
и парикмахерская. Место было оживленное, все время толпился народ.
     Между продмагом  и парикмахерской стояла длинная скамья с удобной
спинкой, но она была занята.
     Наруз Ахмед  стал  прогуливаться взад и вперед до той поры,  пока
старуха с двумя мальчиками не вздумала наконец  подняться  со  скамьи.
Наруз  Ахмед  сейчас  же  воспользовался  местом,  развернул  газету и
уткнулся в нее.  Позиция была  удобной:  скамья  стояла  под  липой  с
раскидистой  кроной,  и  здесь было относительно прохладно.  На скамье
кроме Наруза Ахмеда сидели еще четверо. И это было на руку.

        "8"

     Разморенный жарой и ленью,  Икрам-ходжа потянулся, перевалился на
бок  и посмотрел на стенные часы.  Ого,  начало третьего!  Кряхтя,  он
поднялся с красных подушек,  уложенных поверх ковра на  полу,  снял  с
гвоздя цветной халат,  надел его и запахнул.  Затем не торопясь окутал
голову белой чалмой и вышел на улицу. Взглянув в бездонно-голубое, без
единого облачка небо, Икрам-ходжа испустил глубокий вздох.
     Он был уже стар;  прожитые годы  застилали  его  взор  мутноватой
пленкой.  Но никто не давал ему его шестидесяти семи лет.  Полнота как
бы сглаживала следы времени.  Раскормленный, толстобрюхий, он выглядел
весьма почтенно, но во всяком случае не старше пятидесяти. На круглом,
как  таз,  лоснящемся  жирным  блеском  лице  его  красовался  большой
грушевидный  нос,  который  с обеих сторон подпирали пухлые,  с синими
прожилками щеки.
     Икрам-ходжа любил посиживать и не терпел лишних движений.  Всякая
спешка  и  торопливость  претили  ему.  Желудок  его,  попирая  благие
поучения  корана,  никогда  не пустовал.  Когда он появлялся на улицах
Бухары,  горожане,  подталкивая  друг  друга  и  посмеиваясь,  шутили:
"Насмотришься на ходжу, и плов варить не надо!"
     Икрам-ходжа повидал свет.  Говорили разное. Болтали, будто он был
не только в Мекке,  но и в Афганистане, Иране, Индии, Турции; будто он
плавал на  океанских  пароходах.  Люди  утверждали,  что  ходжа  кроме
родного языка владел фарси и без переводчика объяснялся с турками. Был
он когда-то муллой,  но потом бросил сан священнослужителя  и  занялся
контрабандной  торговлей.  Да мало ли еще,  о чем болтали!..  Дыма без
огня не бывает.
     Но сам  Икрам-ходжа держал язык за зубами и,  в отличие от других
стариков,  не  любил  распространяться  о  своих  странствиях.   Когда
кто-либо заводил речь,  например,  о Стамбуле, он скромно молчал, хотя
что-что,  а уж Константинополь ему довелось хорошо  узнать.  Именно  в
Константинополе  он  свел  приятное  знакомство  с  еще  молодым тогда
господином Керлингом.  С  ним  он  встречался  и  после  -  в  Кабуле,
Тегеране, а в годы второй мировой войны - в Ташкенте.
     Когда близкие,  хорошо знавшие Икрама-ходжу люди пытались вызвать
его на откровенность, он неизменно отвечал, закатывая глаза:
     - В ту пору,  когда я был служителем всевышнего,  аллах на многое
открыл мне глаза, но предупредил, что уста мои должны молчать.
     С аллахом у него  были  довольно  странные  отношения.  На  людях
Икрам-ходжа, как хороший мусульманин, обращался к нему с молитвами, но
в одиночку, как утверждали злые языки, он не соблюдал ни утреннего, ни
вечернего намаза и не утруждал себя запретами корана.
     И тем не менее в хорошем настроении Икрам-ходжа  любил  живописно
расписывать все прелести загробной жизни,  ожидающей праведников, хотя
сам отдавал явное предпочтение жизни земной...
     Икрам-ходжа шел  по  улице  величаво-медленной походкой,  заложив
руки за спину, выставив вперед живот и седую бороду. Он держал курс на
городской рынок.
     Ходжа сейчас не имел  определенного  рода  занятий,  хотя  жил  в
достатке  и  ни  в  чем  себе не отказывал.  У него хватало средств на
содержание себя,  молодой жены,  ее матери - еще не старой женщины - и
на то, чтобы разъезжать по всей Средней Азии - куда душа тянула.
     У него  была  странная,  неуловимая  профессия,  позволявшая,  не
пропуская ничего через свои руки,  мастерски загребать деньги. Он слыл
искусным посредником.  Если кому-нибудь вдруг понадобилось  приобрести
две-три  сотни  первосортных каракулевых шкурок,  или несколько мешков
отборного кишмиша,  или десяток ящиков миндаля,  или хорошо выделанное
шевро для пошивки кожаного пальто, Икрам-ходжа давал надежный и верный
адрес. И в случае удачной сделки он, конечно, не оставался в накладе.
     В годы   войны   посреднические   операции  Икрама-ходжи  приняли
настолько грандиозные масштабы,  что  деньги  потекли  в  его  карманы
рекой.   Тогда  люди,  кровно  заинтересованные  в  его  благополучии,
посоветовали ему устроиться на нетрудную работу.  Икрам-ходжа внял  их
советам  и  устроился  на  должность завскладом в госпиталь.  Там он и
продержался до конца войны.
     Собственно, сейчас    ему   можно   было   уже   устраниться   от
посреднических операций:  накопленных денег с избытком хватило  бы  до
самой смерти.  Но не такова натура Икрама-ходжи.  Как страстный игрок,
он уже не мог выйти из игры.
     Икрам-ходжа достиг рынка и прошел под его высокие арочные ворота.
     Рынок радовал глаз веселыми яркими красками.  По одну сторону, на
столах, в ящиках и просто навалом, тянулись бесконечным рядом обильные
дары щедрого узбекистанского лета:  персики,  виноград, груши, яблоки,
вишни,  сливы.  По другую сторону горами возвышались огурцы, помидоры,
кабачки и другие овощи.
     В воздухе жужжали осы и пчелы.
     Икрам-ходжа продвигался сквозь гудевшую толпу, как ледокол сквозь
неокрепший лед. Он никому не уступал дороги. Кто нечаянно наталкивался
на него, тот отскакивал, точно мяч от стены.
     - Пошт! Берегись! - раздался предупреждающий окрик сзади.
     Икрам-ходжа даже не оглянулся.  Но когда крик послышался вторично
и  Икрам-ходжа  почувствовал  над  затылком чье-то жаркое дыхание,  он
нехотя посторонился.
     Мимо проплыл,  так  же  важно,  как  и  Икрам-ходжа,  гривастый и
бородатый верблюд.  Он волочил за собой здоровенную  арбу,  заваленную
доверху дынями-скороспелками. От дынь исходил сладостный запах.
     Икрам-ходжа потянул носом и пошел дальше.
     В конце  рынка  под  сенью  столетней вербы ютилась чайхана.  Она
стояла на прочном деревянном настиле,  под которым неумолкающе журчали
воды головного арыка.
     На супе - возвышении из глины,  опоясывающем толстенный и корявый
ствол вербы,  - сидел парень лет двадцати пяти и, обливаясь потом, пил
чай. Он поминутно утирал раскрасневшееся лицо белым полотенцем. Черная
щеточка его усов смешно топорщилась,  когда он,  вытянув губы,  дул на
горячую пиалу.
     Икрам-ходжа оглядел  все вокруг пытливым взглядом своих маленьких
глаз и сел возле парня почти спиной к нему.  Он вынул большой  цветной
платок, вытер лицо, шею, грудь и тихо, будто самого себя, спросил:
     - Подыскал?
     - Да, - так же тихо ответил парень.
     - Согласился?
     - Ага...
     - Подходящий?
     - Немного смышленнее того.
     - Смотри!
     - Я ему показал все.
     - Когда решили?
     - Завтра, часов в девять-десять.
     - Хорошо. В двенадцать жди меня в сквере против почты.
     - Угу... - сказал парень.
     Икрам-ходжа громко вздохнул,  спрятал платок,  встал и отправился
домой.
     Когда он прошел через ворота и зашагал по  затененному  тротуару,
его  стал  нагонять  Наруз Ахмед.  Он следовал по стопам старика с той
поры,  как тот вышел со двора на улицу Трех тополей,  и не упускал его
из виду ни на минуту,
     Наруз Ахмед был  твердо  уверен,  что  это  и  есть  Икрам-ходжа.
Фотоснимок, показанный Керлингом, полностью совпадал с оригиналом.
     Выбрав подходящий момент,  когда вблизи не  оказалось  пешеходов,
Наруз Ахмед поравнялся со стариком и, протянув ему четки, проговорил:
     - Достопочтенный Икрам-ата, это вы обронили?
     Старик впился  в  незнакомого  человека глазами,  точно сверлами,
взял четки, посмотрел на них и ответил:
     - Да, я. Но их должно быть пятнадцать.
     - Три остались у вашего далекого друга.
     - Не теряй меня из глаз. Иди за мной. Дом, в котором я...
     - Принадлежит вашей сестре,  - прервал его Наруз Ахмед.  -  Знаю.
Скажите, в какое время зайти?
     - Как только стемнеет. Калитка будет открыта. Я встречу тебя.
     - Хоп! - заключил Наруз Ахмед и быстро пошел вперед.

        "9"

     Телефон на   столе  зазвонил.  Офицер  Токандского  горвоенкомата
укоризненно взглянул на него,  снял трубку и,  продолжая просматривать
раскрытую папку, рассеянно сказал:
     - Подполковник Халилов слушает.
     - Здравствуй, Саттар. Это я, Шубников.
     Папка с шумом захлопнулась,  и смуглая рука машинально придвинула
аппарат поближе.
     - Леонид Архипович!  Где же ты пропадал?  А я звоню,  звоню... Ты
мне нужен позарез...
     - И ты мне тоже...
     - Правда?
     - Ну да... Заходи сейчас же, если не очень занят...
     - Сейчас буду... Как штык!
     Халилов быстро  собрал  со  стола  бумаги,  папку,  запер  ящики,
застегнул ворот гимнастерки и вышел...
     Он шел по городу и думал: зачем он понадобился Шубникову. Халилов
любил этого человека еще с тех старых времен.  И не только потому, что
Шубников спас ему жизнь,  когда он,  Саттар,  волочился, привязанный к
конскому хвосту,  по пыльной кишлачной улице.  Уж если вспоминать,  то
надо начать с того, что именно Шубников помог ему спасти Анзират.
     Но нет,  не  только  из  простой благодарности полюбился Халилову
этот низкорослый,  смуглый малоразговорчивый человек с теплыми карими,
в  паутинке  морщинок глазами.  Саттар по-сыновьему любил его и за то,
что Архипыч был прост,  любил  слушать  людей,  всегда  твердо  держал
слово,  и  за  меткий  быстрый  ум,  и  за  душевность,  нисколько  не
ослабляющую твердость характера.
     Шубников встретил  своего  приятеля  у  входа в здание городского
отдела.
     - Говоришь,  позарез? - напомнил он с добродушной улыбкой и, взяв
гостя под руку, повел мимо вахтера в кабинет.
     - Да,  Леонид  Архипович,  вот  так...  - и Халилов провел ребром
ладони по горлу. - Я звонил позавчера, вчера, сегодня...
     На письменном    столе    были   разложены   толстые,   аккуратно
переплетенные папки с  закладками  между  страницами.  На  допотопном,
внушительном  несгораемом шкафу стоял синий кувшин с водой,  обернутый
мокрым полотенцем. Дюжина жестких стульев чинно выстроилась вдоль двух
стен.  Над  столом  висел  портрет  Дзержинского,  а  под  ним - карта
области.
     Шубников усадил гостя за шаткий столик,  приткнувшийся к большому
письменному, как лодочка к пароходу, и уселся напротив.
     Халилов развернул носовой платок, вытер влажное лицо.
     - Жарко...
     - Тебе-то  стыдно  роптать,  -  пожурил его подполковник.  - Пора
привыкнуть. На что я, уралец, и то терплю.
     Халилов усмехнулся.
     - Во-первых, ты почти такой же уралец, как и я, а во-вторых, тебе
известно,  у человека уж такой характер:  холодно - недоволен, жарко -
тоже недоволен.
     - Это верно,  - согласился Шубников,  закурил и протянул папиросы
гостю. - А зачем я тебе так срочно понадобился?
     Халилов жадно затянулся, заерзал на стуле и сказал:
     - Ты помнишь тот проклятый эмирский клинок?..
     - Из-за  которого  погиб  твой  тесть  Максумов?  -  перебил  его
Шубников.
     - Вот, вот... Он самый... Ведь он попал ко мне.
     Брови Шубникова приподнялись.  Он привалился грудью на  столик  и
удивленно спросил, глядя в глаза приятеля:
     - К тебе? Первый раз слышу!
     - Как-то не пришлось рассказать...
     - Погоди,  погоди...  Если мне не изменяет память,  этим  клинком
завладел Наруз Ахмед и увез его на ту сторону.
     - Точно.  А три года назад клинок пожаловал из Ирана в Узбекистан
и попал в мой дом. Тесен мир!
     Шубников, покрутив   седеющей   головой   и   помолчав   немного,
потребовал:
     - А ну, выкладывай все, да поподробнее!
     Халилов охотно рассказал.  Клинок подарил ему его дружок,  офицер
запаса Садыков.  И подарил,  вернее,  не ему,  а сыну  после  успешных
вступительных экзаменов в университет. Клинок этот Садыков притащил из
Ирана, где ему довелось быть в качестве переводчика. Он выменял его на
клыч, тоже неплохой, у иностранца, представителя большого телеграфного
агентства.
     - Как  только  сын явился с клинком домой,  я сразу узнал его,  -
закончил Халилов. - Такую штуку трудно забыть.
     - Погоди... Этого мало. Мне помнится, что ты видел этот клинок до
того, как он попал к старику Максумову и к Нарузу Ахмеду. Ты, кажется,
говорил мне что-то...
     - Точно, говорил. У тебя хорошая память, Леонид Архипович.
     Шубников усмехнулся:
     - Была бы хорошая,  так не расспрашивал бы.  Напомни-ка, дружище,
всю эту историю. Ты видел клинок раньше?
     - Видел и не раз.  Тут любопытная история.  Как ты знаешь, я рано
осиротел. К десяти годам остался один на белом свете: отец кузнечил на
бухарском базаре,  повредил себе руку и, как я теперь понимаю, умер от
заражения  крови.  Через  год  погибла  мать с сестренкой при какой-то
эпидемии. Знал я, что есть у меня дядя по матери, но где он живет - не
мог  вспомнить.  И вот десяти лет я пошел батрачить.  Хлебнул...  Года
через два я попал в дом Ахмедбека.  Не скажу,  что жилось мне  у  него
хуже, чем у других. Это было бы неправдой. Жилось даже получше. Но это
не по причине ангельской доброты Ахмедбека.  В его бухарском доме всем
хозяйством  заправлял  некий Бахрам.  Проворный человек.  Он ухитрялся
совмещать обязанности и  управляющего,  и  казначея,  и  телохранителя
бека. Со мной был строг, но, как говорится в книгах, справедлив.
     - Тот Бахрам, которому ты в суматохе отхватил одно ухо? - прервал
рассказчика Шубников.
     - Он самый,  - подтвердил Халилов и продолжал. - Теперь о клинке.
Увидел я это чудо впервые через несколько лет после того,  как нанялся
к Ахмедбеку.  В лучшей комнате дома, называемой по-нашему михманханой,
то  есть комнатой для гостей,  сплошь завешанной и застланной коврами,
висел клинок.  Я не мог не обратить на него  внимания.  Во-первых,  он
поразил меня,  нищего мальчишку,  своей роскошью.  Во-вторых,  как все
мальчики, я поклонялся оружию и однажды, не выдержав, залез на тахту и
попытался  вытащить клинок из ножен,  чтобы подробнее рассмотреть.  На
этом деле меня с поличным поймал Бахрам и так надрал  уши,  что  я  до
конца дней своих запомнил все украшения на ножнах и рукояти клинка.  В
заключение Бахрам сказал,  что я должен благодарить аллаха,  что бек в
отъезде,  иначе очень просто мне отрубили бы голову этим клинком.  Так
вот,  накануне падения Бухары я увидел клинок в руках моего  покойного
тестя  Умара  Максумова.  Это  был большой мастер,  резчик и чеканщик.
Слава о нем гремела по всему тогдашнему Туркестану.  Клинок принес ему
сам Ахмедбек.  Его сопровождал Бахрам.  Ты спросишь:  зачем бек принес
клинок Умару? На этот вопрос я не могу ответить твердо. Я выскажу лишь
предположение.  Ты же знаешь,  что такое детская память. Она мгновенно
запечатлевает  все  и  хранит  вечно.  Помню,  Умар  сидел  у   своего
маленького верстачка и на коленях у него лежал клинок. По одну сторону
Умара стоял я,  а по другую - крохотная  Анзират.  Мы,  развесив  уши,
слушали  рассказ  Умара  Максумова о том,  какие мастера трудились над
изготовлением клинка,  как эмир Саид Алимхан подарил его Ахмедбеку.  Я
сл