тобы перепродать по самой высокой. Вы еще не кончили вашего завтрака?
     Друзья вышли, и Мервалю было не по себе от иронии,  с  которой  Глиндон
стал поздравлять его  с  его  положением,  занятиями,  счастливым  браком  и
восемью картинами в роскошных рамах.
     Прежде практический Мерваль изощрялся в  остроумии  над  своим  другом,
тогда он смеялся,  а  Глиндон,  застенчивый  и  озадаченный,  краснел  перед
другом,  который  так  ловко  умел  находить  в  нем  смешное.  Теперь  роли
переменились. В изменившемся характере Глиндона  появилась  непоколебимая  и
безжалостная решимость, которая внушала невольный ужас и заставляла умолкать
Мерваля. Глиндон, казалось, находил злое  удовольствие  убеждать  себя,  что
обыкновенная жизнь низка и презренна.
     - А! - говорил он.  -  Как  вы  были  правы,  уговаривая  меня  сделать
приличную партию, обеспечить себе прочное положение,  жить  в  страхе  перед
светом и своей женой, пользоваться завистью бедных и уважением богатых!
     Вы приложили  к  практике  ваши  правила.  Чудное  существование!  Бюро
негоцианта и супружеские выговоры! Ха-ха! Не провести ли  нам  вторую  ночь,
как вчера?
     Смущенный и раздраженный Мерваль перевел разговор на дела Глиндона.  Он
был изумлен знанием света, которое вдруг приобрел  художник,  но  еще  более
изумлен  проницательностью  и  жаром,  с  которыми  он  говорил  о  наиболее
известных финансовых  спекуляциях  на  бирже.  Да,  Глиндон  серьезно  желал
сделаться богатым и уважаемым... и получать за свои деньги по  крайней  мере
десять процентов.
     Проведя у банкира несколько дней, которые он добросовестно употребил на
то, чтобы расстроить весь распорядок дома, сделать из ночи день, из согласия
разногласие, довести бедную миссис Мерваль почти до сумасшествия  и  убедить
ее мужа, что она его безжалостно обирала, зловещий гость так  же  неожиданно
оставил их, как и появился.
     Он снял внаем дом, стал искать людей из солидного общества,  погрузился
в финансовые операции и коммерческую деятельность; его планы  были  смелы  и
обширны, расчеты быстры и глубоки.
     Он изумил Мерваля своей решимостью и ослепил успехом.
     Мерваль начал ему завидовать.  Он  был  недоволен  своими  собственными
менее чем скромными достижениями на этом поприще.
     Покупал ли Глиндон или продавал, деньги  лились  к  нему  рекой,  точно
притягиваемые магнитом; то, чего не дали бы ему годы занятий искусством,  он
добыл за несколько месяцев с помощью успешных спекуляций.
     Но  вдруг  его  рвение  охладилось,  и  новые  предметы   увлекли   его
честолюбие. Если он слышал на улице барабанщика, то ему  казалось,  что  нет
славы почетнее славы солдата. Появлялась новая поэма, и  ему  казалось,  что
нет славы более привлекательной, чем слава поэта.  Он  небезуспешно  начинал
работать в литературе и с  отвращением  бросил  ее.  То  вдруг  он  оставлял
общество, которого сначала домогался, и бросался в самые безумные водовороты
сладкой жизни великого города, где  золото  одинаково  царит  над  трудом  и
удовольствиями. Всюду и во все он вносил с собою какую-то силу и  жар  души.
Во всяком обществе он старался повелевать, на всяком поприще отличиться.  Но
какова бы ни была его очередная страсть, ее последствия были ужасны.  Иногда
он погружался в глубокие и мрачные мысли. Казалось, он  старался  бежать  от
воспоминаний, но воспоминания снова настигали и терзали его.  Мерваль  видел
его редко, они взаимно избегали друг друга. У Глиндона  не  было  ни  одного
друга.

        "IV"

     Глиндон  был  выведен  из  этого  состояния  беспокойства  и   волнения
посещением одной особы, которая, казалось, имела на него самое  благотворное
влияние.
     Его сестра, сирота, как и он, жила в деревне у тетки. Глиндон в юности,
проведенной под родительской кровлей, очень любил эту сестру,  которая  была
гораздо моложе его. По его возвращении в  Англию  он,  казалось,  совершенно
забыл о ее существовании. После  смерти  тетки  она  напомнила  ему  о  себе
печальным и трогательным письмом. У нее не было  более  другого  пристанища,
кроме его дома, другой поддержки, кроме его привязанности; он плакал,  читая
эти строки, и нетерпеливо ждал приезда Аделы.
     Под спокойной и  кроткой  наружностью  эта  восемнадцатилетняя  девушка
скрывала романтический энтузиазм, который в  ее  годы  характеризовал  и  ее
брата. Но этот энтузиазм, более чистый и более  благородный,  сдерживался  в
должных границах отчасти нежностью ее  женской  натуры,  отчасти  строгим  и
методическим   воспитанием.   Она   в   особенности   отличалась   от   него
застенчивостью и робостью, редкою в ее годы, но которую она так же тщательно
старалась скрывать, как и  свои  романтические  стремления.  Адела  не  была
красавицей, ее лицо и вся наружность свидетельствовали о слабом здоровье,  а
утонченная нервная система делала ее  восприимчивой  ко  всем  впечатлениям,
которые могли иметь опасное влияние на ее физическое состояние.
     Но она никогда не  жаловалась,  и  ее  спокойная  манера  держать  себя
многими принималась  за  равнодушие.  Она  долго  переносила  страдания,  не
выдавая их, и научилась скрывать их без усилий. Не будучи, как я уже сказал,
красивой, она нравилась и  возбуждала  интерес;  в  ее  улыбке,  манерах,  в
желании нравиться, утешать, оказывать услуги было  столько  нежной  доброты,
очарования, что они невольно привлекали к ней сердца.
     Такова была сестра, которую Глиндон так долго  игнорировал,  но  теперь
принимал с такою любовью.
     В течение многих лет Адела была жертвой капризов и нянькой  эгоистичной
и требовательной тетки. Нежная и почтительная привязанность брата  была  для
нее непривычной и приятной. Ему нравилось окружать ее  заботой,  мало-помалу
он уединился от всякого общества и начал ценить прелесть домашнего очага.  И
нет ничего удивительного, что это юное существо, свободное от другой,  более
пылкой привязанности, сосредоточило всю  свою  благодарную  привязанность  и
любовь на своем дорогом брате-покровителе. Ее дневные  старания,  ее  ночные
мечты были преисполнены благоговения  и  благодарности.  Она  гордилась  его
достоинствами и заботилась о его удобствах; самая пустая вещь, как только ею
заинтересовывался Кларенс, становилась в ее глазах важным жизненным делом.
     Одним словом, весь свой давний энтузиазм, свое опасное наследство,  она
сосредоточила на единственном  предмете  своей  святой  нежности  и  чистого
честолюбия.
     Но чем более Глиндон избегал волнений, которыми  до  сих  пор  старался
наполнить  свое  время  или  рассеять  свои  мысли,  тем  более  глубокой  и
постоянной делалась его мрачная озабоченность в часы одиночества.
     Он всегда и  в  особенности  боялся  одиночества;  он  не  мог  надолго
отпускать от себя свою новую  подругу,  он  ходил  с  ней  гулять  пешком  и
совершал  верховые  прогулки,  а  когда  в  весьма  поздний  час  надо  было
расставаться, он уходил от нее с видимой неохотой, почти страхом.
     Эта мрачная печаль не могла быть названа меланхолией,  это  было  нечто
более сильное и походило на отчаяние.
     Очень часто после молчания, которое казалось мертвым  -  так  оно  было
тяжело, - он вдруг быстро вставал, бросая вокруг  себя  испуганные  взгляды;
все его тело дрожало, губы были бледны, лоб покрыт потом.
     Убежденная, что какое-то тайное горе  грызло  его  душу  и  подтачивало
здоровье, Адела только и желала сделаться его поверенной  и  утешительницей,
но она понимала, что ему не нравится, что она замечает эти припадки  мрачной
печали и тем более сострадает им. И она научилась скрывать  свои  чувства  и
опасения. Она  не  просила  раскрыть  ей  его  тайну,  а  пыталась  украдкой
проникнуть в нее. И постепенно она почувствовала, что ей это удается.
     Слишком погруженный в свое собственное  странное  существование,  чтобы
быть  проницательным  в  распознавании  чужих  характеров,  Глиндон   принял
великодушную привязанность и смирение за природное мужество, и это  качество
нравилось ему и морально утешало его.  Больная  душа  требует  мужества  как
необходимого качества от поверенного, которого она выбирает, чтобы  излечить
себя. Но жажда откровенности непреодолима! Сколько раз он  думал  про  себя:
"Если бы я мог открыть мое сердце, мое страдание смягчилось бы".
     Он чувствовал, кроме того, что  со  своей  молодостью,  неопытностью  и
поэтической натурой Адела поймет его лучше и будет к  нему  снисходительнее,
чем человек более строгий и более практический.
     Мерваль принял бы его откровение за бред  безумного,  а  большая  часть
людей в лучшем случае приняли бы это за галлюцинации больного.  Но  наступил
наконец момент, когда он решился открыться сестре.
     Однажды вечером они были одни; Адела, до некоторой  степени  обладавшая
талантом художника, как и ее брат,  занималась  рисованием;  через  какое-то
время  Глиндон,  прогнав  беспокойные  мысли,  впрочем  менее  мрачные,  чем
обыкновенно, встал, нежно обнял ее за талию и взглянул на ее работу.
     Крик ужаса вырвался у него; он выхватил рисунок из рук сестры.
     - Что это? - вскричал он. - Чей это портрет?!
     - Дорогой Кларенс! Разве вы забыли оригинал? Это копия портрета  нашего
мудрого предка, который, по словам нашей матери, был так  похож  на  вас.  Я
думала сделать вам приятный сюрприз, срисовав его по памяти.
     - Да будет проклято это сходство, - мрачно сказал Глиндон. -  Разве  вы
не угадываете, почему я избегал жилища наших предков?.. Потому что я  боялся
увидеть этот портрет, потому что... потому что... Но простите  меня,  я  вас
пугаю!
     - О, нет, Кларенс, нет! Вы никогда не пугаете меня, когда  говорите,  а
только тогда, когда молчите. О, если бы вы  считали  меня  достойной  вашего
доверия! О, если бы дали мне право вместе с вами размышлять над горем, кото-
рое я так желаю разделить с вами!
     Глиндон не отвечал; несколько времени он ходил по комнате  неуверенными
шагами. Наконец он остановился и пристально поглядел на сестру.
     - Да, вы также его потомок, - проговорил он наконец, - вы  знаете,  что
такие люди жили и страдали. Вы не станете смеяться надо мною, вы  не  будете
столь недоверчивы. Слушайте!.. Что это за шум?
     - Это ветер стучит железом на крыше, Кларенс.
     - Дайте мне вашу руку, чтобы я чувствовал ее живое пожатие, и  когда  я
все  скажу,  то  не  вспоминайте  никогда  мой  рассказ.   Никому   его   не
пересказывайте.  Поклянитесь,  что  эта  тайна   останется   между   нами...
последними из нашего обреченного рода.
     - Я никогда не изменю вашему доверию, никогда! Клянусь  вам!  -  твердо
сказала Адела.
     Она придвинулась к нему, и Глиндон начал свой рассказ.
     То, что в книге или для умов, предрасположенных к сомнению и недоверию,
может показаться холодным и нестрашным,  то  приобретает  совершенно  другой
характер, если оно говорится  бледными  устами,  с  той  истиной  страдания,
которая убеждает и пугает. Он пропустил много подробностей и многое смягчил,
но, во всяком случае, открыл достаточно, чтобы сделать свою историю ясной  и
понятной для той, которая слушала его, бледная и дрожащая.
     - Рано утром, - продолжал он, - я  покинул  это  проклятое  место.  Мне
оставалась только одна надежда - найти Мейнура, где бы он  ни  скрывался,  и
потребовать от него успокоить демона, овладевшего моей душой. С этой целью я
путешествовал из города в город,  я  деятельно  разыскивал  его  при  помощи
итальянской полиции. Я даже требовал помощи инквизиции, власть которой снова
поднялась после процесса над Калиостро, который менее  опасен,  чем  Мейнур.
Все было бесполезно, я не мог открыть никаких следов его.  Я  был  не  один,
Адела!..
     Здесь Глиндон остановился как бы в смущении: в своем рассказе он только
неопределенно намекал на Филлиду, которая, как мог бы предположить читатель,
должна была стать его сообщницей.
     - Я был не один, но та, которая меня сопровождала, была  не  из  таких,
что я мог бы открыть ей мою душу. Верная и преданная, но необразованная, она
не  имела  качеств,  необходимых,  чтобы  понять  меня,  и  обладала  скорее
интуицией, чем развитым умом; в часы забвения сердце могло отдыхать  с  нею,
но ум не мог найти в ней ничего сродного, а смятенный дух -  опоры.  Тем  не
менее в обществе этой женщины демон не мучил меня. Позвольте  мне  несколько
точнее  объяснить  вам  условия  его  ужасного   появления.   Среди   грубых
впечатлений обыденной жизни, в безумии  кутежа,  в  одуряющих  и  преступных
излишествах, в бесчувствии чисто животной жизни его глаза были невидимы, его
шепот неслышен. Но  когда  душа  стремилась  подняться,  когда  возбужденное
воображение старалось забыться  в  чудных  мечтах,  когда  совесть  начинала
бороться против унизительной жизни, которую я вел, тогда, Адела...  тогда  я
находил его около себя среди бела дня или сидящего у моего изголовья ночью -
тень, видимую во тьме. Если в галереях, где собраны  предметы  Божественного
Искусства, мечты моей юности пробуждали мой энтузиазм, давно заглохший, если
я обращался к мыслям  мудрецов,  если  пример  героев  или  разговор  ученых
возбуждал заснувший ум, призрак тотчас являлся ко мне.
     Наконец однажды вечером в Генуе, куда я приехал искать Мейнура, он  сам
вдруг появился передо мной самым неожиданным  образом.  Это  было  во  время
карнавала,  среди  сцен  шумного  и  беспорядочного  скорее  безумства,  чем
веселья, когда языческие сатурналии смешиваются с  христианским  праздником.
Утомленный танцами, я вошел в залу, где было много народа, который пил,  пел
и орал под отвратительными  масками  и  фантастическими  костюмами;  в  этой
оргии, казалось, все потеряли человеческий облик. Я занял место среди них  и
в ужасном возбуждении чувств (счастливы те, которые никогда  его  не  знали)
скоро стал шумливее всех. Разговор зашел о революции во  Франции:  эта  тема
всегда была неотразимой для меня. Маски заговорили о золотом  веке,  который
эта  революция  должна  принести  в  мир,  но  совсем   не   как   философы,
провозглашавшие наступление эпохи  света  и  разума,  но  как  головорезы  и
мерзавцы, которые изъявляли  бурный  восторг  при  известии  об  уничтожении
власти закона. Не знаю почему, но их безумные и буйные речи заразили меня; и
я, который всегда жаждал быть первым в любом обществе, вскоре превзошел даже
этих негодяев и дебоширов в своих декларациях о природе и сущности  свободы.
Я вопил о том, что свобода должна быть распространена  на  каждую  семью  на
земле, она должна пронизывать собой не только гражданское  законодательство,
но и семейную жизнь, которая должна быть свободна от всех оков, что  человек
искусственно наложил на себя.
     В середине этой тирады одна из масок наклонилась ко мне.
     - Берегитесь! - прошептала она. - Вас, кажется, подслушивает шпион.
     Мои глаза устремились по направлению, указанному маской,  и  я  заметил
человека, который, казалось, не принимал никакого участия  в  разговоре,  но
взгляд которого был устремлен на меня. Он так же был в маске, как и все  мы,
но, судя по общей реакции, никто не видел, как он вошел. Его  молчание,  его
внимание испугали это шумное общество; что касается меня, то  я  только  еще
более оживлялся.  Увлеченный  моим  сюжетом,  я  развивал  его,  не  обращая
внимания на знаки соседей и адресуясь только  к  таинственной  маске.  Я  не
заметил, как все мои слушатели один за другим потихоньку скрылись, так что я
остался вдвоем с незнакомцем.
     - А вы, синьор, - сказал я наконец, - что вы скажете относительно  этой
новой эры? Эры, когда свобода мнений не будет преследоваться,  богатство  не
будет омрачено ревностью, любовь станет свободной...
     - А жизнь станет безбожной, - добавила маска, подсказывая мне еще  одну
характеристику новой эры.
     Звук этого хорошо  знакомого  голоса  вдруг  изменил  направление  моих
мыслей.
     - Обманщик или демон! Я нашел тебя наконец, - вскричал  я,  бросаясь  к
нему.
     При моем приближении незнакомец встал и  снял  маску,  открывшую  черты
Мейнура.
     Его пристальный взгляд и величественный вид заставили меня остановиться
в нерешительности. Я не тронулся с места.
     - Да, - сказал он торжественным голосом, -  мы  встретились,  и  это  я
искал этой встречи.  Так  ты  следуешь  моим  предупреждениям!  Разве  такие
выходки помогут ученику тайной  науки  избежать  встречи  с  безжалостным  и
отвратительным  врагом?  Высказанные  тобою  мысли,  которые  уничтожили  бы
порядок во вселенной, неужели они  выражают  надежды  мудреца,  стремящегося
возвыситься до Гармонии Небесных Сфер?
     - Это твоя вина! Твоя! - закричал я. - Убери призрак, освободи мою душу
от его ужасного присутствия!
     Мейнур взглянул на меня с  холодным  презрением,  которое  внушило  мне
боязнь и гнев, и ответил:
     - Нет, раб и игрушка своих страстей! Нет, ты должен до конца постигнуть
опыт иллюзий, которые встречает на своем титаническом пути наука, что  хочет
без веры подняться до небес. Ты желаешь этой эры счастья и  свободы,  ты  ее
увидишь, ты будешь действующим лицом в этой драме. Сейчас, когда я  с  тобой
говорю, я вижу около тебя Призрак, это он руководит тобою, и  он  имеет  еще
над тобою власть, власть,  которая  оспаривает  мою.  В  последние  дни  той
революции, которую ты призывал с  таким  нетерпением,  среди  обломков  того
порядка, который ты проклинал как гнет, ищи исполнения своей  судьбы  и  жди
своего исцеления.
     В эту минуту шумная толпа пьяных масок хлынула в залу и  отделила  меня
от Мейнура. Я пробивался сквозь толпу, я всюду искал его, но напрасно. Целые
недели прошли в бесплодных поисках, я не мог открыть никаких следов Мейнура.
     Утомленный погоней за удовольствиями, возбужденный упреками, которые  я
заслужил, напуганный  его  предсказаниями,  его  описанием  тех  условий,  в
которых я должен был найти облегчение от моих страданий,  я  решил  наконец,
что в трезвой атмосфере моей родной страны,  ведя  упорядоченную  и  деловую
жизнь, я сумею  избавиться  от  призрака  своими  собственными  усилиями.  Я
оставил всех, с кем до тех пор  был  связан.  Я  приехал  сюда.  В  биржевых
спекуляциях я обретал такое же облегчение, как и  в  кутежах.  Призрак  стал
невидим, но такая жизнь вскоре надоела мне, как и все остальное. Я постоянно
чувствовал, что рожден для чего-то более благородного, чем  жажда  прибылей,
что жизнь может быть  одинаково  бесплодна  и  душа  одинаково  унижена  как
холодной страстью к наживе, так и самыми огненными страстями. Более  высокое
честолюбие не переставало мучить меня. Но... но, -  продолжал  он,  дрожа  и
бледнея,  -  при  каждом  моем  усилии  подняться   к   более   благородному
существованию ужасный призрак возвращался, я находил его у моего  изголовья.
Его сверкающие глаза склонялись над  строками  поэта  или  философа,  и  мне
слышался его страшный голос, нашептывавший соблазны, которые  я  никогда  не
должен разглашать.
     Он остановился, холодный пот покрывал его лоб.
     - Но я, - сказала Адела, преодолевая свои страхи и обнимая его за  шею,
- у меня впредь не будет другой жизни, кроме твоей. И в этой чистой и святой
любви твой призрак рассеется.
     - Нет! Нет! - вскричал Глиндон, вырываясь из ее объятий. -  Ты  еще  не
знаешь самого ужасного. С тех пор как ты здесь,  с  тех  пор  как  я  принял
непоколебимое решение избегать всех  мест,  всех  притонов,  где  я  находил
убежище от своего врага... я... О, Небо, пощади! Вот он стоит около тебя!..
     И он упал без чувств.

        "V"

     Горячка, сопровождаемая  бредом,  на  несколько  дней  лишила  Глиндона
сознания, и когда,  скорее  благодаря  попечениям  Аделы,  нежели  искусству
доктора, он возвратился к жизни и обрел рассудок, то был испуган  переменой,
которая произошла с сестрой.
     Сначала он думал, что ее здоровье расстроено бессонными  ночами  и  она
поправится вместе с ним, н