Когда  же  хорошо  пообедаешь,  синьор,  то  находишься  в  мире   со   всем
человеческим родом. Отлично! Вы любите куропаток. Черт возьми! Я сам,  когда
проведу только два или три дня в горах, не евши ничего, кроме черного хлеба,
тоже делаюсь свирепым. И это еще не самое страшное. Иногда я вижу  чертиков,
прыгающих вокруг меня. Пост так же полон привидений, как поле битвы.
     Глиндон нашел, что рассуждения его друга  полны  здравой  философии,  и
надо сознаться, что чем больше он  ел  и  пил,  тем  больше  воспоминание  о
прошедшей ночи и разлуке с Мейнуром изглаживалось из его души.
     Окно было открыто, и в него  дул  слабый  ветерок,  солнце  сияло,  вся
природа была счастлива и весела, а скоро  и  маэстро  Паоло  стал  не  менее
весел, чем природа.  Он  рассказывал  о  своих  впечатлениях,  путешествиях,
женщинах с увлекательной веселостью. Но  Глиндон  стал  его  слушать  с  еще
большим  удовольствием,  когда  бандит  с  многозначительной  улыбкой  начал
славить глаза, губы, ножки и стан прекрасной Филлиды.
     Этот человек казался воплощенным типом животной и чувственной жизни. Он
был бы для Фауста  соблазнителем  более  опасным,  чем  Мефистофель.  В  его
открытой и веселой улыбке не было ни тени иронии, когда он восхвалял  разные
удовольствия. Для человека, который только что узрел тщету тайных наук,  его
веселье и беззаботное расположение духа было большим соблазном и опасностью,
чем вся холодная насмешливость ученого демона. Но когда Паоло  ушел,  обещая
навестить его завтра, англичанин пришел в более серьезное и  сосредоточенное
расположение  духа.  Эликсир,  казалось,  действительно  оказывал   влияние,
которое ему приписывал Мейнур.
     Глиндон медленно ходил по уединенному коридору, изредка останавливаясь,
чтобы  взглянуть  на  обширную  панораму,  развертывающуюся   у   его   ног.
Благородное  вдохновение,  мечты  смелого  и   предприимчивого   честолюбия,
ослепительные видения славы быстро проносились,  сменяя  друг  друга  в  его
душе.
     "Мейнур отказывает мне в  своей  тайной  науке,  -  думал  художник.  -
Хорошо! Но он не мог лишить меня моего искусства".
     Как! Кларенс Глиндон, ты возвращаешься к началу твоей карьеры?  Значит,
Занони был прав.
     Он вошел в комнату Мейнура; она была пуста, ни одной  вазы,  ни  одного
растения. Книга  исчезла.  Никогда  более  он  не  вдохнет  в  себя  чудного
эликсира! Однако в  самой  комнате,  казалось,  как  будто  еще  сохранялась
какая-то чарующая атмосфера. В душе Глиндона  загорелось  страстное  желание
творить...
     Ты мечтаешь о жизни выше чувственной, о жизни, которая  открыта  гению,
которая  дышит  в  бессмертном  творении,  которая  вечно   продолжается   в
бессмертном имени! Где орудия твоего искусства? Истинный художник никогда не
имеет в них недостатка... Ты вернулся в свою комнату... белая стена  -  твое
полотно, кусок угля - твоя кисть, этого  достаточно,  чтобы  начертать  твой
замысел, который завтра может улетучиться.
     Идея, наполнявшая воображение художника, была, несомненно, благородна и
возвышенна. Она была вызвана одной египетской мистерией, описанной историком
Диодором: суд живых над  мертвыми.  Труп,  как  следует  набальзамированный,
клали на берегу священного озера, но  прежде,  чем  помещать  его  в  лодку,
которая должна была перевезти его на другую сторону для  погребения,  особые
судьи выслушивали все обвинения в адрес умершего, и если эти обвинения  были
доказаны, то тело лишали почестей при погребении.
     Мейнур рассказывал об этом ритуале  и  прибавлял  к  нему  подробности,
которых нельзя было найти ни в одной книге; художник невольно заимствовал из
его описаний сюжет своей картины, придав ему реальность и силу. Он изобразил
могущественного и преступного деспота, против  которого  при  жизни  не  мог
подняться ни малейший ропот, но на которого после смерти  обрушились  жалобы
рабов, скованных цепями, жертв, изувеченных в темницах, которые,  бледные  и
ужасные, точно сами они были мертвецы, требовали правосудия.
     Рука  художника  со  смелой  свободой  чертила   эскиз.   Несмотря   на
несовершенство орудий, в его рисунке был виден  не  ученик,  а  мастер.  Еще
оживленный эликсиром, он невольно  передавал  созданиям  своей  фантазии  ту
жизнь, в которой  было  отказано  ему  самому.  На  заднем  плане  виднелась
громадная гробница, воздвигнутая ценою тысяч загубленных жизней.
     Судьи сидели полукругом. Озеро тихо катило свои черные  волны.  Умерший
находился тут же. Теперь нечего бояться этого чела,  которое  уже  не  может
угрожающе нахмуриться. Эти бледные тени рабов, кажется,  говорят!  Разве  не
могут рабы после смерти деспота отомстить ему? Твое  произведение,  Кларенс,
гениально, оно может принести тебе  славу.  Это  волшебство  не  сильнее  ли
таинственной книги и вазы с эликсиром?
     Часы проходили за часами, художник зажег лампу; ночь застала его еще за
работой. Но что это?! Как воздух  стал  холоден!  Отчего  побледнела  лампа?
Отчего волосы твои поднялись? Там... там... там...  у  окна!  Он  глядит  на
тебя, этот отвратительный,  страшный  призрак!  Там...  на  тебя  устремлены
ужасные глаза с их полной ненависти дьявольской насмешкой.
     Глиндон глядел неподвижно... это не была иллюзия. Призрак  не  говорил,
не шевелился. Не будучи в  состоянии  переносить  долее  этот  сверкающий  и
беспощадный взгляд, Глиндон закрыл лицо руками, но сейчас же отнял их с тре-
петом ужаса; он чувствовал, что существо приближалось к нему. Оно  прижалось
к стене, около рисунка, и фигуры с рисунка, казалось, сходили со стены.  Эти
бледные, обвиняющие  лица,  которые  он  сам  сотворил,  смотрели  на  него,
угрожали, смеялись. Страшным усилием, потрясшим все его существо и покрывшим
тело холодным потом, Глиндон преодолел свой ужас.
     Он подошел к призраку и взглянул ему прямо в глаза, назвал его  твердым
голосом и спросил о причине его появления, сказав, что не боится его власти.
     Тогда призрак заговорил голосом, тихим, как ветер кладбища.
     Что он сказал, что он открыл, язык не  должен  повторять  этого.  Чтобы
пережить  эти  роковые  минуты,  Глиндону  понадобилась  вся   энергия   его
молодости, которой эликсир дал силу, превышающую возможности самого сильного
и мужественного из простых смертных.
     Не так страшно было бы проснуться  в  катакомбах,  видеть  мертвецов  в
саванах, встающих из гробов, или  видеть  ужасных  ведьм,  рвущих  трупы,  и
слышать их вопли на чудовищных оргиях, чем глядеть на этот призрак и слушать
его голос.

     На другой день Глиндон бежал из  развалин  замка.  С  какими  надеждами
переступил он в первый раз его порог! С  какими  воспоминаниями,  способными
всякий раз повергнуть его в дрожь ужаса, бросил он последний взгляд  на  эти
угрюмые, изъеденные временем башни!

        "II"

     Подвиньте, дорогой читатель, свое кресло поближе к  камину,  прочистите
как следует горн, снимите нагар. О,  милый  сердцу  домашний  лоск,  глянец,
порядок, настоящий уют! О, какая чудесная вещь - действительность!
     Прошло некоторое времени после событий,  описанных  нами  в  предыдущей
главе.  Перенесемся  теперь  не  на  острова,   освещенные   луною,   не   в
полуразрушенные замки, но в большую гостиную, хорошо меблированную, с мягки-
ми и прочными креслами, с восемью дрянными картинками в роскошных рамах. Это
гостиная Томаса Мерваля, эсквайра, лондонского негоцианта.
     Ничего не было легче для Мерваля по возвращении с континента, как снова
усесться перед своим бюро, - его сердце не  покидало  родного  дома.  Смерть
отца дала ему, по праву рождения, высокое  положение  в  уважаемом  торговом
доме, но второго разряда, в Сити. Его честолюбие заключалось  в  том,  чтобы
поднять его до первого разряда. Он недавно женился, и брак его не был браком
только по расчету. У него не было романтических идей насчет любви, но он был
слишком благоразумен, чтобы не знать, что жена должна быть  подругой,  а  не
только выгодной сделкой. Он мало заботился о красоте и развитии ума,  но  он
любил здоровье,  хороший  характер  и  здоровый  рассудок.  Он  выбрал  жену
разумом, а не сердцем, и выбрал весьма удачно.
     Мадам Мерваль была молодая женщина, деятельная, разумная, экономная, но
добрая и любящая. У нее была своя воля, но она не была упряма.  У  нее  были
очень определенные понятия о женских правах  и  чудесный  дар  тех  качеств,
которые обеспечивают домашний уют. Она никогда бы не простила мужу, если  бы
сочла его виновным в увлечении другой женщиной, но  в  то  же  время  она  в
высшей степени обладала чувством приличия. Она питала отвращение ко  всякому
легкомыслию, ко всякому кокетству, к этим маленьким слабостям, которые часто
разрушают семейное счастье и которым так подвержены легкомысленные натуры.
     Но, с другой стороны, она  находила,  что  не  следует  слишком  любить
своего мужа. Она оставляла себе запас привязанности для всех  своих  друзей,
для некоторых знакомых и для возможного второго замужества, в случае если  с
г-ном Мервалем случится какой-нибудь неприятный казус.
     Она давала хорошие обеды, как  это  и  следовало  в  ее  положении.  Ее
характер считался, в одно и то же время,  твердым  и  ровным.  Она  умела  в
случае надобности сказать колкое слово, когда г-н Мерваль не был пунктуален.
Она непременно требовала, чтобы он, приходя, переменял свою обувь,  так  как
ковры были новые и дорогие. Она не была ни сварлива, ни  вспыльчива  (небеса
даровали ей это свойство), но когда она была недовольна, то  показывала  это
замечанием, полным достоинства,  намекая  на  свои  добродетели,  на  своего
дядю-адмирала и на тридцать тысяч фунтов стерлингов, которые она принесла  в
приданое предмету своего выбора. Но так как у Мерваля был хороший характер и
он с одинаковой справедливостью признавал свои ошибки и достоинства жены, то
неудовольствие последней было всегда кратковременно.
     Нет семейств, где не было бы никаких неприятностей, и очень мало таких,
в которых их было бы меньше, чем у мистера и миссис Мерваль. Миссис Мерваль,
не разоряясь на свои туалеты, в то же время заботилась о них, насколько того
требуют приличия. Никогда не выходила она из своей комнаты в папильотках или
в утреннем халате (в этом предмете женского туалета, который обычно приводит
супруга к сильнейшему разочарованию в своей второй  половине).  Каждое  утро
около девяти  она  была  одета  на  день,  то  есть  до  тех  пор,  пока  не
переодевалась к обеду; ее платья, как зимой, так и летом, были из хорошего и
богатого шелка. Женщины в эту эпоху носили корсажи очень короткие,  и  мадам
Мерваль не отставала от моды. Утром она надевала  на  себя  тяжелую  золотую
цепь, на которой висели золотые часы, но не ту  хрупкую  карликовую  вещицу,
которая так часто выходит из строя, а часы с репетиром, точно измеряющие ход
времени; она прибавляла к  этому  мозаичную  брошь  и  браслет  с  портретом
дяди-адмирала. Для вечера у нее было два убора в  полном  комплекте:  колье,
серьги, браслеты, один из аметистов, другой из топазов. Ее костюм состоял по
большей части из шелкового  платья  золотистого  цвета  и  тюрбана.  В  этом
костюме она заставила нарисовать себя.
     У миссис Мерваль был нос с горбинкой,  хорошие  зубы,  хорошие  волосы,
светлые ресницы, немного слишком румяный цвет лица, прекрасные плечи, полные
щеки,  большие  ноги,  созданные  для   ходьбы,   большие   белые   руки   с
продолговатыми ногтями, под которые никогда, даже в детстве, не попадало  ни
соринки. Она выглядела немного старше, чем была на самом деле:  может  быть,
это надо было приписать ее достоинству и  вышеуказанному  носу.  Она  охотно
носила лайковые перчатки. Она не читала никого из поэтов, кроме Голдсмита  и
Купера. Романы ее не занимали, хотя она не имела против  них  предубеждения.
Она любила спектакли и пантомимы с легким ужином после представления. Но  ей
не нравились концерты и опера. В начале зимы она обыкновенно  выбирала  себе
книгу для чтения и работу. Книга и работа занимали ее время до весны;  тогда
она продолжала работать  и  переставала  читать.  Она  предпочитала  занятия
историей, и ее руководителем в этом деле был доктор Голдсмит.  В  литературе
ее любимым автором был, разумеется, доктор Джонсон.  Невозможно  было  найти
более достойную и уважаемую женщину, разве лишь в эпитафиях!
     Это было в один осенний вечер. Мистер  и  миссис  Мерваль,  только  что
возвратившиеся домой, сидели в гостиной.
     - Да, уверяю вас, моя милая, - говорил муж, - что Глиндон, несмотря  на
все свои эксцентричности, был милый и любезный человек, все  женщины  любили
его.
     - Мой милый Томас, простите мне мое замечание, но  это  выражение:  все
женщины...
     - Тысяча извинений, вы правы. Я хотел сказать, что он вообще имел успех
у прекрасного пола.
     - Я понимаю; он был немного легкомыслен.
     - Легкомыслен! Нет, не совсем, скорее,  непостоянный,  очень  странный,
самонадеянный, с упрямым  характером,  но  в  то  же  время  манеры  у  него
чрезвычайно скромные, даже, может быть, чересчур. Возвращаясь к тому, что  я
вам говорил, я должен сказать, что я очень озабочен тем,  что  узнал  о  нем
сегодня. Он, как кажется, вел странную и беспорядочную  жизнь,  переезжая  с
места на место, вероятно, уже много растратил денег.
     - Кстати, о деньгах, - сказала миссис Мерваль, - я боюсь, что  придется
отказаться от нашего мясника, он, очевидно, заодно с поваром.
     - Это очень жаль, он поставляет отличное мясо! Эта лондонская  прислуга
хуже карбонариев... Но я вам говорил, что этот бедный Глиндон...
     Раздался звонок.
     - Боже мой! - вскричала миссис Мерваль. -  Уже  одиннадцатый  час,  кто
может прийти так поздно?
     -  Может  быть,  ваш   дядя-адмирал,   -   сказал   муж   с   некоторой
язвительностью. -  Он  обыкновенно  в  это  время  делает  нам  честь  своим
посещением.
     - Я надеюсь, друг мой, что  все  мои  родственники  являются  желанными
гостями в вашем доме. Адмирал - человек очень интересный и может располагать
своим состоянием как угодно.
     - Я никого так не  уважаю,  как  его,  -  совершенно  серьезно  отвечал
Мерваль.
     В эту минуту слуга отворил дверь и доложил о приходе Глиндона.
     - Глиндон! Какое странное... - начала миссис Мерваль.
     Но прежде чем она успела кончить, Глиндон уже вошел.
     Оба  друга  поздоровались  со  всем  дружелюбием  давно  не  видавшихся
приятелей. Затем  Глиндон  был  представлен  хозяйке  дома.  Миссис  Мерваль
изобразила на своем лице улыбку, бросила испытующий взгляд на сапоги гостя и
поздравила друга своего мужа со счастливым возвращением на родину.
     Глиндон сильно изменился с тех  пор,  как  Мерваль  его  не  видел.  Со
времени их разлуки прошло не более  двух  лет,  но  в  этот  промежуток  его
смуглое  лицо  приняло  более  мужественное  выражение.  Глубокие   морщины,
проведенные заботой, или  мыслями,  или  беспутным  образом  жизни,  сменили
гармонические черты счастливой и беззаботной юности.
     Прежние  мягкие  манеры  заменились  решительностью   тона   и   манер,
показывавшей привычки общества, мало заботящегося о приличиях. Но  в  то  же
время  какое-то  странное  благородство,  чуждое  ему  до   этого   времени,
характеризовало его наружность и придавало известное достоинство свободе его
языка и манер.
     - Так как вы устроились, Мерваль, то я не спрашиваю вас,  счастливы  ли
вы.  Богатство,  отличная  репутация  и  такая  прелестная   подруга   жизни
непременно приносят с собой счастье.
     - Не угодно ли вам чашку чая, мистер  Глиндон?  -  спросила  хозяйка  с
любезной улыбкой.
     - Благодарю вас, сударыня. Я предлагаю моему другу  более  приятельский
напиток. Вина, Мерваль, вина! Или кружку старого  английского  пунша!  Прошу
извинения у вашей супруги, но эта ночь должна быть нашей.
     Миссис Мерваль отодвинула свой стул  и  старалась  не  показать  своего
ужаса.
     Глиндон не дал своему другу времени отвечать.
     - Наконец-то я в Англии, - сказал он и  поглядел  вокруг  себя  с  едва
заметной иронией. - Нет сомнения, что этот трезвый  воздух  окажет  на  меня
свое влияние: я должен стать таким же, как другие.
     - Вы были больны, Глиндон?
     - Болен? Да! Гм. У вас прекрасный дом. Нет ли в нем  свободной  комнаты
для одинокого путника?
     Мистер Мерваль поглядел на жену, жена пристально глядела в пол.
     "Скромен и робок, даже чересчур!.." Миссис Мерваль не находила слов для
негодования и изумления.
     - Мой друг! - сказал наконец Мерваль умоляющим тоном.
     - Мой друг, - повторила миссис Мерваль невинным тоном.
     - Я думаю, что мы можем устроить комнату для моего  старого  друга,  не
так ли, Сара?
     Старый друг развалился в кресле, вытянув ноги к камину и молча глядя  в
огонь, казалось, он забыл про свой вопрос.
     Миссис Мерваль прикусила губу и приняла торжественный вид.
     - Конечно, -  холодно  сказала  она  наконец,  -  ваши  друзья,  мистер
Мерваль, хорошо делают, считая себя у вас как дома.
     Сказав это, она зажгла свечу и торжественно оставила гостиную.
     По ее возвращении друзья исчезли в кабинете Мерваля.
     Пробило полночь, час, два часа. Миссис  Мерваль  три  раза  посылала  в
кабинет, сначала спросить, не надо ли чего, потом - имеет ли мистер  Глиндон
привычку спать на перине или на матраце, и, наконец, надо ли открыть чемодан
мистера Глиндона.
     К каждому ответу старый друг прибавлял громовым голосом:
     - Еще кружку, да покрепче.
     Наконец   мистер   Мерваль   появился   в   спальне...   смущенный    и
раскаивающийся?  Нисколько.  Его   глаза   сверкали,   щеки   горели,   ноги
заплетались, и он... напевал песенку!

        "III"

     На другое утро за завтраком на лице миссис Мерваль можно было  прочесть
все раздражение оскорбленной женщины. Что касается Мерваля,  то  он  казался
воплощением   раскаяния   и   вины,   принесенных   в   жертву   мстительной
раздражительности. Он говорил только про свою  мигрень.  Тогда  как  Кларенс
Глиндон, недоступный раскаянию, без  стыда  и  совести,  словно  закоренелый
грешник, пребывал в настроении самой шумной веселости и говорил за троих.
     - Бедный Мерваль! Он на короткое  время  оставил  привычку  вести  себя
прилично. Но еще ночь или две, и он снова приобретет ее.
     - Позвольте мне напомнить вам, сударь,  -  с  достоинством  проговорила
миссис Мерваль заранее приготовленную фразу, - позвольте мне напомнить  вам,
что мистер Мерваль теперь женат, что он может сделаться  отцом  семейства  и
уже в настоящее время глава дома.
     - Именно поэтому я так ему и завидую.  Я  сам  хочу  жениться.  Счастье
заразительно.
     - Вы по-прежнему занимаетесь живописью? - томно спросил Мерваль с целью
заставить гостя переменить разговор.
     - О, нет. Я последовал вашим советам. Для меня более не  существует  ни
искусства, ни идеала, ничего, что поднималось бы выше обыкновенной жизни.  Я
думаю, что если бы я теперь рисовал, то вы охотно покупали бы  мои  картины.
Кончайте скорее ваш завтрак, мне надо с вами посоветоваться. Я возвратился в
Англию, чтобы заняться моими делами. Мое  честолюбие  жаждет  теперь  денег,
ваши советы и ваша опытность могут оказать мне большую помощь.
     - А! Вы разочаровались в вашем философском  камне.  Надо  вам  сказать,
Сара, что, когда я расстался с Глиндоном, он решился сделаться  алхимиком  и
магом.
     - Вы сегодня остроумны, мистер Мерваль.
     - Это чистая правда. Я уже говорил вам об этом. Глиндон быстро встал.
     - К чему пробуждать эти воспоминания безумия и самонадеянности? Разве я
не сказал, что вернулся в свою родную страну, чтобы жить  такой  же  жизнью,
как и мои собратья?  Что  может  быть  благоразумнее  того,  что  вы  зовете
практической жизнью? Если у нас есть способности, то мы должны извлекать  из
них выгоду. Будем покупать науку, как колониальные товары, по  самой  низкой
цене, ч