Эдвард Джордж Бульвер-Литтон.
        Призрак


----------------------------------------------------------------------------
     Литературная обработка и приложение Г. Пархоменко
     Перевод 7-й книги (главы (I-III) О. Чоракаева
     М.: "Радуга", 1994
     OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------

        "ТОМ ПЕРВЫЙ"

        "КНИГА ПЕРВАЯ"

        "КОМПОЗИТОР"

        "I"

     Во второй половине последнего столетия жил в  Неаполе  один  артист  по
имени Гаэтано Пизани. Это был гениальный, но неизвестный композитор; во всех
его произведениях было что-то капризное и фантастическое, что  не  нравилось
неаполитанским дилетантам. Он любил странные  сюжеты;  и  арии  и  симфонии,
сочиненные им, пробуждали в слушателях что-то  вроде  ужаса.  Заглавий  этих
опер будет, конечно, достаточно, чтобы  дать  понятие  об  их  характере.  Я
нахожу, например, между его  манускриптами:  "Пиршество  гарпий",  "Колдуньи
Беневенто {Город на Юге Апеннинского  полуострова;  с  1077  по  1860  г.  -
папское владение.}", "Сошествие Орфея в  ад",  "Фурии"  -  и  много  других,
которые указывают на его сильное воображение и в которых преобладает ужасное
и  сверхъестественное,  несмотря  на  то  что  часто   среди   его   мрачных
произведений встречается легкая, приятная мелодия.
     Выбирая свои сюжеты из древней  мифологии,  Гаэтано  Пизани  был  верен
исконным свойствам и традициям итальянской оперы.
     "Сошествие Орфея в ад" было только более смелым и  мрачным  повторением
"Эвридики", которую написал Якопо Пери на бракосочетание Генриха Наваррского
и  Марии  Медичи  {Орфей  был  любимым  героем  возникающей  оперы.  "Орфей"
Анджелико Политьена был в моде в 1475 г. "Орфей" Монтеверди был  исполнен  в
Венеции в 1667 году.}. Однако,  как  я  уже  сказал,  стиль  неаполитанского
композитора  не  нравился  слушателям,  которые  стали  слишком   разборчивы
касательно мелодии благодаря изысканной тонкости произведений того  времени:
ошибки  и  нелепости,  легко  отыскиваемые  в  сочинениях  Пизани,  снабжали
критиков темами для многочисленных разборов.
     Если бы бедный Пизани был только композитором, он бы, конечно,  умер  с
голоду; но, к счастью для него, он обладал громадным талантом исполнителя на
скрипке и был обязан этому инструменту  своим  скромным  существованием  как
член оркестра большого театра Сан-Карло. Там он должен был  исполнять  точно
определенную, назначенную работу под строгим присмотром,  усмирив,  конечно,
свою дикую фантазию, и все-таки, если верить истории, пять раз его просили о
выходе из оркестра по причине своевольных импровизаций - такого странного  и
ужасного  характера,  словно  гарпии  и  колдуньи,   его   вдохновительницы,
раздирали своими ногтями струны инструмента. Но в его  спокойные  и  светлые
минуты невозможно было найти подобного ему артиста.  Ему  нужно  было  часто
напоминать об обязанностях, в конце концов он покорился необходимости адажио
и аллегро.
     Публика, знавшая его слабость, строго следила за ним,  и,  если  он  на
минуту забывался, что часто обнаруживалось странной  судорогой  в  лице  или
нервным движением смычка, тотчас подымался общий  ропот,  который  остерегал
бедного музыканта и,  выводя  его  из  преисподней  на  землю,  возвращал  к
определенным обязанностям. Тогда можно было видеть, как он вздрагивал, будто
очнувшись от сна, бросал вокруг себя, как бы извиняясь, быстрые и испуганные
взгляды; потом с потерянным и униженным видом возвращался к должной игре. Но
дома, после концерта, он вознаграждал себя.  Там,  схватив  свою  несчастную
скрипку дрожащими руками, он извлекал из нее, часто до самого утра, странные
и фантастические аккорды, и не раз рыбак, испуганный и удивленный этой дикой
гармонией, чувствовал себя охваченным суеверным  страхом  и  крестился,  как
будто какая-нибудь сирена или водяной дух испускал жалобные стоны.
     Наружность Пизани была сообразна со свойством его  таланта.  Его  черты
были  благородны  и  выразительны,  но  угрюмы;  черные  волосы   спускались
локонами, а большие  глаза,  глубоко  вдававшиеся,  бросали  мечтательные  и
странные взгляды. Все его движения были странны, порывисты и  резки,  как  и
мысли, волновавшие его; и когда он проходил по улицам, то говорил и  смеялся
сам с собой. Впрочем, это была Смирная, невинная и бесхитростная натура.  Он
охотно делил свои деньги с первым негодяем, которого встречал на своем пути.
А между тем он был в высшей степени нелюдим. У него не было  друзей,  он  не
льстил ни одному из покровителей  и  не  посещал  веселых  обществ,  любимых
детьми Юга. Его талант и он сам, казалось, гармонировали друг с другом:  оба
были  оригинальны,  первобытны,  суровы!  Разлучить  его  с   музыкой   было
невозможно; она была им самим. Без нее он был ничем...  простой  машиной.  С
ней он был светом света, его творением.
     Несмотря на все эти странности, у него было одно чудное,  неподражаемое
произведение: его опера "Сирена". Это великое произведение было  мечтой  его
детства, возлюбленной его молодости,  и  с  приближением  старости  "Сирена"
стояла перед ним, подле него, как воспоминание его  молодости.  Он  напрасно
старался издать ее  в  свет.  Даже  Паизьелло,  простак,  совершенно  чуждый
зависти, и тот покачал своей  благосклонной  головой,  когда  автор  передал
маэстро капеллы одну из своих самых интересных сцен. Но  терпение,  Гаэтано,
жди твоего часа и не теряй твоей любви к искусству.
     Как бы странно это ни показалось любезным читательницам, но чудаковатый
музыкант имел те связи, на которые обыкновенные смертные охотно смотрят  как
на свою исключительную монополию: он был женат; у него был  ребенок.  И  еще
более странная вещь: его жена была гораздо моложе его, красивая и добрая,  с
ласковым личиком англичанки; она вышла за него по  любви,  и  (поверите  ли,
сударыни?) она его еще любила.
     Как она решилась выйти за него  замуж?  И  каким  образом  это  робкое,
застенчивое, странное существо осмелилось просить у нее руки?  Это  вопросы,
на которые я могу ответить, только если  вы  объясните  мне,  каким  образом
половина  мужей  и  половина  жен,  которых  вы  видите,  нашли  возможность
соединиться. Поразмыслив хорошенько, однако, можно было  бы  заключить,  что
этот союз не имел ничего особенно странного. Молодая девушка была незаконным
ребенком родителей, слишком благородных для  того,  чтобы  признать  ее.  Ее
увезли в Италию для изучения искусства, которое могло бы дать ей средства  к
жизни, так как она имела художественный  вкус  и  голос;  в  пансионате  она
находилась в подчиненном положении и подвергалась дурному обращению;  бедный
Пизани был ее учителем, и из всех людей он был единственным, который никогда
не упрекал и не  бранил  ее.  Так  что  естественно  это  или  нет,  но  они
поженились. Молодая женщина любила своего мужа; как она  ни  была  молода  и
неопытна, можно было сказать, что  из  них  двоих  жена  покровительствовала
мужу. Сколько раз он избегал неприятностей в консерватории благодаря тайному
и усердному посредничеству своей жены!
     Он был слабого здоровья, и она, не щадя себя, ухаживала за ним.  Часто,
темною ночью, она ждала его у театра, со своим фонарем, чтобы светить ему  и
поддержать его твердою рукою. И кроме  того,  она  знала  и  умела  с  таким
терпением и с восхищением слушать  эти  бури  эксцентричных  и  лихорадочных
мелодий и отрывать его, осыпая похвалами, от долгих ночных бдений, принуждая
немного отдохнуть и заснуть. Я говорил, что его музыка составляла часть  его
самого, а его жена, казалось, составляла часть его музыки.
     Когда она сидела подле него, все, что было нежного и очаровательного  в
его  несвязных  произведениях,  воплощалось  в  его  игре.  Ее   присутствие
действовало на его музыку, смягчая ее, он же, никогда  не  искавший  причины
своего вдохновения, и не подозревал этого. Он знал только одну вещь: что  он
любим, и благословлял ее. Он был уверен, что говорил ей об этом двадцать раз
на дню; а между тем ни разу и не упомянул. Это  был  человек  неоткровенный,
даже со своей женою. Его собеседником была музыка; ей он посвящал  все  свои
заботы! Он был более предрасположен к общению со своим инструментом... С ним
он мог говорить в продолжение целых часов; он хвалил его, бранил,  ласкал  -
что я говорю? (таков человек, и человек самый невинный!) - он проклинал его;
можно было слышать какое-нибудь бранное слово между  двумя  нотами;  но  эта
обида сопровождалась постоянно самым искренним  раскаянием.  Инструмент  его
имел также свой собственный язык; он умел защищаться при  необходимости,  и,
когда ему  приходило  на  ум  побраниться  в  свою  очередь,  победа  всегда
оставалась  за  ним.  Его  скрипка  была  благородной   особой,   образцовым
произведением знаменитого Штейнера.
     Ее лета делали ее сокровищем.  Сколько  рук,  теперь  превратившихся  в
прах, заставляли дрожать ее струны, раньше  чем  она  сделалась  неразлучной
подругой Гаэтано Пизани! Ее футляр также был почтенным; он  был  превосходно
разрисован, как говорят, знаменитым Гарахом. За этот футляр один  английский
коллекционер предлагал ему больше,  чем  Пизани  когда-либо  мог  приобрести
своей скрипкой.
     Но Пизани, совершенно  довольный  хижиной  для  самого  себя,  гордился
возможностью дать дворец своему инструменту. Его скрипка была старшая из его
детей. Теперь нужно заняться младшей.
     Как изображу я тебя, Виола? Музыка, конечно, имела влияние на  развитие
этой молодой девушки. В ее лице  и  характере  можно  было  видеть  семейное
сходство с той странной жизнью - музыкой, которая каждую ночь  изливалась  в
воздушных  и  фантастических  порывах...  Она  была  красива,  но  особенной
красотой; это было соединение противоположных элементов. Ее волосы  были  из
золота более роскошного и чистого, чем можно его видеть даже на  Севере.  Но
ее глаза светились томным блеском, сильнее чем итальянским, почти восточным.
Цвет лица, удивительной чистоты,  беспрестанно  менялся,  то  оживляясь,  то
становясь бледным. С цветом лица и выражение одинаково менялось: то оно было
чрезвычайно печально, то ничего не могло быть веселее. Я с сожалением должен
сказать: на то, что мы называем образованием, родители  молодой  девушки  не
обращали должного внимания. Без сомнения, они многое не могли  сообщить  ей;
науки к тому  же  не  были  в  моде,  как  теперь;  но  случай  или  природа
благоприятствовали молодой Виоле. Она научилась по крайней мере языкам своей
матери и отца. Она нашла также скоро средство выучиться читать и  писать;  а
ее мать, католичка, рано научила ее молиться. Только, к сожалению,  а  может
быть, и к счастью, странные привычки Пизани, заботы, которых он  требовал  у
своей жены, оставляли часто ребенка  одного  со  старой  служанкой,  которая
горячо любила девочку, но которая была не в состоянии дать ей воспитание.
     Джионетта была с  ног  до  головы  итальянка  и  неаполитанка.  Вся  ее
молодость была любовью, все, что ей оставалось в жизни, было суеверием.  Она
была болтунья и наполовину сумасшедшая. То она говорила ребенку  о  князьях,
которых видела у своих ног; то леденила в ней кровь сказками и  легендами  о
демонах, о вампирах, о ночных танцах вокруг огромного орехового дерева.  Все
эти  рассказы  способствовали  тому,  что   на   воображение   Виолы   легла
таинственная завеса, которую более зрелая мысль впоследствии напрасно  будет
стараться отстранить. Но это романтическое воспитание заставляло ее  слушать
с удовольствием, исполненным ужаса, музыку своего отца; эти чудные  аккорды,
старавшиеся донести в разбитых и странных звуках разговор людей неизвестного
мира, баюкали ее с самого рождения. Можно было сказать, что ее душа питалась
музыкой: собрание мыслей и воспоминаний, ощущение печали  и  удовольствия  -
все мешалось необъяснимым образом с этими аккордами, которые то очаровывали,
то пугали ее. Они встречали ее, когда она открывала  свои  глаза  при  лучах
солнца; они будили ее в  постели  посреди  темной  ночи.  Легенды  и  сказки
Джионетты служили только для того, чтобы дать  лучше  понять  ребенку  смысл
этой таинственной гармонии... Она составляла целые поэмы к отцовской музыке.
Дочь такого  отца  не  могла  не  выказать  какой-нибудь  склонности  к  его
искусству. Еще ребенком она божественно пела.
     Важный сановник, имевший влияние в консерватории, услышав о ее таланте,
велел привести девушку к себе. С этой минуты  ее  судьба  была  решена:  она
должна была стать славой Неаполя, примадонной Сан-Карло. Чтобы  пробудить  в
ней дух соревнования, Его Превосходительство взял ее однажды вечером в  свою
ложу: для нее, конечно, было событием увидеть  представление,  еще  более  -
услышать аплодисменты, расточаемые блестящим синьорам, которых ей предстояло
превзойти. Каким  великолепием  казалась  для  нее  эта  жизнь  сцены,  этот
идеальный  мир  музыки  и  поэзии,  единственный,  который,  казалось,   мог
соответствовать странным мечтам ее детства!.. Ей казалось, что,  заброшенная
на чужбину, она вернулась наконец на родину. Она узнавала формы и язык своей
родной страны. Это был глубокий и  действительный  восторг  будущего  гения!
Ребенок, или человек, ты никогда не  будешь  поэтом,  если  не  почувствовал
всего идеала, всего романтического очарования этого острова Калипсо, которое
открылось  тебе  в  тот  день,  когда  в  первый   раз   магическая   завеса
раздвинулась, чтоб  пропустить  свет  поэзии.  Посвящение  в  таинство  было
начато. Ей нужно было читать, учиться выражать жестом или  взглядом  любовь,
которую она должна была выказывать на сцене, - уроки, опасные, конечно,  для
многих других, но не для чистого восторга,  рождающего  искусство,  так  как
душа, которая постигает искусство в его истине, есть  только  зеркало;  чтоб
верно отразить образ на своей поверхности, это зеркало должно  остаться  без
пятен.
     Ее роли получили в ее устах могущество, которого она не  сознавала,  ее
голос трогал до слез или воспламенял сердце благородным негодованием. Но все
эти результаты были только следствием той симпатии, которую  гений,  даже  в
своей невинности, чувствует ко всему, что живет и  что  страдает.  Виола  не
была из тех женщин, скороспелых натур, которые понимают любовь или ревность,
выраженные в стихах; ее талант был одной  из  тех  странных  тайн,  разгадку
которых я  предоставляю  отгадывать  психологам.  Они,  может  быть,  сумеют
объяснить нам, почему дети, с наивным и  простым  умом,  с  чистым  сердцем,
умеют  отличить  с  такой  проницательностью  в  истории,  которую   вы   им
рассказываете, в песне, которую вы им поете, истинное  и  ложное  искусство,
любовь и злобу. Они скажут нам также, каким образом эти  юные  сердца  могут
точно передавать мелодичные звуки естественного волнения.
     Вне  своих  занятий  Виола  была  простым,  любящим  ребенком,  немного
капризным, но не с характером (она была ласкова и послушна). Ее расположение
духа переходило от грусти к  веселости,  от  радости  к  унынию  без  всякой
видимой причины. Если и существовала причина  этих  капризов,  то  ее  нужно
видеть в тех первых и таинственных влияниях, их  можно  объяснить  действием
быстрых переливов  гармонии,  которую  она  постоянно  слышала,  -  так  как
необходимо заметить,  что  у  людей,  самых  впечатлительных  в  музыкальном
отношении, арии и мотивы часто приходят на ум во  время  самых  обыкновенных
занятий, мучат их и порою неотступно преследуют  их.  Раз  вошедшая  в  душу
музыка никогда не умирает. Она неясно бродит по изгибам в лабиринте  памяти,
и даже через много лет ее можно услышать внятно и  живо,  как  в  тот  день,
когда в первый раз она поразила вас.
     Так было и с Виолой. Иногда ее фантазия вызывала против ее желания  эти
звуки; они являлись ей то веселыми, и тогда вызывали сияющую  улыбку  на  ее
лице, то грустными, и тогда  лоб  ее  хмурился,  они  прогоняли  ее  детскую
радость  и  заставляли  задумываться  и  уединяться.  Мы  можем  справедливо
сказать, что это прекрасное создание, столь воздушное, столь  гармоничное  в
своей красоте, в своих  поступках  и  мыслях,  могло  назваться  дочерью  не
музыканта, а музыки. Потому не было ничего странного  в  том,  что  Виола  с
самого детства, по  мере  того  как  она  развивалась,  думала,  что  судьба
приготовляла ей будущее, которое должно было быть в согласии с романтической
и идеальной атмосферой, которой она дышала.
     Нередко она бродила между кустарниками, которые украшали соседний  грот
Позилина, и там, сидя у священной  могилы  Вергилия,  предавалась  видениям,
которых никакая поэзия не сумела бы ясно передать.
     Часто в осенний день она садилась у порога, под тенью виноградных  лоз,
против неподвижного и синего моря, и строила свои воздушные  замки.  Кто  из
нас не делает того же самого, не только в молодости, но и в зрелые лета!  Но
эти мечты Виолы были  более  чисты,  более  торжественны,  чем  те,  которым
предается большая часть из нас.

        "II"

     Наконец воспитание окончено.  Виоле  скоро  шестнадцать  лет!  Кардинал
объявил, что настало время, когда новое имя должно  быть  вписано  в  "Libra
d'Oro" {"Золотую книгу" (итал.).}, на  блестящие  страницы,  предназначенные
детям искусства и гармонии.
     Да, но в какой роли? Какой маэстро должен вдохновить ее?  В  этом-то  и
заключалась тайна.
     Ходил слух,  что  неподражаемый  Паизьелло,  восхищенный  ее  талантом,
собирался написать новое произведение для дебюта Виолы.
     Другие предполагали, что  она  отличается  комическим  талантом  и  что
Чимароза работает без остановки над  вторым  "Matrimonio  segreto"  {"Тайный
брак" (итал.).}. А  между  тем  стали  замечать,  что  кардинал  в  скверном
расположении духа.
     Он публично сказал, и эти слова не предвещали ничего хорошего:
     - Это маленькая дура такая же сумасшедшая, как и ее отец; то, чего  она
просит, - безрассудно.
     Аудиенции быстро следовали одна за другой. Кардинал часто  разговаривал
в своем кабинете с бедной девушкой.
     Неаполь, возбужденный любопытством, терялся в догадках.
     Увещания кончились ссорой, и Виола возвратилась в свое угрюмое  жилище;
она не  хочет  играть,  она  уничтожила  свой  ангажемент!  Пизани,  слишком
неопытный для того, чтобы знать все опасности театральной  жизни,  надеялся,
что кто-нибудь по крайней мере с его именем прибавит славы его искусству.
     Упрямство дочери не понравилось ему. Он, однако, ничего не  сказал  (он
никогда не бранился), но схватил свой  верный  инструмент,  и  тот  бранился
ужасно! Он скрежетал, завывал, ворчал.
     Глаза Виолы наполнились слезами, так как она понимала  этот  язык.  Она
украдкою подошла к матери и шепотом стала говорить с  ней;  и  когда  Пизани
кончил свое занятие, он увидал их  обеих,  мать  и  дочь,  в  слезах.  Он  с
удивлением посмотрел на них; потом, почувствовав, что  был  груб,  он  снова
схватил своего неразлучного друга. И теперь  вы  подумали  бы,  что  слышите
пение  феи,  которая  старается  успокоить  капризный   нрав   какого-нибудь
приемного ребенка. Светлые, серебристые ноты  полились  с  нежным  журчанием
из-под магического смычка. И величайшая скорбь утихла бы, чтобы слушать; а в
промежутках, сквозь тихую и жалобную мелодию,  прорывалась  вдруг  странная,
веселая, звучная нота, как взрыв хохота; но не человеческого хохота. Это был
один из самых лучших мотивов его любимой оперы: сирена усыпляет своим пением
ветры и волны.
     Неизвестно, что бы последовало, но его руку остановили. Виола бросилась
к нему на грудь и поцеловала его с улыбающимся от счастья взглядом.
     В ту же минуту отворилась дверь, вошел посланный кардинала. Он требовал
Виолу к себе немедленно.
     Ее мать пошла с ней во дворец Его Превосходительства.
     Примирение было  полнейшее:  все  устроилось.  Виола  получила  ро