в.
     Гермоген в своей  духовной  вотчине  назначает и перемещает  пастырей и
монахов с таким расчетом,  чтобы в случае вооруженного выступления  в пользу
Романовых у  него были под рукой  в нужный момент и в  нужных пунктах нужные
люди.  Прикидывая  расстановку  сил  в  прилегающих  к  Тобольску  сибирских
просторах, архиепископ особые надежды возлагает на богатейшие монастыри. Тут
сосредоточены подвластные ему материальные средства и живая сила.
     К церковному фронту примыкает фронт мирской. Это в первую очередь "Союз
фронтовиков"  с   резиденцией   в  Тобольске  -   организация   офицеров   и
унтер-офицеров   из  буржуазных  и   кулацких   слоев   местного  населения.
Возглавляет  "Союз"  некий  Василий  Лепилин, бывший  штабс-капитан и  якобы
бывший политический ссыльный, субъект с темным прошлым, которого Гермоген  с
декабря  1917  года взял на свое  содержание, назначив ему и его организации
ежемесячную субсидию в 12 тысяч рублей.  Неподалеку от города, у  безлюдного
берега Иртыша, притаилась с погашенными огнями  шхуна "Мария". Чья она и для
чего поставлена, с кем и куда  собирается? Поговаривают в городе: при первом
удобном случае, еще этой осенью (1917 года), а если не  удастся до морозов -
едва  пригреет  весеннее  солнце  и  начнут  вскрываться  реки,  архиепископ
Гермоген с  помощью этой  шхуны сделает  великое историческое дело. То  есть
отправит отсюда кого надо  прямым  путем  к  океану  - и невозможно будет ни
найти, ни догнать, ни перехватить шхуну... И еще ходит с непроницаемым лицом
комендант Кобылинский.
     С  комиссарами  Временного правительства отношения у  него отличные. Но
они прибыли  ненадолго, им уже пора  возвращаться в  Петроград. Пришла,  как
обещал Керенский, замена. Собрав свои чемоданчики, Макаров и Вершинин уходят
на пристань.
     Имя сменившего их уполномоченного - Василий Семенович Панкратов.
     Судьба его необычна.
     В  юности  -  токарь  петербургского завода  Семянникова. С  1881  года
вовлечен  в "Народную волю", организатор  рабочих кружков,  некоторое  время
работает  на  Юге,  в  киевской  секции  народовольческой  организации.  Был
осужден, просидел четырнадцать лет в одиночной камере в Шлиссельбурге, попал
в ссылку  в  Якутию. Возвратился  из  ссылки в 1905  году, принял  участие в
Декабрьском вооруженном восстании в Москве. В мае 1907 года  снова схвачен и
сослан в Якутию.
     С 1912 года находится  в Питере, под надзором полиции;  а в  марте 1917
года вновь включившегося в политическую деятельность бывшего семянниковского
токаря эсеры  восславили как ветерана  и героя своей партии. Обработали его,
настроили  против  большевиков,  обратили  в свою промещанскую,  прокулацкую
веру. Его-то Керенский и  послал  на смену  Вершинину  и Макарову.  Проводил
бывшего  шлиссельбуржца на  тобольскую  должность  с  подчеркнутым  почетом,
трижды принимал его в Зимнем дворце, подолгу сам инструктировал. Сверх того,
отправил его на консультацию  к своей приятельнице Е. К. Брешко-Брешковской.
Та  же,  прозывавшаяся у эсеров "бабушкой  русской революции", напутствовала
его  словами:  "Смотри  же,  Панкратов,  ты  сам все  испытал,  пойми  и  их
испытания. Ты человек, и они тоже люди".
     Умудренный  этими  наставлениями,  бывший  шлиссельбуржец  и  выехал  в
сентябре 1917 года  из  Петрограда в Тобольск,  прихватив с  собой  на  роль
заместителя некоего  В. А.  Никольского, а в карман  положив мандат No 3019,
гласивший:
     "Предъявитель  сего  Василий  Семенович  Панкратов  назначен  Временным
правительством комиссаром  по  охране бывшего  царя  Николая  Александровича
Романова, находящегося в гор. Тобольске, и его семейства.
     Министр-председатель Александр Керенский" (24)
     Первое появление в губернаторском доме нового комиссара выглядит  в его
собственном описании так:
     "Не  желая  нарушать  приличия, я заявил камердинеру, что желаю  видеть
бывшего  царя.   Камердинер  исполнил   поручение,  отворив  мне  дверь  его
кабинета".
     Обмен приветствиями, затем Николай спрашивает:
     "-  Скажите,   пожалуйста,  а   как   здоровье  Александра   Федоровича
Керенского?
     В этом вопросе звучала какая-то неподдельная искренность, соединенная с
симпатией, и даже признательность... Я сказал ему:
     - Я желал бы познакомиться с вашей семьей.
     - Пожалуйста... Извините, я сейчас... - ответил  бывший царь, выходя из
кабинета, оставив меня одного на несколько минут. Потом вернулся и сказал: -
Пожалуйста, господин комиссар.
     Вхожу  в  большой  зал  и  с  ужасом  вижу  такую  картину:  вся  семья
выстроилась в стройную шеренгу, руки по швам. Ближе всего к входу Александра
Федоровна, рядом с ней Алексей, затем княжны.
     Что  это?  Демонстрация?  -  мелькнуло  у меня в голове. Но  тотчас  же
прогнал эту мысль и стал здороваться" (25).
     Зря, конечно,  поторопился эсеровский  комиссар "прогнать  эту  мысль".
Демонстрация  была.  В  то  время,   как  он  расшаркивается  перед   своими
подопечными и  обхаживает их, самоотверженно  прикрывая от "распустившегося"
конвоя,  за  глаза  и   в  дневниках   они  же   называют  его   "поганцем",
"ничтожеством", Николай в кругу семьи презрительно именует его не  иначе как
"этот маленький человечек" (комиссар был небольшого роста).
     Теперь,   ограждаемые   уже   "маленьким   человечком"  с   героической
шлиссельбургской репутацией (солдаты  поначалу  отнеслись  к  нему с большим
уважением), Романовы ведут  в губернаторском доме размеренную, в своем  роде
приятную жизнь. Этот период их пребывания в Тобольске под началом Панкратова
и   Никольского    западная   буржуазная   историография   называет   "самым
благополучным и трогательным"  за  все  18  месяцев  их  сибирско-уральского
изгнания.  Началась в  октябре - ноябре  "расцвеченная ледяными узорами",  в
трескучих морозах  и снежных завалах,  красивая и грустная,  исполненная для
них (Романовых) неясных, но твердых надежд  на  избавление  тобольская  зима
(26).
     За зеленым ломберным столиком, поставленным в гостиной, у окна  с видом
на  Иртыш,  общество  отдает  вечера двум  любимым  играм семьи -  безику  и
трик-траку.  За  обеденным  столом  обычно  сидят  в  кругу  семьи  Татищев,
Долгоруков, доктор  Боткин, Жильяр и  Гиббс,  иногда приглашается  (с  сыном
гимназистом Колей) и доктор Деревенько.  Фрейлины,  как встарь,  почтительно
увиваются  вокруг  осунувшейся  Александры  Федоровны,   хотя  могут  иногда
позволить себе вольность, какую прежде нельзя было и представить. Александра
Федоровна  чаще   мрачна;   усевшись  в  откидное  кресло,   поглядывая   на
прикорнувших у ее  ног  собак Джимми и  Ортипо, она  обычно  рукодельничает,
раскладывает пасьянс, а чаще пишет письма. Пишут и другие, в том числе глава
семьи (его основные  корреспонденты - пребывающая в Крыму мать, сестры Ольга
и Ксения). Но Александра  Федоровна  пишет  особенно  увлеченно, в иные  дни
нескончаемо.  Чаще  всего Вырубовой,  а  бывает  и другим, например,  Н.  В.
Воейковой, жене  бывшего дворцового коменданта. В Тобольске она даже перешла
в своей переписке на русский язык -  Панкратов  подсказал ей, что  в  данной
обстановке  она таким образом избежит лишних недоразумений и  неприятностей.
Через его руки вообще проходит в  обе стороны вся корреспонденция семьи. Ему
удается таким образом перехватывать и  скрывать от Романовых неприятные  для
них письма с угрозами и проклятьями, поступающие со всех концов России.
     Оказывается, к концу своего  23- летнего проживания в России Алиса  все
же овладела русской грамотой, хотя и не безупречно.
     Одно из ее  тобольских  писем к  Н.  В.  Воейковой (полностью сохранены
орфография и пунктуация):
     "2/15 марта 1918 г.
     Милая Нина,
     Самое сердечное спасибо за хорошее письмо - так обрадовано была наконец
иметь от вас всех известии. Надеюсь, что Мme Zizi (27) передала всем привет.
Бедный Папа!  (28) Больно  его таким видить,  скажите ему что хозяйка целует
Nuss knacker (29)  и часто с любовью его помнит и надеется что еще  увидимся
что не надо падать духом - Господу Богу все возможно и Он еще дорогую родину
спасеть... А нам лучше всех  живется. Были весные  дни,  теперь опять 17, 20
гр. мороза,  но на солнце  очень уже тепло  - они даже немного загорели.  На
дворе  усердно дрову рублят  и колят. Много  учятся время скоро бежит - 7 м:
уже что сюда пересалились. Тяжелая годовщина сегодня! Но Господь милостив. -
Как у Голово (30) глаза? И сердце. Передайте ему и всем Вашим  наш искренный
привет. - По вечерам Муж читает нам в слух - мы вышиваем или играем в карты.
- Иногда выхожу, когда  не слишком холодно, даже два раза наслаждался,  сидя
на балконе.
     Очень рады знать, что котик здоров... (31) Можете ли быть Ангелом т. к.
на островах живете и переслать письмо Ольге К:  (32) почта  не идет, а  этим
Образом могу ее за письмо благодарить.
     Прощайте, нет досвиданье. Милая Нина - Господь с Вами" (33).
     Николай попросил  Панкратова  выписать иностранные  газеты  и  журналы.
Испрошено  у  Петрограда  разрешение,   почта  поступает;  бывший  верховный
главнокомандующий следит  по зарубежным источникам за  ходом мировой  войны.
Днем в  одиночку  или с  дочерьми много  гуляет  по  двору, расчищает  снег,
прокапывает в сугробах дорожки. На прогулки  выходит в любую погоду, подолгу
занимается физической работой на открытом  воздухе, пилит и укладывает дрова
(по его просьбе Панкратов приказал солдатам навезти  лесу). Его тетрадь в те
дни  заполнена  упоминаниями об этом - за  время пребывания в  Тобольске  он
перепилил и перетаскал с места на место десятки кубометров дров.
     Не  выдерживают,  работая  с  ним на  пару, ни  дочери,  ни  Татищев  с
Долгоруковым,  ни  даже  молодые стрелки-конвойные, хотя  бывает,  что и  он
сдает.  Панкратов спросил его однажды,  не оборудовать ли для него столярную
мастерскую. Николай сказал, что не надо, столярничать ему не нравится.
     Отмечаются  вечеринками  семейные   даты.   Иногда  устраиваются   даже
маскарады.
     Детей продолжают учить. Часть преподавателей  выписана через  Временное
правительство из столицы. Поздней осенью  в  губернаторском  доме начинаются
занятия.  Основные предметы  ведут: вызванная  из Царского Села  учительница
гимназии Битнер (география) (34); вызванный  из Петрограда  учитель гимназии
Батурин (математика); полковник в отставке Николай Романов (новая и новейшая
история)  (35); бакалавр философских  наук Александра Романова (богословие);
бывшая фрейлина  Гендрикова  (древняя  история);  доктор Боткин  (биология);
бывший князь Татищев (русский язык); Пьер Жильяр (французский); Сидней Гоббс
(английский) и т.д. (36).
     Довелось и комиссару  Временного  правительства  выступить перед семьей
Романовых - в роли не то учителя, не то пропагандиста.
     Случилось  однажды так, что на квартиру комиссара  забрел  зубной врач,
вызванный  из центра к Романовым.  Он взял почитать у Панкратова  книгу  его
воспоминаний  "Возврат к жизни", незадолго до  того  изданную в  Петрограде.
Прочитав, передал книгу Николаю, тот  - жене и детям.  "Вы знаете, -  сказал
комиссару через него  дней врач, - они все прочли вашу книгу, и представьте,
говорю вам без всяких преувеличений, все они от нее просто в восторге" (37).
     Вскоре  Николай  попросил Панкратова  выступить  перед ним  и  семьей с
устными рассказами на ту  же тему.  У  эсеровского  уполномоченного  хватило
неуважения  к самому себе,  чтобы из истории своих страданий на каторге и  в
ссылке сделать развлечение для  того,  кто олицетворял и возглавлял этот сад
пыток.  До  Александры  Федоровны  суть  повествования  Панкратовa,  видимо,
доходила слабо, потому что однажды она  прервала его вопросом: "Мне  все  же
непонятно,  господин комиссар,  почему вы  так  ненавидели наших жандармов?"
(38)  По ее представлениям  жандармов нельзя было не любить. Тронутый  столь
лестным   для   него  вниманием   бывшей  царской  четы,   идейный   питомец
Брешко-Брешковской  и  Керенского  умиляется: "Какая  странная  игра судьбы.
Почти  всю  жизнь  быть  гонимым, считаться  (?)  вредным  человеком, врагом
династии. Но вот условия  меняются  - и этот вреднейший человек приглашается
преподавателем,  наставником  детей  бывшего  самодержца" (39). За  любезную
улыбку   своего  поднадзорного  эсеровский  уполномоченный  готов  ему   все
простить. Он  не видит  за  четой ни  малейшей вины перед страной и народом:
"Эта семья,  -  рассуждает  он,  приглядываясь  к обитателям губернаторского
дома, -  задыхалась  в  однообразии  дворцовой атмосферы,  испытывала  голод
духовный, жажду  встреч с  людьми из другой среды, но  традиции, как тяжелая
гиря, тянули ее назад и делали рабами этикета" (40).
     Династию погубил  этикет!.. Не будь проклятого этикета, бывший  слесарь
завода Семянникова, вместо того  чтобы 14 лет  сидеть в Шлиссельбурге, ходил
бы, может быть, по Иорданской лестнице в Зимний дворец...
     Присматриваясь к  двусмысленному поведению комиссара, солдаты быстро  в
нем  разочаровались,  некоторые  стали  поговаривать, не  лучше  ли  ему  из
Тобольска уехать.
     Вообще же солдаты держали  себя  в доме с неизменным достоинством, были
сдержанны и корректны, чего нельзя сказать  о вывезенных из Александровского
дворца слугах. Прежде,  во дворце, эти  люди  замирали  при одном  появлении
царской особы. Здесь,  в  Тобольске, они брюзжат  на своих хозяев, пакостят,
склочничают,  небрежны,  неопрятны,   грубы.  "Даже  в   то  трудное   время
преданность  придворной  прислуги  их  величествам  не  помешала  им  красть
провизию,  подавать  невероятные счета,  съедать присылаемые  их величествам
подарки и напиваться  до того, чтобы  ползать мимо  комнат их  величеств  на
четвереньках" (41).
     Члены семьи относятся к  конвойным по-разному. Мария бегает в караулку,
кокетничает  с  молодыми  солдатами. Алексей ходит по  постам,  собирает для
своей  коллекции  пуговицы,  пряжки,  пустые  гильзы.  Захаживает  иногда  в
караулку  Николай,  присаживается поиграть  с  рядовыми в шашки.  Александра
Федоровна  как бы вовсе не замечает конвоя, проходит молча, всем своим видом
выражая безразличие. В такой же манере она отозвалась однажды на напоминание
о страданиях солдат на фронте.
     Осенью  семнадцатого года в  Тобольске, как и в других  городах России,
проводился сбор пожертвований на нужды  Действующей  армии. Через Татищева и
Кобылинского   общественные   организации   передали   подписной    лист   в
губернаторский  дом.  Там вывели цифру:  300  рублей.  Тоболяки  недовольны,
требуют  возвратить Романовым  скаредный взнос, слышатся  возгласы:  "А  для
Распутина, небось, не скупились". Сник и Панкратов: "Меня поразила скупость.
Семья в семь человек жертвует 300 рублей, имея только в русских банках свыше
ста миллионов". Поднеся лист поближе к глазам, Панкратов устанавливает,  что
цифру вписала Александра Федоровна. "Да, -  соглашается  он,  -  Алиса  была
скупа для  России. Она  могла бы быть в союзе с людьми, которые готовы  были
жертвовать  Россией.  Ведь  известны были  ее  пожертвования  на  германский
Красный Крест уже во время войны" (42).
     Надменная, холодная, с усмешкой  презрения на  бескровных тонких губах,
стоит она  перед  эсеровским  комиссаром, и даже  он  не может не  заметить,
насколько чужда  она  земле, куда занесло  ее  23  года назад и  где  теперь
приходится ей томиться.  Он подумал  об  этом уже  при первой встрече, когда
Романовы,  выстроившись  шеренгой  в зале, произвели  на  него  "впечатление
семьи, которая могла  бы  быть  нормальной  в нормальных условиях".  "Кроме,
конечно, Александры Федоровны", - делает он оговорку. "Она произвела на меня
впечатление  совсем особое. В ней сразу почувствовал я что-то чуждое русской
женщине". И далее: "Александра Федоровна произносила русские слова с сильным
акцентом,  и было заметно,  что русский язык практически ей плохо давался...
Каждую  фразу  она  произносила  с трудом,  с немецким акцентом, словом, как
иностранка,  выучившаяся  русскому  языку  по  книгам, а  не  практически...
Замкнутость ее и склонность к уединению бросались в глаза... В ее отношениях
замечались черствость и  высокомерие. В игре в городки и  в пилке  кругляков
она никогда не принимала участия.  Иногда лишь она  интересовалась  курами и
утками, которых завел повар на заднем дворе..." (43).
     "Встретил я ее одиноко бродящую по засоренным дорожкам заднего дворика,
среди кур и уток, спрашиваю ее о здоровье.
     - Здравствуйте, господин комиссар. Благодарю вас, здорова. Иногда болят
зубы. Нельзя ли вызвать нашего зубного врача из Ялты?
     - Он уже вызван. Временное правительство разрешило ему приехать. Бывшая
царица опять благодарит.
     - Вы любите огородничать, заниматься цветоводством? - спрашиваю ее, ибо
она очень много времени проводила в этом запущенном огородике-садике;
     - Мне нравится здесь... Куры, утки ходят... Погода  здесь хорошая... Мы
не думали... Мы думали, что здесь холодно...
     Каждую  фразу  Александра  Федоровна произносила с трудом,  с  немецким
акцентом...
     - К сожалению, у нас очень мало знают о России даже  природные русские,
а о Сибири - и того меньше, - говорю я.
     - Это почему? - спрашивает Александра Федоровна.
     - Не любят России, больше разъезжают по Западной Европе.
     Мое объяснение, по-видимому, не понравилось ей, и она замолчала".
     В  первые  месяцы  своей  тобольской  жизни  Романовы  в  средствах  не
нуждались. Они  могли позволить  себе и  содержание  в  губернаторском  доме
большого   штата   прислуги,   и    собственное   более   чем   нестесненное
продовольственное обеспечение. Продукты закупались в громадных количествах в
лавках,  на рынке.  В результате подскочили  цены,  что вызвало ропот  среди
населения  Тобольска.  Был,  правда,  еще  один,  на  первых порах  довольно
обильный  источник  снабжения:   доброхотные  даяния  окрестных  монастырей,
приношения из кулацких дворов, из поповских усадеб.
     И все же  на одних подарках и посылках не продержишься; нужны деньги. А
деньги по  старой  привычке расходовались с  такой легкостью,  что  в  конце
концов наличности стало не хватать.
     Львов  в  эмиграции  показывал:  "Был  нами  также  разрешен  вопрос  о
средствах царской  семьи.  Конечно,  она должна  была жить  на  свои  личные
средства.  Правительство   обязано  было  нести  лишь  те  расходы,  которые
вызывались его собственными мероприятиями по адресу семьи" (44). Ныне пресса
Шпрингера  оспаривает это утверждение. Она ссылается на заявление Керенского
о том, что "Временное правительство взяло на  себя  содержание семьи бывшего
царя" (45). В  подкрепление  приводится  свидетельство Кобылинского:  "Перед
нашим отъездом в Тобольск  Керенский сказал мне: "Бывший царь доверен вашему
попечению. Его семья не  должна терпеть ни в чем нужды"" (46). И после всего
этого, негодует "Вельт", "Временное  правительство уклонилось от  выполнения
своих  обещаний и обязательств, оставив несчастную семью, без  вины со своей
стороны потерявшую свободу, к тому же еще и без средств к существованию".  И
далее:  "Тщетно обращается Кобылинский в Петроград - все его письма остаются
без ответа" (47).
     Керенскому,  у  которого горит  под ногами земля, уже  не до обитателей
губернаторского  дома  в Тобольске;  ему, в отчаянии мечущемуся  под первыми
сполохами надвинувшейся социалистической революции,  уже некогда  заботиться
ни о дальнейшей  защите Романовых, ни о их прокорме. Петроград на запросы не
откликается,  "и полковнику  Кобылинскому  не остается  ничего другого,  как
пойти по городу  в поисках  ссуд, чтобы  прокормить вверенную его  попечению
семью"(48).
     Со ссудами  же обстояло  так.  В  первое  время после приезда Романовых
тобольское  купечество  в  общем  относилось  к   ним  весьма  сочувственно.
Отпускать  им продукты  и  товары в Кредит  почиталось за  честь.