шником фон дер Лауница по кадетскому корпусу и его компаньоном по
пирушкам в Царском  Селе был генерал Курлов. Оба стоили друг друга.  Получив
назначение  в  Курск  на  должность  вице-губернатора.  Курлов  одним  махом
завоевывает  себе  всероссийскую известность: на  второй  день  после выхода
царского манифеста  об отмене телесных  наказаний  он  приказывает  выпороть
восемьдесят шесть  крестьян,  арестованных  за  неповиновение.  Перемещенный
вскоре после этого на  равную должность в Минск, он и здесь вписывает в свой
послужной  список  достойное  деяние:  с  жандармским  отрядом  окружил   на
привокзальной площади  большую толпу рабочих, проводивших митинг, и приказал
стрелять в  них. Площадь усеяна убитыми и ранеными. Царь отзывает Курлова из
Минска и назначает его товарищем министра внутренних дел.
     Образчики той же практики на юге империи:
     На   подавление   крестьянских  волнений  в  Харьковской  и  Полтавской
губерниях послан  карательный отряд под  начальством генерала Клейгельса;  в
помощь ему  прикомандирован князь  Оболенский.  Оба  открывают, по выражению
Витте, "сплошное  триумфальное сечение  бунтующих  и  неспокойных крестьян".
Порют мужчин и женщин, старух и  девушек, даже детей. Общественность  страны
охвачена гневом.  Царь  же посылает  Клейгельсу  орден  и  денежную  премию,
объявляет   ему   благодарность,   а   Оболенского,    прежде   харьковского
генерал-губернатора,  производит в сенаторы. Оным способом "дранья" добывали
себе  у  царя   аттестаты  на  государственную  зрелость  и  другие   высшие
администраторы.
     Пока  на  севере  Украины  ("Малороссии")  бесчинствовали  Клейгельс  и
Оболенский,   на  юге,  в   Причерноморье,  бесновались  генерал   Каульбарс
(командовавший войсками Одесского военного округа), барон Нейгардт (одесский
градоначальник), генерал Толмачев  (сменивший  Нейгардта) и  граф Коновницын
(сменивший   Толмачева).  Многие  честные   люди   пали   жертвами  террора,
развязанного  в Одессе и  прилегающих  районах  этими  прямыми ставленниками
петербургского двора. Они убивали  граждан - на улицах и в тюрьмах, вымогали
у населения дань,  расхищали денежные фонды  и  имущество  города. Когда  же
группа  представителей  общественности  опротестовала   в  центре   произвол
одесских властей, царь демонстративно пригласил Коновницына к себе в Ливадию
(где проводил  лето), обласкал  его, одарил и посадил за свой семейный стол.
Все  газеты сообщали тогда, как о сенсации,  что "граф Коновницын  приглашен
его  величеством на интимный  завтрак.  Это  сообщение многих  поразило, ибо
обыкновенные  смертные постесняются  пригласить  к  себе  и сидеть  за одним
столом с таким субъектом, как граф Коновницын" (Витте, Ш-479).
     В бытность свою (до премьерства) министром внутренних дел Столыпин,  по
просьбе Каульбарса, разработал  проект указа о переводе Одессы на  режим так
называемого   исключительного  положения.   Почему-то,  однако,  не  решился
представить  проект на подпись царю. Узнав об  этом,  Николай сказал:  "Я не
понимаю,  почему  Столыпин  думает, что я постеснялся бы перевести Одессу на
исключительное    положение.   Впрочем,    Каульбарс    и   Толмачев   такие
градоначальники, что им никакого исключительного  положения  не нужно. Они и
без  всяких исключительных положений  сделают  то, что  сделать надлежит, не
стесняясь существующими законами".
     В его устах это была высшая из похвал.
     После  него  в  архивах  осталось  множество  бумаг-докладов,  отчетов,
рапортов  и донесений, на которых начертаны  его  резолюции.  Они как нельзя
лучше характеризуют образ мышления Николая.
     Министерство  внутренних  дел представило  ему доклад  о  забастовочном
движении  в промышленных  центрах страны. В  докладе указано, где и  сколько
стачек  сорвано с помощью штрейкбрехеров,  сколько  подавлено силой. Николай
надписывает: "И впредь действовать без послаблений". Владимирский губернатор
сообщает  о  волнениях  в  рабочих районах,  просит  разрешения организовать
фабричную полицию "с  определением  ее  численного состава  сообразно  числу
рабочих".   Царь  пишет  резолюцию:  "Скорейшее  создание  такой  полиции  -
настоятельная необходимость". (Последние два слова им подчеркнуты).
     Командующий  Киевским   военным  округом  доносит,   что  революционные
настроения рабочих передаются солдатам; соприкосновение войск с  населением,
считает он,  грозит  армии  разложением. Предлагает:  оградить гарнизоны  от
населения, для  чего построить  вокруг казарм высокие  дощатые  заборы. Царь
пишет на полях: "Насчет ограждения правильно. Истина безусловная".
     Забор хорош, но розги - лучше.
     По  действовавшему в империи "Положению о телесных наказаниях"  местный
полицейский начальник мог по своему  усмотрению выпороть любого крестьянина.
За  отмену  "Положения",  как  позорного,  выступил  Государственный  совет.
Получив отчет  о  дискуссии в совете,  Николай ставит на нем надпись: "Когда
захочу, тогда отменю".
     Петербургский   градоначальник    предлагает:   наиболее   "строптивых"
стачечников в административном порядке приговаривать к заключению в "рабочие
дома  с особо  строгим  режимом". То есть рекомендует еще  одну внесудебную,
полицейскую форму принудительного труда. Резолюция царя  на докладной:  "Да,
или  розги, как  сделано в  Дании".  (Он не  раз  ездил  в Данию  в гости  к
родителям   матери;  из   тамошних   достопримечательностей   ему   особенно
запечатлелось, что наказывают розгами).
     Херсонский  губернатор в годовом отчете сообщает, что учащаются  случаи
"правонарушений" в рабочих районах. На полях резолюция царя:"Розги!"
     Вологодский губернатор в годовом отчете сообщает, что в рабочих районах
его  подчиненные практикуют  аресты участников "эксцессов" и заключение их в
"рабочие  дома", где они принуждаются "отрабатывать своим трудом причиненные
убытки". Царь ставит против этих строк помету: "Да - после розог".
     Пороть - хорошо, но вешать - лучше.
     Дальневосточное  командование  сообщает в  Петербург,  будто из  центра
страны  прибыли в  армию  "анархисты-агитаторы"  с  целью  разложить ее.  Не
интересуясь  ни следствием или судом,  ни даже простым подтверждением факта,
царь фактически приказывает: "Задержанных повесить" (1).
     Вешать хорошо, но можно и расстреливать.
     В  Государственной  думе  (второй)  бурно обсуждается  случай расстрела
заключенных в Рижской тюрьме. По требованию царя министерство внутренних дел
представляет ему докладную - что произошло. Против  того места  записки, где
изложены подробности, когда и кто стрелял в узников, Николай делает  помету:
"Молодцы конвойные! Не растерялись!"
     Прочитал  донесение  московских  властей  об  исходе  боев  на  Пресне.
Отмечает в дневнике: "В Москве,  слава богу, мятеж  подавлен  силой  оружия"
(2).
     Ярославский губернатор рапортует, что при  подавлении  волнений офицеры
Фанагорийского  полка приказали солдатам  стрелять в  толпу  бастующих. Есть
убитые   и   раненые.   Николай   пишет   на   рапорте:   "Царское   спасибо
молодцам-фанагорийцам".
     Витте  докладывает о  "переизбытке усердия" капитан-лейтенанта Рихтера,
командующего карательной экспедицией в прибалтийских губерниях. Его жандармы
порют поголовно  крестьян,  расстреливают  без  суда и  следствия,  выжигают
деревни. Следует высочайшая резолюция на записке: "Ай да молодец!" (3).
     На докладе  уфимского губернатора о расстреле рабочей  демонстрации и о
гибели  под пулями  нескольких  десятков человек Николай надписывает: "Жаль,
что мало" (4).
     Генерал  Казбек  на   личном  приеме  докладывает   царю,  что  солдаты
владикавказского гарнизона  вышли  на  улицу  с красным  знаменем,  но  ему,
коменданту  Владикавказа,  удалось демонстрацию сорвать,  а  солдат увести в
казармы  без  кровопролития. Как  вспоминал потом генерал,  Николай  остался
недоволен его докладом и, выпроваживая его из кабинета, назидательно сказал:
"Следовало, следовало пострелять"... (5)
     Можно стрелять, не худо и топить.
     Во  время  доклада Витте о положении в стране царь  подошел  к  окну и,
глядя на Неву, сказал: "Вот бы  взять  всех этих революционеров да утопить в
заливе".
     Хорошо бы утопить, но неплохо бы и сжечь.
     В  здании  городского  театра  в  Томске  идет  митинг  демократической
общественности. Извещенный охранкой,  губернатор Азанчевский-Азанчеев  велит
полиции и черной  сотне оцепить театр и поджечь его. Погибла тысяча человек.
Губернатор любуется пожарищем  с балкона своего дома, а архиепископ (будущий
московский   митрополит)  Макарий   с   соборной   паперти   объявляет  свое
благословение   поджигателям.  Тот   и   другой   получили   из   Петербурга
благодарность и "царский поцелуй".
     Не  слишком  придирчив  государь   император  к  методам   и  средствам
умиротворения - главное, чтобы  пребывала в непрестанном круговом  движении,
как  выразился его тогдашний главный ассистент, "рулетка смерти". Основное -
конечный,  то  есть кладбищенский,  эффект.  А таким  ли, этаким ли  манером
вертится рулетка - ему все равно.
     Особенно его занимает работа военно-полевых судов, введенных в действие
на  основе  его  "высочайшего повеления":  они  придают рулетке максимальные
обороты.
     26  августа  1907  года  правительство закрытым  циркуляром  доводит до
сведения  властей  на  местах,  что "государь  император высочайше  повелеть
соизволил:  безусловно  и безоговорочно  применять  закон  о  военно-полевых
судах".  Дополнительным  циркуляром  запрещено   тем  же  должностным  лицам
"препровождать его величеству просьбы о помиловании".
     Бывало,  что  такие  просьбы  все  же  до  него  доходили.  Бывало, что
заговаривали в его присутствии о милосердии или снисхождении.
     Министр   юстиции  Манухин  во  время  очередного   доклада   о  работе
министерства спросил, как быть с Каляевым, приговоренным  к  смертной казни;
проскользнул едва заметны намек, не  пожелает ли царь изменить  что-нибудь в
участи смертника. Николай,  по последующему  свидетельству  Манухина, "молча
отошел  к  окну.  забарабанил по  стеклу  пальцам. Разговаривать с министром
больше  не  стал, выпроводил  его,  не  прощаясь.  Вдогонку министром  двора
Фредериксом  было  послано  Манухину  предупреждение,  чтобы  он  впредь  на
аудиенциях  воздерживался   от   "бестактных  вопросов",  иначе  ему  грозит
отставка.
     Во  время прогулки  Дубасова  по  Таврическому саду  появился  в  аллее
молодой человек и с расстояния в десять шагов выстрелил в него из браунинга.
Покушавшийся промахнулся,  был  схвачен.  На  допросе в полиции  заявил, что
хотел отомстить за зверства, учиненные карателями при подавлении восстания в
Москве. Ссылаясь на молодость арестованного, Дубасов сам обратился к  царю с
просьбой  пощадить  его,  назвал  его  "почти  мальчиком".  Николай  просьбу
отклонил, "почти мальчик" предстал перед военно-полевым судом и был повешен.
Об этом инциденте в Таврическом саду  Дубасов говорил Витте следующее:  "Так
передо мною и  стоят эти детские бессознательные глаза, испуганные  тем, что
он в меня выстрелил... Я написал государю, прося его, пощадить этого юношу и
судить его общим порядком".
     Через  день  Дубасов рассказывает Витте об  ответе царя  на  просьбу  о
помиловании: "Никто, - сказал ему Николай, - не должен умалять силу законов;
законы должны  действовать механически;  то, что  по закону  должно быть, не
должно зависеть ни о кого, и ни от него -  государя императора". Комментарий
Витте: "Точно  закон, по которому этот юноша  был судим и  затем  немедленно
повешен, установлен не им - императором Николаем II... Точно  его величество
в  то  же  время  не миловал  осужденных из шайки крайних правых... Еще чаще
полиция  просто   не  обнаруживала  этих  заведомых  убийц  и  организаторов
покушений и потому не привлекала их к следствию... Разве государю все это не
было отлично известно?"
     Уже  тогда,  в  годы  первой  революции,  кое-кто   из  окружения  царя
призадумывался:  пройдут  ли  даром жестокости?  Гадали, кому  и как  в  час
расплаты  придется  отвечать;  когда и где этот час грянет. Являлся  соблазн
отдалиться  от рулетки смерти,  отмежеваться  от  непосредственных  мастеров
заплечных дел, запастись  на  всякий  случай хоть видимостью алиби. В  такие
моменты   Витте  наедине   с  собой   упражнялся  в   упреках   Николаю  как
"бессердечному правителю",  царствование которого  "характеризуется сплошным
проливанием  более или менее невинной крови" (III-70); в сетованиях в  адрес
Столыпина, который уничтожил смертную казнь и  обратил этот вид наказания  в
простое  убийство,  часто совсем  бессмысленное, убийство по  недоразумению"
(III-62); что место правосудия, хотя бы только формального, заняла "мешанина
правительственных   убийств"   (III-62).   Витте  саркастически   спрашивал:
"Интересно было бы  знать, как бы теперь отнеслись анархисты к Столыпину (то
есть  что  бы  они  ему сделали),  теперь,  после того, как он перестрелял и
перевешал десятки тысяч человек, если бы он не  был защищен армией сыщиков и
полицейских,  на  что  тратятся  десятки  тысяч  рублей  в  год"  (III-145).
Понимается  как  бы  само  собой,  что автор  упреков  никакого  отношения к
"мешанине"  не имеет;  он разглядывает  ее  откуда-то извне, порицает ее как
посторонний; себя ограждать ему  не от кого и незачем - он не навлек на себя
ничьих  обид.  Правда, его  пытались  втянуть  в  предосудительную  практику
преследования и устрашения.  Но он не дался. "Я себе ставлю в особую заслугу
то, что за время  моего премьерства в  Петербурге было всего убито несколько
десятков людей  и никто не  казнен, во  всей  же  России  за это время  было
казнено  меньше  людей, нежели теперь  Столыпин  казнит  в несколько  дней".
(III-62).
     Какие-то там  пустяки, следовательно, были, "несколько десятков людей",
но что обошлось такими мелочами, это результат его стойкости и выдержки, ибо
обвинения в высших  сферах  предъявлялись ему  серьезные:  "одно из  главных
обвинений, мне  предъявленных,  это  то, что,  будучи  председателем  Совета
министров,  я  после  17  октября  мало  расстреливал  и другим  мешал  этим
заниматься".(III-272). "Говорили, что Витте смутился, даже перепугался, мало
расстреливал, мало вешал; кто не умеет  проливать кровь, не должен  занимать
такие высокие посты" (Там же).
     Даже если  учесть,  что многие ламентации Витте продиктованы  обидой на
Николая, который лишил его премьерского  кресла, и  ненавистью к  Столыпину,
который  его  кресло  перехватил,   -  при   самой  большой  скидке  на  эти
обстоятельства  очевидно,   что   свое  "неприятие"   террора  граф  изрядно
преувеличил.  Не свойственно было ему ни  "смутиться", ни  "перепугаться", и
должность свою высокую он занял при полном соблюдении условия  о способности
участвовать в игре в рулетку смерти.
     Нетрудно заметить,  что в своих заметках,  относящихся к более позднему
периоду (последнюю их страницу  он пометил 12 марта 1912 года),  экс-премьер
где  только  можно, задним числом,  "фрондирует", обличает  и  уличает, явно
затаив обиду на  Николая II  и своих соперников в окружении  царя. Мемуарист
иногда рядится в тогу либерала, сторонника демократического развития России,
противника   Столыпина,  Трепова   и   других  наиболее   ярых  прислужников
самодержавия. В действительности Витте,  как и  тесно  связанная  с царизмом
русская  буржуазия,  никогда  не  выдвигал  и  не  мог   выдвинуть  подлинно
демократическую,  прогрессивную  программу.  Он   предлагал  царю  программу
буржуазного развития  России лишь  в  той степени,  в какой  это можно  было
осуществить  посредством реформ с  согласия  дворянства и под эгидой Николая
II. Последнему одинаково усердно, хоть и на разных ролях, служили и Витте, и
Столыпин  с  Треповым, и  главари черной сотни.  Ленин  указывал,  что "царю
одинаково  нужны и Витте, и Трепов; Витте,  чтобы подманивать одних; Трепов,
чтобы удерживать других;  Витте - для обещаний, Трепов - для дела; Витте для
буржуазии, Трепов  для пролетариата... Витте истекает в потоках слов. Трепов
истекает в потоках крови" (6).
     Человек был Сергей Юльевич просвещенный, а в пользе "дранья", например,
сомневался  столь  же  мало,  как  его  соперник  Столыпин,  как  их   общий
августейший шеф.
     В  одной  из  своих докладных записок царю  (от  16 сентября 1898 года)
Витте  касается вопроса, "как  быть с  розгами", то есть отменить  их или не
отменить. В общем, считает  он,  порка  -  дело нехорошее, некрасивое. Но не
потому, собственно говоря, что  она оскорбительна и позорна для  человека, а
потому,  что  она "оскорбляет  в человеке бога".  (Она  еще причиняет боль и
раны,  но  стоит ли об этом и упоминать.)  В  основе  же  Сергей Юльевич  не
исключает,  что  в  порке  крестьян  есть  какая-то  своя сермяжная  правда.
Поэтому,  замечает он, "если еще  розги необходимы,  то  они должны даваться
закономерно".
     Будет в порках закономерность,  можно и далее пороть. Закономерность же
следует понимать так,  что правом на  порку должны  пользоваться  в иерархии
власти не всякий, кому вздумается, а только  определенные  должностные лица,
достойные  нести  такую возвышенную  миссию. Например,  "крестьян  секут  по
усмотрению - и кого же? По решению волостных судов - темных коллегий, иногда
руководимых отребьем крестьянства"...  Получается  неувязка:  мужику  мужика
выпороть можно,  а губернатору иной  раз и нельзя. "Если губернатор  высечет
крестьянина,  то  его  будет  судить сенат,  а  если  крестьянина выдерут по
каверзе  волостного суда,  то это  так и  быть  надлежит". Благородное  дело
должно делаться благородными руками:  дабы не было каверз, чинимых "отребьем
крестьянства", пусть будет передана  эта функция исключительно губернаторам,
а уж они по самой своей дворянской  природе  каверз чинить  не будут;  тогда
будет желанная закономерность, то есть в неприкосновенности может оставаться
и дранье.
     Сии  критико-аналитические рекомендации  о перестройке порки на  местах
давались царю  его  лучшим  советником  всего  лишь  за  семь лет  до первой
революции  и за  девятнадцать  до  второй. И это  еще  была,  можно сказать,
безвинная  сторона  участия  Сергея  Юльевича   в  розыгрышах  петербургской
рулетки.
     Он  был инициатором сибирского рейда Ренненкампфа - Меллера,  о чем сам
охотно рассказал (III-152);  его тезис о  "непролитии  крови" иллюстрируется
той руководящей  ролью, которую он сыграл в  организации  похода фон  Мина и
Дубасова на Москву, Рихтера - на Ригу, прибалтийских и причерноморских оргий
Каульбарса, Нейгардта и Толмачева; и не только этим.
     В  1905  году  от  правительства  Витте  исходит   серия  циркуляров  и
постановлений, предписывающих гражданским и военным властям применение самых
крайних мер в борьбе с освободительным движением, включая смертную казнь без
суда  и  следствия. Наказному  атаману Войска  донского председатель  Совета
министров  по  поручению  царя лично  телеграфирует: "Ничего  не  стесняясь,
задушить восстание в Ростове-на-Дону".
     На основе решения Совета министров, принятого в заседании от 15 декабря
1905 года под председательством Витте, военный министр рассылает командующим
военными  округами секретный циркуляр  с требованием "без  всякого колебания
прибегать к употреблению оружия для прекращения беспорядков".
     На основании того же решения  министр  внутренних дел рассылает органам
власти  на местах  директиву,  в  которой  подчеркивается, что "в  настоящую
минуту  необходимо раз  и  навсегда  искоренить  самоуправство".  Поскольку,
гласила директива, "аресты теперь не достигают цели, а судить сотни и тысячи
людей  невозможно,  властям  вменяется в обязанность:  немедленно  истребить
силой оружия бунтовщиков, а в случае сопротивления  - разрушать  или сжигать
их жилища" (7).
     С одной сторо