церкви,
вывел наконец владельца дворца из глубокой задумчивости, похожей  скорей  на
транс, чем на размышление, в которую была погружена его душа.
     - Еще одно зерно, упавшее с неизмеримой высоты, а между  тем  время  не
прибавляет и не отнимает у бесконечности ни одного атома! Душа моя,  светлое
существо! Зачем спускаешься ты  из  своей  сферы?  Зачем  с  высот  вечного,
звездного,  чуждого  спокойствия  бросаешься  ты  в  густой  туман  мрачного
саркофага? Сколько времени, зная из тяжкого опыта,  что  все,  что  умирает,
может дать только исполненную грустью радость, оставалась ты удовлетворенною
твоим величественным одиночеством?
     Пока он так размышлял, одна из птиц, которые первые приветствуют  зарю,
громко запела, и пробужденная пением ее подруга отвечала звучными трелями.
     Он стал слушать; но не душа, которую он  вопрошал,  а  сердце  ответило
ему. Он встал и беспокойными шагами стал быстро ходить по комнате.
     - Да будет проклят этот свет! - воскликнул  он  нетерпеливо.  -  Время,
должно быть,  никогда  не  истребит  эти  роковые  страсти!  Одно  тяготение
поддерживает землю в пространстве; другое прикрепляет душу к земле. Отчего я
не далеко от этой темной и мрачной планеты! Разбейтесь, препятствия! Крылья,
развернитесь!
     Он прошел через галерею, поднялся по лестнице и проник  в  таинственную
комнату...

        "V"

     На  другой  день  Глиндон  отправился  во  дворец  Занони.  Воображение
молодого человека было сильно возбуждено тем немногим, что он видел и слышал
об  этом  странном  человеке,  к  которому   его   влекло   таинственное   и
непреодолимое чувство.
     Могущество Занони казалось громадным и  почти  сверхъестественным,  его
намерения - прекрасными; а между тем его обращение было холодно.
     Почему он игнорирует попытку Глиндона сойтись с ним и  в  то  же  время
спасает его? Каким  образом  узнал  Занони  о  неизвестных  самому  Глиндону
врагах? Его любопытство было живо  задето,  он  чувствовал  благодарность  и
решился на новую попытку примирения с угрюмым тайноведом.
     Занони был дома и принял Глиндона в  обширной  и  высокой  гостиной,  в
которую вошел вслед за ним.
     - Я пришел поблагодарить  вас  за  ваше  вчерашнее  предостережение,  -
проговорил Глиндон, - и просить вас еще раз  об  одолжении,  которым  я  вам
обязан, -  сообщить  мне,  с  какой  стороны  я  должен  ждать  опасности  и
нападений.
     - Вы влюблены, сударь, - сказал по-английски Занони, слегка улыбаясь, -
но вы плохо знаете Юг; а не то вы знали бы, что  здесь  нет  влюбленных,  не
имеющих соперников.
     - Вы говорите серьезно? - спросил Глиндон, краснея.
     - Совершенно серьезно. Вы любите Виолу Пизани, ваш соперник -  один  из
неаполитанских князей, самых могущественных и неумолимых;  вы  сами  видите,
подвергаетесь ли вы опасности.
     - Но простите меня, как вы узнали об этом?
     - Нет ни одного смертного, которому бы я давал отчеты о самом  себе,  -
гордо  ответил  Занони.  -  Станете  ли  вы  следовать  моим   советам   или
игнорировать их - это меня не касается.
     - Ну, если я не должен спрашивать вас, пусть  будет  по-вашему;  но  по
крайней мере посоветуйте мне, что нужно сделать?
     - А вы последуете моему совету?
     - Отчего же нет?
     - Оттого, что вы храбры, вы любите волнения и тайны; вы  захотите  быть
героем романа. Если бы я вам посоветовал покинуть  Неаполь,  сделали  бы  вы
это, пока в нем существуют враг и женщина,  над  которыми  вам  хотелось  бы
одержать победу?
     - Вы правы, - отвечал англичанин. - Нет, и не вам осуждать это решение.
     - Но вам  остается  другое  средство;  любите  ли  вы  Виолу  искренно,
пламенно? Если да, то женитесь на ней и увезите вашу жену на родину.
     - Но, - возразил Глиндон, немного смущенный, - Виола не из моего круга.
И потом, ее занятие... Одним словом, я раб ее красоты, но не  могу  жениться
на ней.
     Занони нахмурился.
     - Значит, ваша любовь есть только эгоистическая и чувственная  страсть,
тогда я не могу вам дать совета. Молодой человек! Судьба не  так  неумолима,
как кажется. Великий Властитель вселенной не отказал человеку в свободе,  мы
все можем проложить себе дорогу, а Бог  даже  из  наших  противоречий  может
создать гармонию. Вы имеете перед собой выбор.  Благородная  и  великодушная
любовь может даже теперь обеспечить ваше  счастье  и  спасение;  безумная  и
эгоистическая страсть приведет вас неминуемо к гибели.
     - Вы читаете даже будущее?
     - Я сказал все, что было нужно.
     - Синьор Занони, вы, который берет на себя  роль  моралиста,  -  сказал
Глиндон, - неужели вы сами так равнодушны к молодости и красоте, что  можете
уверенно сопротивляться их очарованию?
     - Если бы пример постоянно согласовался с правилом, -  отвечал  Занони,
горько улыбаясь, - то учителя были бы редки. Поведение человека может  иметь
влияние только на узкий круг; добро или  зло,  которое  он  делает  другому,
заключается скорей в правилах, которые он может распространять. Его действия
ограничены во времени и пространстве;  его  идеи  могут  распространяться  в
целой вселенной и вдохновлять людей до последнего дня. Все наши добродетели,
все наши законы извлечены из  книг  и  правил,  которые  суть  мысли,  а  не
действия. Юлиан  имел  добродетели  христианина,  а  Константин  все  пороки
язычника.   Поступки   Юлиана   вернули   к   язычеству   несколько    тысяч
последователей,  мысли  Константина,  волею  небес,   помогли   обратить   к
христианству многие народы земного шара. В своем  поведении  самый  скромный
рыбак этого залива, с жаром верующий в чудеса святого  Януария,  может  быть
лучше Лютера; между тем Бог позволил, чтобы идеи Лютера произвели в новейшей
Европе самую большую революцию, которая когда-либо имела место.  Наши  идеи,
молодой человек, - это  наш  ангельский  элемент,  наши  действия  -  земной
элемент.
     - Для итальянца вы много размышляли, - сказал Глиндон.
     - Кто вам сказал, что я итальянец?
     - Однако, когда вы говорите на моем языке, как англичанин, я...
     - Довольно! - воскликнул Занони с сильным нетерпением.
     Потом, после минутного молчания, он проговорил спокойным тоном:
     - Глиндон, отказываетесь ли вы от Виолы  Пизани?  Хотите  вы  несколько
дней подумать о том, что я вам сказал?
     - Отказаться от нее! Никогда!
     - Так вы хотите жениться на ней?
     - Это невозможно.
     - Хорошо. В таком случае она откажется от вас. Я вам говорю, что у  вас
есть соперник.
     - Да, князь N, но я его не боюсь.
     - У вас есть другой, которого вы будете больше бояться.
     - Кто это?
     - Я.
     Глиндон побледнел и встал.
     - Вы! Синьор Занони! Вы! И вы смеете мне признаваться в этом!
     - Смею? Увы! Бывают минуты, когда мне хотелось бы бояться.
     Эти высокомерные слова не имели, однако, ничего  надменного,  скорее  в
них звучало что-то печальное. Глиндон был раздражен, уничтожен, но находился
под властью какого-то странного влияния. Однако у него было в груди  честное
сердце англичанина, и он скоро оправился.
     - Синьор, - сказал он,  -  меня  нельзя  обмануть  громкими  фразами  и
мистическими приемами. Вы можете иметь могущество, которого я  не  сумею  ни
понять,  ни  достичь;  но  также  можете  быть  только  ловким   и   дерзким
авантюристом и обманщиком.
     - Ну! Продолжайте.
     - Я хочу, - продолжал Глиндон решительно, хотя и немного смущенно, -  я
хочу, чтобы вы знали, что если я не позволю первому встречному убедить  себя
жениться на Виоле Пизани, то от этого мое решение  никогда  не  уступать  ее
другому нисколько не уменьшится.
     Занони  гордо  посмотрел  на  молодого  человека,  горевшие   глаза   и
оживленное лицо которого указывали на его мужество и способность подкреплять
свои слова делом. Потом он прибавил:
     - Какая смелость! Но она к вам идет.  Все  равно,  примите  мой  совет,
подождите еще десять дней, и тогда вы мне скажете, хотите ли вы жениться  на
самой прекрасной, самой чистой девушке, которую вы когда-либо встречали.
     - Но если вы ее любите, почему... Почему?..
     - Почему я желаю, чтобы она вышла замуж за другого? Чтобы спасти ее  от
меня самого! Выслушайте меня. Этот ребенок, кроткий и без образования, имеет
в себе зародыш благородных качеств и самых высоких добродетелей.  Она  может
быть всем для человека, которого полюбит, всем,  что  только  человек  может
видеть в женщине. Ее душа, развитая любовью, возвысит вашу, она повлияет  на
вашу будущность, на вашу судьбу; вы сделаетесь счастливым и знаменитым. Если
же, наоборот, она будет моим достоянием, я не знаю, какая судьба ожидает ее,
но я знаю, что есть испытание, которое переносится очень немногими мужчинами
и до сих пор ни одной женщиной.
     Говоря таким образом, Занони сильно побледнел,  и  в  его  голосе  было
что-то, отчего горячая кровь его собеседника застыла.
     - Что это за тайна, окружающая вас? -  спросил  Глиндон,  не  будучи  в
состоянии удержать своего волнения. - Действительно, вы не похожи на  других
людей! Вы, может быть, как предполагают некоторые, маг или только...
     - Замолчите! - проговорил Занони со странной улыбкой. - Разве вы имеете
право задавать мне такие вопросы? Италия, правда, еще имеет  инквизицию;  но
могущество ее ослабело, как лист,  уносимый  ветром.  Дни  пыток  и  гонений
прошли; человек может жить, как ему нравится, и говорить, как  ему  хочется,
не опасаясь ни позорного столба,  ни  казни.  Я  презираю  гонения;  поэтому
простите меня, если я не уступаю любопытству.
     Глиндон  покраснел  и  встал.  Несмотря  на  свою  любовь  к  Виоле   и
естественный страх к такому сопернику, он чувствовал, что его тянуло к этому
человеку, которого он имел основания подозревать и бояться  более  всех.  Он
протянул руку Занони.
     - Ну, - проговорил он, - если мы должны  быть  соперниками,  то  оружие
впоследствии решит наши права. До тех пор мне хотелось бы быть вашим другом.
     - Другом! Вы не знаете, чего просите.
     - Опять загадка!
     - Загадка! - воскликнул с горячностью Занони. - Да, но не хотели бы  вы
разрешить ее? Только тогда я дам вам эту руку и назову вас своим другом.
     - Я осмелюсь  на  все,  я  буду  бороться  со  всем,  чтобы  достигнуть
нечеловеческой мудрости, - отвечал Глиндон, и его лицо засветилось  диким  и
экзальтированным восторгом.
     Занони посмотрел на него молча и задумчиво.
     - Семена деда живут и во внуке, - сказал он вполголоса, - однако он мог
бы... - Он вдруг остановился, потом громко продолжил: -  Ступайте,  Глиндон,
мы еще увидимся; но я спрошу у вас ответа только тогда, когда решение  будет
необходимо.

        "VI"

     Из всех слабостей, которые вызывают насмешки посредственных людей,  нет
ни одной, которую бы  они  поднимали  более  на  смех,  чем  доверчивый  ум;
прибавим,  что  из  всех  признаков  испорченного  сердца  и  слабой  головы
стремление к неверию есть самый верный.
     Истинная философия менее старается отрицать, чем понимать. Каждый  день
мы слышим, как  многие  ученые  говорят  о  нелепости  алхимии  и  мечтах  о
философском камне, между тем  как  ученые  менее  поверхностные  знают,  что
именно алхимикам мы обязаны самыми  великими  открытиями,  какие  когда-либо
были сделаны. И многие места, темные в настоящее время, могли бы, если бы  у
нас был ключ к мистическому языку, который мы находим в их  трудах,  навести
нас на путь научных открытий, еще более драгоценных.
     Философский камень и тот не казался химерическим видением некоторым  из
самых знаменитых химиков нашего века. Человек, конечно, не может  оспаривать
законы природы; но эти законы  природы,  все  ли  они  открыты?  "Дайте  мне
доказательство вашего искусства, - сказал один истинный философ, -  когда  я
увижу действие, я постараюсь по крайней мере найти причину".
     Таковы приблизительно были мысли Глиндона, когда он выходил от  Занони,
но Кларенс Глиндон был истинный  философ.  Чем  разговор  с  Занони  делался
таинственнее, тем он был более поражен. Против чего-нибудь осязательного  он
постарался  бы  бороться,  и  любопытство   его,   может   быть,   было   бы
удовлетворено. Напрасно по  временам  он  старался  укрыться  в  скептицизм,
которого сам опасался,  напрасно  старался  он  объяснить  то,  что  слышал,
искусством обманщика. Какими бы ни были его притязания, Занони не  делал  из
них, как Месмер или Калиостро, источника для наживы.  К  тому  же  положение
Глиндона не было так высоко, чтоб влияние, приобретенное над его умом, могло
бы   служить   планам   алчности   или   честолюбия.   Однако    иногда    с
подозрительностью, свойственной светским людям, он  старался  уверить  себя,
что Занони имел по крайней мере какую-нибудь  темную  цель  довести  его  до
того, на что в своей гордости англичанина он смотрел как на неравный брак  с
бедной Виолой. Разве нельзя было допустить, что она находится в сношениях  с
этой таинственной личностью? Может быть, весь этот пророческий и  угрожающий
тон был только хитростью, чтобы провести его. Он сердился на  Виолу  за  то,
что у  нее  был  такой  союзник.  Но  к  этому  чувству  присоединялась  еще
естественная ревность.
     Занони угрожал ему своим соперничеством. Занони,  который,  оставляя  в
стороне его тайные искусства и роль, которую ему приписывали, располагал  по
крайней  мере  всеми  преимуществами,  которые   ослепляют   и   порабощают.
Утомленный своими сомнениями,  Глиндон  бросился  в  тот  светский  круг,  с
которым познакомился в Неаполе, преимущественно  состоявший  из  художников,
как он сам, литераторов и богатых негоциантов, которые, лишенные  привилегий
дворянства, старались по крайней мере превзойти его великолепием.  Он  узнал
от них множество подробностей насчет Занони, который был для  них,  как  для
всех праздных умов, предметом любопытства и предположений.
     Он с удивлением заметил, что Занони разговаривал с ним  по-английски  с
такой удивительной легкостью, что его можно  было  принять  за  англичанина.
Глиндон узнал, что то же самое впечатление он  производил  на  людей  других
национальностей. Один шведский живописец утверждал, что Занони швед, а  один
негоциант из Константинополя, который продавал ему свой товар, был  убежден,
что только  турок  или  по  крайней  мере  родившийся  на  Востоке  мог  так
совершенно перенять мягкий азиатский выговор. Между тем во всех этих  языках
была легкая и почти невоспроизводимая особенность, не в произношении и не  в
выговоре, но в интонации, которая отличала Занони от туземцев тех стран,  на
языке которых он говорил.
     Эта особенность была характерна для членов одного общества,  правила  и
власть которого были недостаточно знакомы людям, - общества  Розенкрейцеров.
Глиндон вспомнил, что, будучи в Германии,  он  слышал  о  произведении  Жана
Брингерста {Изданном в 1615 году.}, утверждающем, что все языки земного шара
были известны этому обществу. Не принадлежал ли Занони к этому  мистическому
обществу, которое в  более  отдаленное  время  славилось  тем,  что  владело
тайнами, из которых философский камень  был  самой  незначительной,  которое
считало  себя   хранителями   тайн   халдеев,   волхвов,   гимнософистов   и
неоплатоников  и  которое  отличалось  от  всех  других  школ  добродетелью,
чистотой своих правил, в основании которых были  контроль  над  чувствами  и
сильная вера. Славная секта, если она говорила правду!
     И действительно, если Занони имел преимущество над всеми  обыкновенными
мудрецами, то нужно признаться, что он употреблял его соответственно  своему
могуществу. Все, кто знал про его жизнь,  свидетельствовали  в  его  пользу.
Говорили не о его щедрости, но о его рассудительной благотворительности.
     Каждый раз, вспоминая о нем, рассказчики качали головой и спрашивали  с
удивлением,  каким  образом  иностранец  мог   владеть   такими   подробными
сведениями о темных  и  тайных  недугах,  которым  помогал.  Двое  или  трое
больных, оставленные  всеми  докторами,  приходили  к  нему  за  советами  и
получили от него тайную помощь.  Они  поправились  и  приписывали  ему  свое
выздоровление, а между тем они не могли сказать, с  помощью  каких  лекарств
были спасены. Все, что они могли засвидетельствовать, - это то,  что  они  к
нему  пришли,  они  с  ним  говорили  и  что  к  ним  возвращалось  здоровье
обыкновенно  после  долгого  и  глубокого  сна.   Отметим   еще   и   другое
обстоятельство, которое можно было поставить  ему  в  заслугу.  Те,  которые
обыкновенно составляли его общество - легкомысленная и  беспутная  молодежь,
грешники и мытари большого света, - все они быстро и незаметно обращали свои
сердца к более чистым мыслям и к более порядочной жизни.
     Сам Цетокса, король любовных похождений, дуэлей и игры, не  походил  на
самого себя с той самой ночи, происшествия которой он рассказывал  Глиндону.
Первый признак его превращения выразился в том,  что  он  перестал  посещать
игорные дома; второй - в его примирении с наследственным врагом  его  семьи,
которого он в продолжение шести лет старался вовлечь  в  ссору,  которая  бы
кончилась смертью противника.
     Когда Цетокса и его молодые товарищи говорили о  Занони,  то  казалось,
что эта перемена не была произведена увещаниями или предостережениями, более
или менее строгими. Все  представляли  его  как  любителя  удовольствий,  не
всегда веселого, но всегда в спокойном расположении  духа,  всегда  готового
слушать разговоры других, как бы они ни были  незначительны,  или  восхищать
всех неистощимыми блестящими анекдотами и рассказами о  жизни.  Все  обычаи,
все нации, все слои общества были ему знакомы. Он  был  чрезвычайно  скрытен
только тогда, когда делали намеки на  его  происхождение  или  его  прошлое.
Общее  мнение  насчет  первого  из  этих  двух  пунктов  казалось  и   самым
правдоподобным.
     Его богатство, познания в восточных языках,  его  пребывание  в  Индии,
некоторая серьезность, никогда  не  покидавшая  его  даже  в  самые  веселые
минуты, блеск его черных глаз и черных волос и  даже  особенности  сложения,
тонкость рук, арабский контур благородной головы - все, казалось, выдавало в
нем дитя Востока; наконец, один знаток семитских  языков  перевел  даже  имя
Занони, носимое в прошлом столетии одним безобидным натуралистом Болоньи.
     Zan было халдейское название солнца. Греки,  постоянно  искажавшие  все
восточные имена, сохранили этимологию в этом исключительном случае. Zan  или
Zaun встречается у сидонийцев, восходит к  On  Zanonas,  почитание  которого
связано с Сидоном, и есть не что иное, как Адонис. Мерваль слушал с глубоким
вниманием это ученое объяснение происхождения имени и заметил, что он  готов
сообщить слушателям  открытие,  сделанное  им  очень  давно:  многочисленное
английское семейство Smith происходит от одного фригийского жреца  Аполлона.
Действительно, разве во  Фригии  не  звали  Аполлона  Sminthee?  Постепенные
изменения  величественного  имени  очевидны:  Sminhee,  Smithee,  Smith.   И
заметьте, сказал он, даже  теперь  самая  древняя  ветвь  этого  знаменитого
имени, чтобы быть ближе к предкам, с особенным  удовольствием  подписывается
Smithe.
     Знаток семитских языков был восхищен этим открытием  и  просил  Мерваля
позволить ему сделать заметку по поводу этого драгоценного доказательства  в
своем труде о происхождении языков. Произведение это под заглавием "Вавилон"
(Столпотворение вавилонское как начало  языков)  должно  было  появиться  по
подписке в трех томах в четвертую долю листа.

        "VII"

     Все, что Глиндон мог разузнать о Занони, на прогулках или в  посещаемых
им местах, не удовлетворяло его...
     В  этот  вечер  Виола  не  играла,  а  на  другой  день,   преследуемый
беспокойными мыслями и не чувствуя охоты к обществу такого положительного  и
скептического человека, как Мерваль, Глиндон один отправился в городской