блицкрига против СССР.
     Нейгардта-старшего  генерал  Татищев  в  свое  время называл  "немецкой
сосиской".  Александра  Будберга и его приятеля Кестринга-старшего  Столыпин
насмешливо именовал  "прибалтийскими торгашами". Те в долгу не оставались. В
письмах, дневниках  и  заметках не  для  печати, после революции попавших  в
советский  исторический  архив. Плеве, Гире, Ламздорф  и им подобные шипят о
"неприглядности" страны, к которой присосались, злословят в адрес народа, за
счет которого делали карьеру и сколачивали свои состояния.
     Гирс и  Ламздорф раз  в неделю приезжали  с докладом к царю. Являлись с
трепетом (Ламздорф по  дороге  всегда заезжал в Казанский собор  помолиться,
"чтобы  все  хорошо  сошло").  После доклада шли  за царем в столовую,  куда
обычно  были  приглашаемы;  откушав,  уходили,   низко  кланяясь.   А  уйдя,
предавались  мыслям,  о которых  августейший наниматель не  мог знать,  хотя
иногда и  догадывался.  Иные  же, кто близко  наблюдал  их, не  обманывались
насчет  того,  чем они дышат.  Ламздорф сам записал, что "дама, пользующаяся
влиянием,  как-то сказала мне о моем  начальнике: "Что вы хотите, уже сам по
себе облик г-на Гирса есть оскорбление для России"".
     Многое  в  России  злило этих слуг  престола,  раздражало,  будоражило.
Втайне наемники ежедневно и ежечасно сжигали то, чему на виду поклонялись.
     В своих записках  Ламздорф называет возглавляемое им ведомство  стоящим
"на   зловонных  берегах   поМойки"  (окна  министерства  иностранных   дел,
помещавшегося в правом  крыле здания Главного штаба, выходили  на набережную
Мойки).  Деятельность  им  же  руководимого  министерства   он  презрительно
определяет как  "бесцветную  и  расслабляющую канитель жалкой дипломатии..."
Оценка ценностей русской истории этой категорией помощников царя сводилась к
отрицанию  смысла  и значения почти  всего,  кроме  голой  силы.  "Ничтожным
предприятием", со ссылкой на Шиллера, рисуются Ламздорфу и упрочение русской
государственности, и сооружение Петербурга; даже созерцание памятников, мимо
которых  он  фланирует  каждый  день,  не  вызывает  в  нем  ничего,   кроме
раздражения и  насмешки: "Когда я  вижу  фигуры Петра  и Екатерины, покрытые
нечистотами,  которые  возлагают на их знаменитые головы пролетающие  птицы,
мне  их  становится  жалко".  Единственное  впечатление,  какое  вызывает  в
министре  "памятник  великого  основателя  Петербурга",  -  это то,  что  он
"окружен  скверной мостовой... собаки  поливают  и пачкают  его снизу, в  то
время  как птицы с  удобством  располагаются  на голове, с блеском  носившей
императорскую корону".
     Тот  же угол зрения у министра  на многое другое, включая оказавших ему
доверие хозяев и их  отечественный персонал: если уж  в таком месте служить,
записывает  он,  то  лишь  "с  презрением  игнорируя  эту  маленькую   клику
паразитов...   клику,  которая  по  преимуществу  составляет   двор  и  круг
развратников и бездельников, называемый светом..." Брезгливо разглядывает он
и собственных коллег по правительству. Был бы хоть монарх как монарх, а то и
с этой стороны, пожалуй, утешиться нечем. Настоящей самодержавности  царю не
хватает, вот что плохо. То ли дело был, скажем, Павел I - тот прямо говорил,
"что в России вельможа лишь тот, с кем он разговаривает,  и лишь до тех пор,
пока он с ним разговаривает".
     Министр злорадствует: "Не случайно  же Готский альманах  стал  называть
императорскую  семью  Романовых домом Гольштейн-Готторпов"  (1).  И  в самом
деле, "нужно уже  не чувствовать себя больше Романовыми, полными хозяевами у
себя, чтобы прибегать к некоторым приемам, принятым за последнее время нашей
императорской семьей".
     Очень  раздосадован  министр-граф  умягчениями  и  послаблениями.  Пора
защитить  Романовых  от  самих Романовых.  Отстоять  самодержавие  от самого
самодержца. Возродить в царском дворце дух и стиль такого великого человека,
каким был  безвременно  задушенный  Павел  Первый.  В  государственной своей
деятельности Ламздорф, подобно  его предшественнику Гирсу,  вдохновлялся еще
одной идеей, практически даже более насущной: спасти Россию от самой России.
Это  означало:   не   допустить,   чтобы   Россия   противилась   германским
домогательствам; воспрепятствовать организации политического, экономического
и военного  отпора  кайзеровским притязаниям как в Восточной Европе, так и в
Западной.
     Немецкое  ядро петербургской внешнеполитической  службы поставило своей
конкретной целью не  допустить  переориентации  внешней  политики с  Пруссии
(Германии) на Францию;  затормозить отход от традиций династического союза с
прусским   двором;  воспрепятствовать   установлению   близких,   тем  более
союзнических отношений с Парижем.
     Каждый шаг России  навстречу Франции  группа Гирса-Ламздорфа  допускала
крайне неохотно,  всячески  упираясь,  хотя  и этой  группе было  ясно,  что
поворот в русской  политике вызван слишком глубокими причинами, чтобы  можно
было помешать ему  с помощью даже самых хитроумных уловок. Тем  изворотливей
действовала пронемецкая партия,  восставшая  против  участия России  в любых
комбинациях, направленных на сдерживание рейха.  И  тем активней подбадривал
из-за  кулис эту группу в Петербурге сам Вильгельм, стремясь подбрасывать ей
подходящие  аргументы. Наилучшим средством к этому он  считал систематически
возобновляемые  наступательные акции, которые, расшатывая, как ему казалось,
внешние позиции России, в то  же  время давали  пищу оппозиции петербургских
германофилов,  требовавших  во  имя  блага  династии  уступок  монархической
Германии  повсюду  и во  всем.  Не последнюю  роль  играли  при  этом сильно
разветвленные  связи  германской  и  австрийской  дипломатических  служб   с
германофильскими кругами в Петербурге.
     Гирс и Ламздорф внушали  Александру Ш, что Тройственный союз, созданный
Германией, представляет безобидное образование, на которое не стоит обращать
особого внимания. Когда  выявился курс царя и его правительства на сближение
с  Парижем, они принялись чернить Францию, как не заслуживающую доверия. Они
запугивали  двор мощью Германии,  в борьбе с которой,  по  их  утверждениям,
Россию ждет  верное  поражение; кайзера,  доказывали они, надо умаслить,  по
возможности ему не перечить. Они ссылались на экономические  выгоды политики
уступок кайзеру, в жертву которой стоит принести многие другие соображения.
     Убедившись,   что   сближение   с    Францией    неотвратимо,    группа
Гирса-Ламздорфа принялась втолковывать царю,  что  не следует связывать себя
формальным  союзом;  лучше, говорили они,  зарезервировать  для себя позицию
нейтралитета, чтобы в случае  нападения Германии на Францию выступить в роли
арбитра.  Пронемецкая  группа  рассчитывала  таким образом  прикрыть кайзеру
тылы,  обеспечив  ему  благоприятные  условия для  нового военного  разгрома
Франции. А когда, наконец, выяснилось, что  невозможно предотвратить союз  с
Францией,  эта группа  принялась настаивать,  чтобы он  был зафиксирован  не
договором, а  путем обмена нотами  между двумя правительствами. И,  наконец,
потерпев неудачу  по всем перечисленным пунктам, она  пустила в ход еще один
довод,  перед  которым,  по  ее  расчетам,  царь  должен был  спасовать. Она
доказывала  ему,  что противостояние  рейху чревато  революционным взрывом в
любом из двух вариантов: и  в случае военного  поражения рейха,  и в случае,
если неудача постигнет Россию.
     Показали  свое  искусство  на поприще  смешанной военно-дипломатической
диверсии  и другие деятели того же клана фон-баронов, в  их числе, например,
адмирал  граф Гейден, начальник  военно-походной  канцелярии  Николая II,  -
организатор   незаурядного   подвоха,   камуфлированного  под  реорганизацию
командования военноморскими силами. Возвратясь из  командировки в  Германию,
Гейден  представил   царю,  в   обход   министра   Бирилева,  проект   такой
реорганизации,  основанной  на использовании "ценного  германского  опыта" в
этой  области.  Проект был  порочный:  функция  высшего руководства, которую
прежде  выполняло  одно  лицо  (министр),  дробилась  между пятью  (министр,
начальник  штаба, три командующих флотами),  с раздельным прямым подчинением
каждого из этих пяти лиц  царю;  о последнем же заранее можно было  сказать,
что координацию такого рода он не  обеспечит,  напротив, по выражению Витте,
"все спутает и собьет".
     По просьбе Бирилева  царь вынес  проект  Гейдена на  обсуждение Особого
совещания,  созванного  в Большом Екатерининском дворце. С первых  же  минут
царь оказал  давление  на  участников совещания,  объявив  во  вступительном
слове, что проект составлен Гейденом с его согласия, им одобрен и намечен  к
претворению в закон. Затем  Гейден в  своем пояснении  подчеркивает,  что он
переносит  в Россию схему,  "давно  оправдавшую себя в Германии".  Почти все
участники обсуждения высказались против проекта.  Они показали, что схема не
только не годится для русских условий, но искажает и постановку этого дела в
Германии. Тем не  менее, она была царем утверждена  и  введена  в  действие.
Последствия  этой реорганизации для  русского флота оказались в  годы первой
мировой войны самыми плохими.
     На тот  же гейденовский манер  поусердствовал  в служении  Романовым  и
Петер  Христиан  Шванебах  -  другое  достойное  украшение  бранденбургского
гарнитура царского дворца.
     Это был, по характеристике Витте, "человек культурный, хорошо владеющий
языками,  но легковесный и легкомысленный  и к серьезному делу непригодный".
Отказывались работать  с  ним  все,  кто  знал его: "ни один из  начальников
Шванебаха  не  хотел иметь его у  себя". Бесталанность же  свою  он возмещал
подхалимством во  дворце,  преимущественно "путем подлаживания  к высочайшим
принцессам". Однажды за Шванебаха замолвил слово перед Витте сам Николай II;
в  результате Россия увидела Шванебаха в должности главного государственного
контролера  - в должности, по словам Витте, подходившей ему весьма мало, ибо
"с таким же успехом его можно было бы назначить и митрополитом".
     На этом  посту легковесный Шванебах  нанес  тяжелый ущерб стране. Хотя,
как  отмечал Витте,  "ни по  своему положению, образованию  или способностям
Шванебах не имел для этого никаких оснований, он вмешивался в дела,  до него
не касающиеся и в которых он как будто не имел никакого понятия". Оказалось,
и  "касаются",  и "понятие имеет"  - в  меру  того,  что нужно ему  было для
оказания  услуг  иностранным  тайным  службам.  Тем более,  что  и должность
контролера  была  не  такой  уж  безобидной:  она  открывала  ему  доступ  к
разнообразным  государственным  секретам,  он   легко  узнавал  о  проектах,
закрытых обсуждениях, не подлежащих огласке решениях.
     В  то  время  (первое  десятилетие  века)  представителем  габсбургской
империи  был  на  берегах  Невы  барон  фон  Эренталь  -  сначала  секретарь
посольства,  затем  советник  и,  наконец,  посол.  Во  всех трех  качествах
Эренталь  поддерживал  связи  со  Шванебахом.  В  Териоках,  где  находилась
загородная резиденция Эренталя,  Шванебах был наиболее частым из гостей. Как
свидетельствовал впоследствии  Витте,  из  рук Шванебаха  Эренталь и получал
наиболее  ценную для Вены  информацию  об обстановке в  России: "Посредством
такой  близости  к  Шванебаху Эренталь  мог узнавать настоящее  положение, в
котором находилась тогда Россия".
     Эренталю удалось  таким  образом наладить конвейер шпионских донесений,
которые  окончательно  утвердили  Вену  в  предположении,   что  "истощенная
дальневосточной  войной Россия  не  в состоянии вести  на  Западе  "активную
политику". Вывод (по словам Витте): "Пока Россия  бессильна, другим  странам
следует устраивать свои дела и делишки".
     Одним из таких  "делишек"  был захват  габсбургской империей  Боснии  и
Герцеговины.  Дерзость,  с  какой  Австрия  решилась на эту  агрессию,  не в
последнюю очередь, по мнению современников, объясняется шпионскими услугами,
оказанными Вене Шванебахом. (Ему помогал в сборе  и обработке информации для
Эренталя некий  Шелькинг, бывший секретарь царского посольства в Берлине, по
выходе в отставку - сотрудник суворинского "Нового времени".)
     После  своего  отозвания  из  Петербурга  Эренталь занял  в  Вене  пост
министра  иностранных дел. "Благодаря  всем  тем картам,  -  писал  Витте, -
которые раскрыли Эренталю в Петербурге  г. Шванебах и его коллеги, Эренталь,
вернувшись в  Австрию,  принялся  распоряжаться  так, как  будто  России  не
существовало".
     Под конец  посольской деятельности  Эренталя, когда тот  уже  укладывал
чемоданы,  Шванебах  явился  к  нему  на  териокскую  виллу  с  "прощальной"
докладной о внутреннем положении России, попросив по использовании переслать
документ для сведения кайзеру.  И  в дальнейшем Шванебах  поддерживал  такие
связи и с Эренталем, и с  Вильгельмом II, продолжал посылать им  информацию.
Личной  мечтой Шванебаха было - провести остаток своей жизни в фатерланде, в
поместье  на Рейне, что ему и  удалось.  Он сложил свои  кости  на  кладбище
небольшого  прирейнского городка  как  раз к тому времени,  когда  в  России
вскрылась подноготная его поганой двойной жизни.
     Живя в России, дыша ее воздухом, питаясь ее хлебом, Нейгардты, Будберги
и Шванебахи оставались чуждыми и стране, и ее людям. И без того неприглядное
ремесло ландскнехтов  они  до  конца опохабили,  преступив  его  стародавний
закон: кто платит, тому служишь.  Плату принимали у одного, служили другому,
какового  служения  образчик  и  показал  Шванебах.  Холодным,  безразличным
взглядом  озирали они  гигантскую панораму  народных лишений и страданий,  в
значительной  степени их  же  соучастием  вызванных.  И  если  случалось  им
произнести  слово, оно было  не  словом  сожаления или доброжелательства,  а
призывом к еще большей жестокости, к еще  более безжалостному воздействию на
чернь голодом и кнутом.
     Шванебах и был в своем роде олицетворением идеалов и методов придворной
немецкой партии, образцом ее одновременного служения и нашим, и вашим.

     (1) Приставка  имени  Готторпов  подчеркивает  происхождение  последних
шести  царей Романовых  от Петра III, то есть  от готторпского герцога Карла
Петера  Ульриха,  который  в 1761  году стал русским императором. Готторпами
(или Гольштейн-Готторпами) именовали немецкую герцогскую династию, которая с
1544  по  1773 год  правила  в  одной  из  трех  частей  Шлезвиг-Гольштейна,
разделенного между тремя державами.-Авт.



ГЛИЦЕРИНОВЫЕ СЛЕЗЫ


     В  новелле  Курта  Тухольского разбитной бродяга обещает  шписсбюргерам
швабского   городишка   подсветить  башню   святой  Терезии   лучом  мощного
прожектора. На поверку же у хвастуна оказывается лишь  карманный фонарик, да
и в том села батарейка.
     Георг  Шредер   и   некоторые  другие  представители   демохристианской
историке-политической  мысли, вознамерившись  бросить  луч света  на прошлое
русско-германских  отношений  и  связей, уподобились  швабскому хвастунишке:
фонарик с иссякшей батарейкой ничего осветить не может.
     Засилье  бранденбургской  аристократической  гильдии  в   петербургских
верхах,  как уже  сказано, они отрицают. О тайной ее службе и  нашим и вашим
они, оказывается, и слыхом не слыхивали.  О  фамильном  альянсе Романовых  с
Гогенцоллернами,   способствовавшем   проникновению   и   оседанию  прусских
фаворитов в царских дворцах, эти авторы умалчивают, а если иногда что-нибудь
скажут,  то сквозь  зубы  -  нехотя и невнятно.  Зато они  любуются  ими  же
придуманной картиной  "огромного прусского  вклада"  в историческое развитие
России.
     Никто не станет  отрицать  тот факт, что общение  русского  и немецкого
народов было длительным  и во  многих отношениях  плодотворным;  оно  дало и
обоим  народам, и миру выдающиеся ценности,  порожденные вековым  творческим
обменом.
     Имеет  ли,   однако,   в   виду  чернильный   персонал  Шпрингера   тех
ремесленников и подмастерьев  московской Немецкой слободы, к  которым  столь
охотно ездил  молодой Петр? Или, может быть, говоря о "вкладе", вспоминает о
тех немецких химиках и математиках, которые вместе с Ломоносовым оснащали на
Васильевском острове первые лаборатории российской Академии  наук?  Нет, эти
страницы  летописи  русско-германских  отношений  сотрудников  Шпрингера  не
интересуют. Правда, г-н Шредер, как мы уже видели, не забыл, сколько русских
студентов училось в Германии и сколько германских граждан работало в Москве.
Но  несколько  слов  на эту тему сказаны  мимоходом, невзначай. Главное, что
усматривает  в  истории  сия  публицистика,   -  это  обогащение  военно   -
административной   практики   царизма  опытом  генералов,  полицмейстеров  и
дипломатов, которые  на  протяжении  полутора веков  пачками и индивидуально
импортировались  из  Германии  приближенными  его   величества.   Им,   этим
приближенным,  А.  М.  Горький  в 1911 году,  в  парижской газете  "Авенир",
адресовал вопрос: "Почему у вас,  господа "патриоты", излюбленные ваши герои
- Гершельманы, Штакельберги,  Ренненкампфы и другие, им же  несть числа, так
плохо  дрались с японцами и  так  хорошо, так жестоко и усердно били русский
народ?..  Почему  остзейские немцы, бароны,  в большинстве  своем  играют  в
русской истории определенную роль слуг по найму, обязанность которых держать
русского человека за горло?"
     Ни  Горький, ни другие лучшие представители  русской передовой мысли не
преувеличивали роль этих "слуг  по найму" в  истории страны.  Слуги, правда,
были нахальные,  прихвостни  злые,  зачастую опасные,  и все  же прихвостни.
Какова бы ни  была  их численность и какими  полномочиями ни  наделял бы  их
царизм,  ничтожество  им было имя -  особенно в сравнении  с мощью, волей  и
разумом   великого  народа,  на  шее   которого,  по  стечению  исторических
обстоятельств, они уселись вместе с коренной знатью. Не столь уж существенна
была, собственно,  и разница  между знатью "своей" и пришлой.  Для миллионов
угнетенных  эта  разница, во всяком  случае, была относительной: Дубасов или
фон  дер  Лауниц;  Орлов или  Рихтер;  Горемыкин или  Штюрмер;  Сазонов  или
Ламздорф. Велика ли разница? Конечно,  народные чувства не могло не уязвлять
унизительное зрелище хронической полубироновщины  в ее  различных вариантах.
Прогрессивно  мыслящие  люди  справедливо  считали  это  явление  еще  одним
доказательством отчужденности  и враждебности стране правящей  группы, волей
судеб оказавшейся на вершине власти.
     Прусские   поставщики    генералов   и   полицмейстеров   рассматривали
захваченные  ими  в  России позиции как эпохальное немецкое достижение,  как
трамплин  для дальнейшего "дранг  нах остен". По мере  того,  как невесты  и
жандармы перебирались из  захудалых заэльбских княжеств в Россию, трясясь по
восточноевропейским   большакам  в   своих  рыдванах  -   в  бранденбургских
гастхаузах  за  столиками, залитыми  ячменным  пивом,  выкристаллизовывалась
философия  величия тевтонской расы, недосягаемой в своем  военно-околоточном
превосходстве, призванной  навести образцовый казарменный порядок на  землях
славянских "унтерменшен" вообще и "Руссляндии" в особенности.
     На  протяжении полутора-двух  веков,  от Фридриха II до  Вильгельма II,
утверждался в баронских поместьях  и  бюргерских сосисочных тезис,  согласно
которому все мало-мальски  толковое  на российских  просторах может родиться
только благодаря руководящей  деятельности немецкого герра распорядителя;  в
негласном же подтексте сие означало, что и правящая в  России  династия есть
плод  деятельности  германской  расы  господ,  предназначенной  самим  богом
командовать и управлять.
     Позднее  из  этого  тезиса  вылупился  гитлеровский  подтезис, согласно
которому Советский Союз есть  лишь географическое понятие, почему  земли его
народов  подлежат  отчуждению