Когда  же
обозначились у  Романовых  (еще  при Временном  правительстве)  материальные
затруднения, местные  севрюжники  быстро  охладели  к августейшей клиентуре,
стали прижимистыми и несговорчивыми.  Повар Харитонов, ходивший по магазинам
и  рынку  за  продуктами,  все чаще  возвращался  с  полупустыми  корзинами,
докладывая Кобылинскому, что торговцы "больше не верят" и  "скоро  в  кредит
вовсе  отпускать  не будут".  Комендант  пошел  по  городу в  поисках займов
(предварительно  уволив из  соображений экономии часть прислуги). Он выдавал
кредиторам векселя за тремя подписями: Татищева, Долгорукова и своей.
     Это не значит,  что у  Романовых вообще не  было  денег. Средства у них
были  огромные, частью (в  виде  драгоценностей,  например)  при себе.  Даже
Львову и  Керенскому пришлось  в  эмиграции признать, что,  по установленным
Временным правительством данным, на  банковских  счетах Романовых за рубежом
числилось минимум  14 миллионов рублей (49).  Согласно  же некоторым  другим
источникам,  подлинные   размеры  состояния  Романовых  занижены  Львовым  и
Керенским раз  в двадцать.  Но, во всяком случае, деньгами своими Романовы в
ту пору воспользоваться вполне свободно не  могли. "Хотя деньги семья имела,
они были депонированы в иностранных банках, а в тогдашних условиях  отозвать
эти средства из немецких и английских банков было невозможно" (50). Время от
времени поступала  финансовая помощь из центра от монархистов (немалые суммы
присылали, в частности, Ярошинский и Вырубова), но и ее хватало ненадолго.
     23  февраля 1918  года Кобылинский получил  из  Петрограда  официальную
телеграмму,  извещавшую  его  о  том,  что "у  народа нет  средств содержать
царскую  семью". Под  телеграммой стояла подпись В. А.  Карелина - народного
комиссара государственных  имуществ (один  из организаторов и лидеров партии
левых  эсеров; после  Октября  вместе  с  Марией Спиридоновой  и  некоторыми
другими  деятелями этой  партии  вошел - ненадолго  -  в  состав  Советского
правительства).  Карелин  извещал, что государство может взять на  себя лишь
расходы,  связанные с предоставлением помещения, отоплением  и освещением, а
также обеспечить членов семьи солдатским пайком. В остальном Романовы должны
жить на  собственные  средства; им  предоставляется  право  расходовать  600
рублей в месяц на человека, или 4200 рублей в месяц на семью.
     Как раз  на  материальные затруднения  семьи некоторые  западные авторы
особенно  охотно  ссылаются, доказывая,  будто  Романовы  из  патриотических
чувств  готовы  были претерпеть любые  невзгоды, лишь бы "остаться  дома,  в
России"; их нужда якобы подчеркивает величие их отказа  бежать  куда-либо, в
особенности  за  границу. Весь  их  тобольский период якобы  характеризуется
"покорностью судьбе и умиротворенностью". Они, по утверждению шпрингеровской
прессы, "вовсе не собирались  оставить русскую территорию... Царица говорила
тогда в  Тобольске,  как и раньше, в Царском  Селе: ничто  не заставит  меня
покинуть  Россию"   (51).   То   же,  впрочем,  доказывали   в  свое   время
белоэмигранты.  "Намекни  она (Александра  Федоровна) хоть  одним  словом, и
император  Вильгельм обеспечил бы  ей мирное и тихое существование на родине
ее  величества.  Но, уже будучи  в  заключении в холодном Тобольске и  терпя
всякие ограничения  и  неудобства,  ее  величество  говорила:  "Я лучше буду
поломойкой, но я буду в  России". Редко кто обладает  той горячей  любовью и
верой  в русского  человека, какими была проникнута  государыня императрица,
несмотря на  то, что от нас, русских, она ничего не видела, кроме насмешек и
оскорблений" (52).
     Все  эти и подобные  им утверждения  необоснованны. С первых  же недель
после  крушения царизма Романовы стремились  выездом  из  России обезопасить
себя от грозящих неприятностей и таким образом обеспечить себе возможность в
подходящий момент  возвратиться к утраченному.  При  этом  они, как правило,
учитывали,  что  тайное  бегство,  связанное  с  вооруженным насилием,  куда
опасней  открытого  выезда при  попустительстве буржуазных  властей или  при
"мирном"  содействии  реакционно  настроенных  слоев  населения. В  условиях
первых  тобольских  месяцев  Романовым были  не  очень-то  по душе  варианты
авантюрного бегства:  им  не хотелось  менять,  как им казалось, "верное  на
неверное". Только когда выяснилось, что  "верного"  ждать  бесцельно, ставка
была перенесена  на "неверное", но поздно. Они, впрочем, никогда не считали,
что бежать поздно.
     День за днем, неделю за  неделей отсчитывает Николай,  томясь и выжидая
перелома  в своей судьбе.  Но перелома нет,  и решение еще где-то таится. Он
коротает  время  за  чтением,  играет  в любительских спектаклях. Причудливо
пестрит  его  дневник именами  авторов, названиями книг. За  Толстым следует
Лейкин,  за Тургеневым  - Аверченко,  за "Пошехонской стариной" Салтыкова  -
Щедрина  - "Приключения  Шерлока Холмса"  Конан-Дойля.  На  пятидесятом году
жизни  в тобольском  губернаторском доме он впервые  берет  в руки  "Войну и
мир".
     Под  его руководством  и при  его актерском  участии обитатели верхнего
этажа выписывают из пьес роли, заучивают их, проводят  репетиции, по вечерам
разыгрывают спектакли.
     За  событиями в  центре страны  он  мог  следить  по газетам,  которыми
аккуратно снабжал его Панкратов; многое же он узнавал из писем и особенно из
рассказов приезжих. 7  октября  он  записывает (на стр.  9),  что  "появился
мистер  Гиббс,   который  рассказывал  нам   много  интересного  о  жизни  в
Петрограде"; несколько ранее (22 сентября, стр.  2) с такой  же "интересной"
информацией о происходящем в центре "прибыл наш добрый барон Боде" (который,
кстати,  привез и "груз дополнительных  предметов для хозяйства и  некоторые
наши  вещи из  Царского Села"). Присылают письма с различными ориентирующими
сведениями сестра Ксения (10 октября, стр. 10), "дорогая  мама" (12 октября,
стр. 11) и другие. К  середине и концу октября его  записи, касающиеся общей
политической  обстановки, становятся все более  мрачными  и  тревожными. Он,
отмечает необычные перебои в  поступлении информации с прессой. "Уже два дня
не приходят агентские телеграммы" (4 ноября, стр. 19). Он предполагает, что,
"должно быть, неважные события происходят в больших городах" (4 ноября, стр.
19). "Давно газет уже никаких из Петрограда не приходило, также и телеграмм.
В такое тяжелое время это жутко" (11 ноября, стр. 21).
     Он еще не знает, что как раз в  эти дни совершился величайший поворот в
человеческой истории, что  открылась новая  глава в книге летописей России и
что  на  страницах этой  книги  уже  не будет места  ни для него, ни для его
заступников,  ни   вообще  для  того   призрачного,  растаявшего  мира,   на
возвращение которого он все еще надеялся. "Неважными событиями" были: победа
вооруженного  восстания рабочих и  солдат  в  Петрограде:  арест  Временного
правительства  в  Зимнем  дворце  и  бегство  Керенского  в  автомобиле  под
американским флагом.
     К  осени  1917  года  трудящиеся  России  в  массе  своей  окончательно
разочаровались в политике правящих групп и сознательно, по своему свободному
выбору, стали на сторону большевиков. Характеризуя этот период, Ленин писал:
рабочие и солдаты в сентябре и  начале октября  в громадном большинстве  уже
перешли на нашу сторону (53).
     В  невиданно  короткий  срок большевистская партия создала политическую
армию социалистической  революции. Большинство народа шло за ней.  Ленинские
идеи борьбы за  народную власть овладели массами и стали материальной силой.
Рабочий  класс  -  авангард  революции - развил  огромную  энергию: он  стал
цементирующей  силой  в  Советах, укрепил профсоюзы, выковал  грозное оружие
пролетарской революции - Красную гвардию.  "Все формы пролетарского движения
тесно связывала главная цель - завоевание власти Советами" (54).
     В 9 часов 40 минут вечера 25 октября (7 ноября)  1917 года выстрелом из
шестидюймовой пушки крейсер "Аврора" возвестил  о начале новой эры в истории
человечества - эры Великой Октябрьской социалистической революции.
     В ночь  с 25  на 26 октября  революционные  рабочие, солдаты  и матросы
штурмом взяли Зимний дворец.
     На  открывшемся в Смольном 25 октября (7 ноября) П Всероссийском съезде
Советов  было  объявлено  о  переходе  всей  власти  в руки Советов, приняты
декреты  о мире  и о  земле,  сформировано первое  Советское правительство -
Совет народных комиссаров - во главе с В. И. Лениным.
     Закончив  свою  работу,  делегаты  съезда  разъехались  на места, чтобы
рассказать  народу  о победе  Советов  в  Петрограде,  чтобы  способствовать
утверждению советской власти по всей стране.
     Петроград сделал решающий шаг. За ним поднялась вся страна.
     С октября-ноября 1917 года по январь-февраль 1918 года советская власть
успела распространиться по  всей России. Это распространение народной власти
высоким  темпом  по территории  громадной страны  Ленин охарактеризовал  как
"триумфальное шествие".
     В  период триумфального марша Советов  ЦК партии  и  ВЦИК  направили на
места  тысячи  опытных  стойких борцов  за утверждение нового  строя. Только
Петроград  послал  в  губернии  и  уезды до  15  тысяч  рабочих - энергичных
проводников большевистского влияния  на массы, самоотверженных руководителей
революции на местах.
     Соединенные  усилия  этих посланцев партии с  революционным  активом на
местах способствовали триумфальному шествию советской власти и по соседним с
Тобольской губернией крупнейшим промышленным районам Сибири и Урала.
     Концентрация пролетариата в этих районах была весьма высокой. Крупные и
средние предприятия с их многочисленным и сплоченным рабочим классом были по
традиции опорными базами партии большевиков. Эта особенность сказалась здесь
и на темпе событий после 25 октября  (7 ноября) 1917 года. В  Екатеринбурге,
политическом центре Урала,  советская власть утвердилась уже  на второй день
после  победы  вооруженного восстания  в  Петрограде;  по  другим  уральским
городам - в течение 26 и 7 октября (8 и 9 ноября).  Провозглашение советской
власти Западно-Сибирским  областным III съездом Советов в Омске состоялось в
первой  декаде декабря.  По различным причинам, однако, "значительно позднее
власть  Советов  реально  установилась  в  Тобольской  губернии"  (55).  Как
отмечает далее И. Минц, "в Тобольской губернии (Тюмень, Тюкалинск, Тобольск,
Ишим, Туринск, Ялуторовск,  Тара) власть в  руки  Советов перешла  в течение
января -  марта  1918 года, за исключением Кургана, где она была установлена
20  ноября  1917  года"  (56). Такое отставание  Тобольска  от  событий было
обусловлено   малочисленностью   пролетариата,   отсталостью   экономической
структуры, географической удаленностью.
     Только  во  второй половине  ноября, примерно  через  две недели  после
переворота  в  Петрограде,  до  Тобольска  доходит более  или менее  внятная
информация о том, что же произошло.
     Николай в  своем дневнике записывает: "Тошно читать описания  в газетах
того,  что произошло  две недели тому назад в Петрограде  и  Москве. Гораздо
хуже и позорнее  событий Смутного  времени" (17 ноября,  стр.  23).  Судя по
одному  из его тогдашних разговоров с Панкратовым,  в петроградских событиях
25  октября  (7 ноября)  ужаснуло его главным образом  "своеволие" рабочих и
солдат, которые  посмели  свергнуть Временное правительство  (57). Сам,  он,
Николай,  ни  при  чем,  лично  себя  считает   ни  к  чему  не  причастным,
происходящее в России разглядывает со стороны. Возведя Керенского в "любимцы
солдат", упрекает  его  в неспособности "заставить толпу".  Словно  не он за
восемь  месяцев до того пытался с помощью Хабалова  и  Иванова  (и  столь же
безуспешно) сделать с "толпой" то же самое.
     Этой своей  манере  наблюдения и оценки  событий  он  не изменяет  и  в
последующих записях. "Получилось невероятнейшее известие о том, что какие-то
трое  парламентеров  нашей 5-й армии  ездили  к  германцам впереди Двинска и
подписали  предварительные  с ними  условия перемирия.  Подобного  кошмара я
никак не ожидал".
     Автор дневника ругает  якобы не спросивших "мнения народа"  большевиков
за переговоры с немцами, позабыв, что тремя годами раньше - но в кардинально
противоположных  целях,  то  есть  во  имя  спасения  царизма  и  заключения
контрреволюционного  альянса с  кайзером  - сам  вынашивал  "заветную  мечту
предложить неприятелю заключить мир..." Вступая в тайную  переписку с Эрни и
посылая   Протопопова  к  фон  Варбургу,   царь  и  царица,   можно  думать,
интересовались при этом "мнением народа...".
     В  том  же  тоне  непричастного, при  сем  только  присутствующего,  он
записывает: "Сколько  еще времени  будет  наша несчастная  Родина терзаема и
раздираема  внешними  и  внутренними  врагами? Кажется  иногда,  что  дальше
терпеть нет сил, даже не знаешь, на что надеяться, чего желать"
     (2/15 марта, стр. 65).
     Дальше такие записи:
     "Сегодня  Георгиевский праздник. Для  кавалеров  город  устроил  обед и
прочие  увеселения в  Народном  доме.  Но  в  составе нашего караула... было
несколько георгиевских кавалеров, которых их товарищи некавалеры не пожелали
подсменить,  а  заставили идти по  наряду  в  службу  - даже в  такой  день!
Свобода!!!"  (26  ноября, стр.  27). "Отрядный  комитет  стрелков постановил
снять  с  нас  погоны. Непостижимо!"  (3 января  1918  г., стр.  42).  После
распоряжения  из Петрограда о переходе на  новый календарь: "Узнали, что  на
почте получено распоряжение изменить стиль и подравняться  под  иностранный,
считая с 1 февраля, т. е. сегодня  уже выходит 14  февраля. Недоразумениям и
путаницы будет без конца" (1/14 февраля, стр. 54). После изменений в графике
прогулок: "Утром увидели в  окно  горку  перекрытою;  оказывается,  дурацкий
комитет решил это  сделать, чтобы помешать нам подниматься на нее и смотреть
через забор"
     (20   февраля/5   марта,   стр.    62).   После   прибытия   из   Омска
красногвардейского  отряда:  "Прибытие этой  "красной гвардии",  как  теперь
называется всякая вооруженная часть, возбудило  тут всякие толки и страхи...
Комендант и наш  отряд видимо  тоже смущены, т.  к. вот уже две ночи  караул
усилен и пулемет привозится с  вечера. Хорошо стало доверие одних к другим в
нынешнее  время!" (14/27 марта, стр. 71). Получив ответ на жалобу о погонах,
записывает:  "Кобылинский  показал  мне  телеграмму  из  Москвы,  в  которой
подтверждается постановление  отрядного  комитета  о снятии мною и  Алексеем
погон... Этого свинства я им не забуду!" (8 апреля, стр. 84) (58).
     Жизнь в  губернаторском доме усложняется.  Стол заметно  скудеет. Часть
прислуги  уволена, обдумываются  еще  сокращения.  За трик-траком  все  чаще
находит тоска. В этом тусклом, заброшенном в таежную  глушь Тобольске вообще
нелегко даются ожидание и надежда. Невидимо действуют вокруг губернаторского
дома силы  избавления.  А  на другом конце бывшей империи, на юге,  собирают
монархическую рать генералы Корнилов и Алексеев, уже завязал бои Краснов.
     Тоска  передается из губернаторского дома наружу, в город, в монастыри,
по  кулацким  хуторам и  усадьбам...  В  Тобольске  разыгрывается  несколько
зловещих инцидентов.
     На богослужении  в  церкви  Покрова Богородицы перед  толпой  прихожан,
окруживших  царскую  семью,  дьякон  Евдокимов   провозгласил  "многие  лета
царствующему  дому   Романовых",  перечислив  по  старорежимной  формуле   и
"государя императора" и "государыню императрицу", и "наследника цесаревича",
и каждую из великих княжен - всех по титулам и именам. Были в церкви солдаты
охраны, обычно сопровождавшие семью на богослужения.  Старший конвоя подошел
к Евдокимову и спросил: "Как это понимать?", то есть как так получилось, что
они  водят сюда под  тюремным конвоем  царя, который,  оказывается, согласно
дьяконовой здравице, все еще царствует. Дьякон пояснил, что в такие тонкости
вдаваться ему не под силу, а поступил он так, как велел  ему настоятель отец
Алексей.  После пришли из Совета депутаты  -  несколько  рабочих  и  солдат,
объявили дьякона и священника арестованными и увели их в карцер.  На допросе
оба  держались нагло. Настоятель  сказал,  что  он не подотчетен  "рачьим  и
собачьим депутатам", а Евдокимов угрожающе заметил: "Ваше  царство минутное,
придет  скоро защита царская, погодите  еще немного, получите  свое  сполна"
(59).
     Гермоген,  считавший  себя  особой  неприкосновенной и  неуязвимой (его
действительно  не  решались  тронуть),  вступился  перед  Советом  за  своих
подчиненных, которых, по существу, сам толкнул на провокацию, и, вызволив их
из арестантской, спровадил  в монастырь. Запрошенный  депутатами Совета, как
посмел  он  в  революционной  России инспирировать  провозглашение  здравицы
свергнутому царю, Гермоген письменно (от  личной явки он уклонился) ответил,
что,  во-первых, "Россия  юридически не есть республика, никто ее таковой не
объявлял  и  объявить  не  правомочен, кроме  предполагаемого Учредительного
собрания";  во-вторых, пояснил  архиепископ, "по данным  священного писания,
государственного права, церковных канонов и канонического права, а  также по
данным истории, находящиеся вне управления своей страной бывшие короли, цари
и  императоры не  лишаются  своего сана как  такового  и  соответственных им
титулов",  поэтому  в  поступке  отца Алексея  "ничего  предосудительного не
усмотрел и не вижу" (60).
     Возмущенные  депутаты   и  солдаты  предупредили  Гермогена,  что  если
провокации  не  прекратятся,  они  могут  плохо  для  него  кончиться  (61).
Романовым же через Панкратова и Кобылинского объявили, что впредь хождение в
церковь им запрещается; хотят молиться - пусть молятся  дома. Настоятель как
будто  исчез с глаз, потом опять замелькал в  уличной толпе. Повел  он  себя
теперь осторожней, но вернулся к прежней  роли связного между губернаторским
домом и резиденцией архиепископа.
     В день  церковного скандала Николай записывает: "Узнали с негодованием,
что нашего доброго о. Алексея привлекают к следствию и он сидит под домашним
арестом. Это случилось потому, что за молебном диакон помянул нас с титулом,
в  церкве  было много  стрелков  2-го  полка, как всегда, оттуда и загорелся
сыр-бор".
     Идиллией трик-трака в  гостиной  и  пилкой дров у сарайчика прикрывался
разветвленный  контрреволюционный  заговор,  к  тому  времени вызревавший  в
Тобольске  под  главенством  Гермогена,  при   участии  самих   заключенных.
Атмосфера вокруг губернаторского дома накалялась.
     Понятно  в такой  обстановке возбуждение солдат,  вызванное случаем, по
выражению  Панкратова, "более  бытового  свойства".  Из  Петрограда  прибыли
посылки   и  подарки  семье  от  родственников  и  поклонников.  На  ящиках,
выгруженных  с  парохода,  были  надписи:  "Литература",  "Столовая утварь",
"Одежда".  Панкратов  приказал солдатам доставить груз с  пристани в дом. По
дороге  один ящик  выпал,  разбился, из  него стали вываливаться бутылки  со
спиртным. Вскрыли остальные ящики - там тоже вино и водка. В Совете и отряде
возмутились: во-первых, обман; во-вторых, попустительство комиссара  обману.
Да еще  он заставил солдат  перетаскивать  на себе алкогольную  контрабанду.
Вообще же у бывшего царя и без  того нет недостатка в спиртном (на обеденном
столе у него всегда графин с вином). Солдаты возвратили  груз на пристань  и
вылили содержимое бутылок в Иртыш.
     Одно время  Николая  занимало Учредительное  собрание: будет  ли оно  и
когда? Он связывал с "учредилкой" какие-то свои личные  смутные  надежды. По
некоторым  признакам, он  рассчитывал,  что  Учредительное  собрание  примет
решение освободить его с семьей из-под стражи, позволив свободно проживать в
России или  выехать за  границу. Поддерживал в  нем эти надежды комиссар. По
воспомина