о: гора теперь ведет себя очень вежливо. Она  только  играет,
чтобы позабавить их сиятельств англичан, вот и все.
     - Хорошо, оседлайте наших лошадей; мы поедем сейчас же. Теперь пируем.
     Они  допили  бутылку,  расплатились  и  вскочили  на  лошадей;   хозяин
гостиницы  поклонился,  и  оба  всадника  направились  к  Резине.   Вино   и
возбужденное воображение придали Глиндону вид школьника, который вырвался на
свободу. Смех  всадников  веселым  эхом  отдавался  в  мрачных  окрестностях
погребенных городов.
     Солнце начинало уже заходить, когда они приехали в Резину.
     Они оставили там своих лошадей, взяли мулов и проводника. По мере  того
как мерк день, пламя вулкана становилось виднее. Наступила ночь,  когда  они
сошли с мулов  и  продолжали  свой  путь  пешком  в  обществе  проводника  и
крестьянина с факелом. Проводник, как  большая  часть  его  собратов,  любил
поболтать, и Мерваль воспользовался этим.
     - Ах, ваше сиятельство, - говорил проводник,  -  ваши  соотечественники
любят вулкан до страсти. Господь Бог да сохранит их! Они  дают  нам  столько
денег! Если бы наше состояние зависело от  неаполитанцев,  мы  умерли  бы  с
голоду.
     - Это потому, что они нелюбознательны, - отвечал  Мерваль.  -  Помните,
Глиндон, с каким презрением сказал нам старый  граф:  "Вы  пойдете  смотреть
Везувий, конечно? Я никогда не видал его. Да что там  и  делать?  Чувствуешь
холод, голод, усталость; опасность угрожает вам, и все это для  того,  чтобы
только посмотреть на пламя, которое имеет тот же вид  в  камине,  что  и  на
вершине горы!" И, - прибавил он, смеясь, - и старый граф был почти прав.
     - Но это  не  все,  -  проговорил  проводник,  -  некоторые  посетители
поднимаются на гору без нас. Они заслуживают того, чтобы свалиться в кратер.
     - Они должны быть очень храбры, чтобы идти туда без проводников.  Но  я
думаю, не часто приходится вам видеть такую смелость?
     - Изредка, синьор. Но однажды ночью я сильно перепугался. Я сопровождал
одно английское семейство, дама забыла на горе свой альбом;  она  предложила
мне значительную сумму, чтобы я достал его и принес ей в Неаполь. В  тот  же
вечер я отправился на гору за альбомом. Я действительно нашел  его  и  хотел
уже спускаться, когда вдруг заметил человека, который как будто  выходил  из
самого кратера. Воздух так ядовит в том месте, что я  не  мог  предположить,
чтобы человек мог  им  дышать!  Я  был  так  поражен,  что  остановился  как
вкопанный. Видение прошло по  горящему  пеплу  и  остановилось  перед  мной.
Святая Мария! Какая голова!
     - Верно, отвратительная?
     - Прекрасная, синьор, но ужасная. Ее вид не имел ничего человеческого.
     - А что же сказала эта саламандра?
     - Ничего; он как будто  и  не  заметил  меня,  несмотря  на  то  что  я
находился от него на  таком  же  близком  расстоянии,  как  теперь  от  вас.
Привидение  быстро  прошло  передо  мной  и  исчезло  за  горой.  Охваченный
любопытством,  я  захотел  увериться,  буду  ли  я  в  состоянии   перенести
атмосферу, которой дышал таинственный посетитель, но  в  тридцати  шагах  от
того места, где я его заметил в первый раз, я чуть не задохся. С тех  пор  я
не перестаю харкать кровью.
     - Держу пари, Глиндон, что вы воображаете, что этот царь пламени был не
кто иной, как Занони! - воскликнул со смехом Мерваль.
     В это время они дошли почти до вершины горы, и зрелище, представившееся
им, было действительно великолепно. Из кратера выходил густой дым, а посреди
этого дыма виднелось пламя особенной и чудной формы, точно  пучок  громадных
перьев, диадема горы; пламя с изумительными отсветами высоко  поднималось  и
потом падало; оно дрожало, как перо на каске воина, и  бросало  свет  вокруг
себя на мрачную почву,  производя  бесконечные  разнообразные  тени.  Серные
испарения увеличивали еще  больше  мрачное  величие  и  зловещий  ужас  этой
картины. На повороте горы, по направлению к едва заметному и далекому  морю,
контраст был  замечательно  хорош  -  чистое  небо,  неподвижные,  спокойные
звезды, - можно было сказать, что две силы, добра  и  зла,  открылись  разом
взорам людей.
     Глиндон, предавшись восторгу художника, стоял, глубоко задумавшись, под
впечатлением смутных волнений восторга  и  ужаса  в  одно  и  то  же  время.
Облокотившись на плечо своего друга, он смотрел вокруг себя и слушал с немым
ужасом глухой шум подземной бури, таинственной работы природы  в  мрачной  и
страшной глубине. Вдруг из пасти кратера вылетел громадный камень и, упав  с
оглушительным грохотом на скалу, разбился в мелкие куски, покатившиеся  один
за другим с горы. Один из осколков, самый большой, ударился о землю в  узком
пространстве,  отделявшем  англичан  от  их  проводника,  в  трех  шагах  от
путешественников; Мерваль громко вскрикнул, а Глиндон вздрогнул.
     -  Черт  возьми,  -  воскликнул  проводник,  -  спускайтесь,   господа,
спускайтесь; не теряйте ни минуты, следуйте за мной.
     Проводник и крестьянин  побежали  как  только  могли  скорее.  Мерваль,
проворнее  своего  друга,  последовал  их  примеру,  но  и  Глиндон,   более
смущенный, чем испуганный, не долго оставался на месте. Не успел он  сделать
несколько шагов, как страшный клуб дыма вырвался из кратера. Небо исчезло, и
внезапно совершенный мрак окружил Глиндона; из  темноты  послышался  вдалеке
голос проводника, но мгновенно  прервался,  заглушенный  грохотом  взрыва  и
подземными стонами; Глиндон остановился. Он был далеко  от  своего  друга  и
проводника; он был один среди мрака и ужаса.
     Темный дым рассеивался медленно  и  как  бы  неохотно;  огонь  еще  раз
осветил ужасы  опасной  дороги.  Глиндон,  оправившись  от  волнения,  пошел
дальше. Снизу он слышал голос Мерваля, призывавший его, но  он  не  мог  его
видеть, голос служил ему проводником.  Задыхаясь,  он  бросился  вперед;  но
сперва едва слышный, а потом сильный шум поразил его слух. Он остановился  и
обернулся. Огненная лава переступила границы кратера и пролагала себе дорогу
по извилинам горы.
     Поток быстро преследовал его. В  отчаянии,  работая  руками  и  ногами,
взобрался он на скалу, высоко подымавшуюся над  общим  уровнем.  Поток  лавы
катился вокруг него, под его ногами; потом, почти покрыв камень, на  котором
он стоял, он пошел дальше. Глиндон не смел спуститься и должен был вернуться
к кратеру, чтобы уже оттуда, без  проводника,  без  указаний,  найти  другой
путь. На минуту мужество покинуло его.
     В отчаянии он громко вскрикнул, чтобы позвать к себе на помощь.  Ответа
не было. Покинутый всеми, он почувствовал, как его дух  и  энергия  возросли
вместе с опасностью. Он подошел так близко к кратеру, как  только  позволяли
ему удушливые испарения, потом, внимательно осмотревшись, наметил себе путь,
следуя которому надеялся избегнуть потока лавы; и тогда, твердыми и быстрыми
шагами, он направился к куче горячего  пепла.  Он  сделал  около  пятидесяти
шагов, когда вдруг остановился: непонятный, необъяснимый  ужас,  который  до
тех пор посреди всех этих опасностей не мог овладеть им, наполнил теперь все
его существо. Он задрожал всем телом, мускулы  отказались  повиноваться  его
воле, он чувствовал себя как бы парализованным и пораженным  смертью.  Ужас,
охвативший его, как я уже сказал, был совершенно безотчетным и  мистическим,
ибо дорога  была  ясна  и  безопасна.  Пламя  за  ним  ровно  горело  вдали.
Препятствий не было никаких, опасность более не угрожала ему.
     И пока он стоял, пораженный внезапной  паникой,  прикованный  к  одному
месту, не имея возможности ни  двигаться,  ни  говорить,  он  заметил  перед
собой, на некотором расстоянии, постепенно принимающую  форму  и  все  более
отчетливо выступающую перед его взором колоссальную тень, которая, казалось,
принадлежала человеческой фигуре, но была несравненно  больше  человеческого
роста.
     Ослепительный  свет  вулкана,  который  казался  бледным   перед   этим
гигантским и таинственным видением, бросал отблеск и на другую фигуру,  тихо
и неподвижно стоявшую за первой. Может быть,  контраст  этих  двух  фигур  -
Существа и Тени - поразил Глиндона. Разница между ними  казалась  такой  же,
как между Человеком и Сверхчеловеком. Одну только секунду, что  я  говорю  -
десятую  часть  секунды  англичанин  мог  перенести  это   зрелище.   Второе
извержение серных испарений, быстрее и гуще первого, разлилось  по  горе.  И
ядовитость этих испарений и сила его ужаса оказались  таковы,  что  Глиндон,
после отчаянного усилия вдохнуть в себя воздух,  упал  без  чувств,  потеряв
сознание.

        "XI"

     Мерваль и проводник дошли между тем здравы и невредимы до  того  места,
где оставили своих лошадей,  и,  только  немного  оправившись,  вспомнили  о
Глиндоне. По мере того как проходило время, а  он  не  показывался,  Мерваль
начал серьезно беспокоиться. Он настаивал,  чтобы  вернуться  на  поиски  за
своим  другом,  и  наконец,  благодаря  самым  щедрым  обещаниям,   уговорил
проводника следовать за ним.
     Они немного прошли, когда заметили две фигуры,  медленно  шедшие  в  их
сторону.
     Приблизившись к ним, Мерваль узнал своего друга.
     - Спасен, слава Богу! - воскликнул он, поворачиваясь к проводнику.
     - Ангелы небесные, спасите нас! - проговорил  итальянец,  вздрогнув.  -
Вот привидение, которое я встретил в прошлую пятницу.  Это  он!  Но  у  него
теперь человеческое лицо.
     - Синьор, - сказал Занони, пока бледный, утомленный Глиндон  машинально
отвечал на восклицания Мерваля, - синьор, я  сказал  вашему  другу,  что  мы
увидимся сегодня ночью, и вы видите, что он не ушел от моего предсказания.
     - Но каким образом? - проговорил удивленный и озадаченный Мерваль.
     - Я нашел вашего друга  лежащим  на  земле  в  изнеможении  от  сильных
испарений кратера. Я вынес его на  чистый  воздух,  и  так  как  мне  хорошо
известна эта гора, я привел вам его здравым и невредимым. Вот  вся  история.
Вы видите, сударь, что без этого пророчества, которого вы желали  избегнуть,
ваш друг был бы в настоящую минуту безжизненным трупом; еще одна  минута,  и
испарения произвели бы свое действие. Прощайте, желаю вам спокойной ночи.
     - Но, мой спаситель, вы нас не покинете! - воскликнул Глиндон. -  Разве
вы не хотите вернуться вместе с нами?
     Занони на минуту задумался и отвел Глиндона в сторону.
     - Молодой человек, - сказал он, - мне нужно видеть вас еще раз  сегодня
ночью. Вы должны до часу утра сами  решить  свою  судьбу.  Я  знаю,  что  вы
оскорбили ту,  которую  думаете,  что  любите.  Еще  не  поздно,  вы  можете
раскаяться,  но  не  советуйтесь  с  вашим  другом:  у  него  есть  разум  и
осторожность, но в настоящую минуту вы не нуждаетесь ни в том, ни в  другом.
В жизни бывают минуты, когда сердце, а не ум должно дать ответ, а вы  близки
к такой минуте. Я не спрашиваю у вас теперь ваш ответ. Соберите ваши мысли и
вашу истощенную энергию. До полуночи остается еще два часа. До двенадцати  я
буду с вами.
     - Непонятное существо! - воскликнул англичанин. - Я бы хотел оставить в
ваших руках жизнь, которую вы мне сохранили; но  то,  что  я  видел  сегодня
ночью, стирает из  моего  воображения  даже  образ  Виолы.  Желание  сильнее
желания любви горит во мне, желание не походить на других людей, возвыситься
над  ними,  желание  проникнуть  и  разделить  тайну   вашего   собственного
существования, желание сверхъестественной науки и  неземного  могущества.  Я
сделал свой выбор. Во имя моего предка я заклинаю тебя и напоминаю тебе твою
обязанность: учи меня, руководи мной,  сделай  меня  твоим  учеником,  твоим
рабом, и тогда я без ропота оставлю тебе женщину, которую прежде я оспаривал
бы у целого света.
     - Я настаиваю, чтобы ты подумал еще раз, - сказал  Занони.  -  С  одной
стороны, рука Виолы, спокойная, счастливая жизнь; с другой -  мрак  повсюду,
мрак, сквозь который мой взгляд и тот не может проникнуть.
     - Но ты уж говорил, что если я  женюсь  на  Виоле,  то  я  должен  буду
довольствоваться общим для всех людей существованием, а если я  откажусь  от
ее руки, то я могу требовать твоей науки и могущества.
     - Наука и могущество не составляют счастья.
     - Но они больше, чем счастье. Скажи мне, если я женюсь на Виоле, будешь
ли ты моим руководителем и учителем? Ответь  мне,  и  я  приму  какое-нибудь
решение.
     - Это было бы невозможно!
     - Так я отказываюсь от нее, я отказываюсь от любви,  я  отказываюсь  от
счастья.  Да  будут  благословенны  одиночество  и  отчаяние,  если   только
благодаря им можно постигнуть твою тайну.
     - Я теперь не принимаю твоего ответа. Когда я приду к тебе, ты дашь мне
его одним словом - да или нет. А до тех пор прощай.
     Занони поклонился ему и исчез.
     Глиндон догнал своего друга.
     Мерваль посмотрел на него  и  заметил  в  его  лице  большую  перемену.
Неопределенного выражения молодости уже не было. Черты лица стали  мрачны  и
строги, природная свежесть его поблекла, и можно было подумать, что за  один
час он пережил страдания многих лет.

        "XII"

     Когда путешественники возвращаются с Везувия, они обыкновенно  въезжают
в Неаполь через самый оживленный неаполитанский квартал.  Но  теперь,  когда
англичане  молчаливо  проезжали  по  пустынным  улицам,  освещенным   только
звездами, везде царило глубочайшее спокойствие. Всадники ехали, не произнося
ни слова, так как  Глиндон,  казалось,  не  слушал  вопросов  и  рассуждений
Мерваля. Да и Мерваль был не менее утомлен, чем лошадь, несшая его. Но вдруг
ночное спокойствие было нарушено звуками башенных часов; было  без  четверти
двенадцать.
     Глиндон вздрогнул и с беспокойством  осмотрелся.  При  последнем  ударе
часов послышался лошадиный топот, и из узкой  улицы,  направо  от  англичан,
показался всадник. Он подъехал к ним; Глиндон узнал Занони.
     - Как! - воскликнул Мерваль. - Мы еще раз встречаемся, синьор!
     - У меня есть дело к вашему другу, - отвечал  Занони.  -  Но  он  будет
скоро свободен; может быть, вы желаете возвратиться в отель?
     - Один?
     - Опасности нет никакой! - отвечал Занони с легким оттенком презрения.
     - Для меня нет, но для Глиндона?!
     - Опасность от меня! Действительно, вы, может быть, правы.
     - Поезжайте, дорогой Мерваль, - прервал Глиндон, - я догоню вас раньше,
чем вы приедете в отель. Мерваль поклонился и поехал медленной рысью.
     - Ваш ответ?
     - Я решился. Любовь Виолы исчезла из моего  сердца;  я  отказываюсь  от
нее.
     - Вы решились?
     - Решился. Теперь моя награда...
     - Твоя награда! Завтра в это же время она будет ждать тебя!
     Сказав это, Занони повернулся, и  всадник  и  лошадь  исчезли  там  же,
откуда показались. Мерваль с удивлением заметил  своего  друга,  догонявшего
его минуту спустя после их разлуки.
     - Что такое произошло между тобой и Занони?
     - Мерваль! Не спрашивайте меня об этом сегодня; мне кажется, что я  все
это вижу только во сне.
     - Верю вам; я сам будто сплю. Поедемте дальше.
     Войдя в свою комнату, Глиндон старался собраться с мыслями. Он  сел  на
постель и крепко сжал свою голову руками. Происшествия  этого  дня,  видение
гигантской фигуры,  которую  сопровождал  Занони  посреди  пламени  и  вихря
Везувия, его странная встреча с самим Занони в  таком  месте,  где  ни  один
человек не мог бы найти его, - все это наполнило его душу волнением.  Огонь,
первые искры которого дремали, вспыхнул в его сердце,  огонь  горного  льда,
который вспыхивает, чтобы никогда не погаснуть. Все его прежние  стремления,
его тщеславие, его мечты о славе исчезали в пылком желании  перейти  границы
человеческой науки и достигнуть того рубежа  между  двумя  мирами,  которого
таинственный чужестранец, казалось, достиг  уже  давно.  Он  сказал  правду:
любовь исчезла из его сердца, в котором не осталось спокойного  уголка,  где
бы человеческая привязанность могла жить и дышать.  Он  отдал  бы  все,  что
когда-либо обещала смертная красота, все, о чем мечтала когда-либо пламенная
надежда, за один час, проведенный с Занони за пределами  видимого  мира.  Он
встал, возбужденный новыми мыслями, которые жгли его, и  открыл  окно,  чтоб
свободнее дышать. Море дремало, освещенное слабым светом  звезд,  и  никогда
спокойствие неба не взывало с большим красноречием  об  успокоении  безумных
страстей человека. Но таково было расположение духа Глиндона, что эта тишина
только разжигала в нем ненасытные желания, пожиравшие его душу. Он  все  еще
смотрел на небо, когда одна звезда  отделилась  от  группы  своих  сестер  и
исчезла в глубине пространства.

        "XIII"

     Молодая артистка и Джионетта вернулись  из  театра,  и  Виола,  страшно
утомленная, бросилась на софу, между тем  как  Джионетта  убирала  роскошные
волосы, наполовину скрывавшие  артистку.  Заплетая  косы,  старая  кормилица
рассказывала маленькие  происшествия,  сплетни  и  интриги  сцены  и  кулис.
Джионетта была добрая и достойная женщина и огорчалась  тем,  что  Виола  не
выбрала себе кавалера; выбор она вполне предоставляла своей  госпоже:  Зегри
или Абенсерраг, Глиндон или Занони - для нее было решительно все равно, хотя
слухи, собранные ею  насчет  последнего,  и  те  похвалы,  с  какими  Занони
отзывался о своем сопернике, давали англичанину некоторое преимущество перед
другими  в  глазах  Джионетты.  Она  неверно  воспринимала  те  глубокие   и
нетерпеливые вздохи, с которыми  Виола  встречала  ее  похвалы  Глиндону,  и
искренне удивлялась, что нынче  Виола  так  мало  внимания  уделила  ему  за
кулисами. И наконец, истощив все свое красноречие на  предполагаемый  объект
вздохов Виолы, она заметила:
     - К тому же и про другого синьора нельзя сказать ничего дурного,  разве
лишь то, что он уезжает из Неаполя.
     - Уезжает из Неаполя, Занони?
     - Да, моя дорогая. Проходя сегодня  около  гавани,  я  заметила  толпу,
собравшуюся вокруг  нескольких  иностранных  матросов.  Его  корабль  прибыл
сегодня утром и бросил якорь в заливе. Матросы  говорят,  что  им  приказано
быть готовыми к отплытию при первом попутном ветре; они занимались загрузкой
съестных припасов. Они...
     - Оставь меня, Джионетта, оставь меня!
     Прошло  уже  то  время,  когда  она  могла  делать  из  Джионетты  свою
поверенную. Ее чувства достигли той  точки,  когда  сердце  отказывается  от
всякого излияния и чувствует, что оно не может быть понято.  Одна,  в  самой
большой комнате дома, она ходила взад и  вперед;  она  вспомнила  о  дерзком
предложении Нико, об оскорбительном ответе Глиндона, и сердце ее  болезненно
сжалось при  воспоминании  об  аплодисментах,  которые  расточались  ей  как
актрисе, а не как женщине и только оскорбляли ее достоинство.
     Воспоминание о смерти отца, об увядших лаврах, разбитых струнах  -  вся
эта печальная сцена припомнилась ей и ужаснула ее.  Собственная  ее  судьба,
она чувствовала это, была еще мрачнее; струны могли лопнуть, между  тем  как
лавры были еще зелены. Лампа стала гаснуть,  и  она  инстинктивно  отвратила
свой взгляд от темного угла комнаты.
     Сирота, неужели ты боишься присутствия мертвых в доме своих  родителей?
Правда ли, что Занони уезжает из Неаполя? Неужели она его не увидит  больше?
О безумная! Думать, что страдание заключается в чем-то другом! Прошлое.  Оно
исчезло! Будущее. Без Занони какое будущее существовало для нее? Но это  был
третий день, а Занони сказал: что бы ни случилось, он увидит ее раньше,  чем
пройдет этот день. Решительный час ее судьбы приближался, но как  могла  она
пересказать  ему  дерзкие  слова  Глиндона?  Чистая  и  гордая  душа   может
передавать другому свое торжество и счастье; обман и страдания - никогда. Но
может ли Занони прийти так поздно? Может ли она принять его?
     Было около полуночи. Измученная жестоким  беспокойством  и  бесконечным
сомнением, она, однако, оставалась все в той же комнате.
     Было без четверт