ло, на днях мы поговорим подольше.
     Все утро Глиндон был погружен в новое для него чувство  блаженства.  Он
пошел в лес и там, перед радужными красками осенней листвы, испытал восторг,
похожий на его прежние восторги художника, но более  сильный  и  утонченный.
Природа, казатось, стала ближе к нему. Теперь он лучше понимал  все,  в  чем
Мейнур так часто наставлял его, -  мистерию  симпатий  и  любви  в  природе.
Теперь он был готов отдаться этой мистерии,  подобно  этим  детям  леса.  Он
должен  был  познать  обновление  жизни.  Круговорот  времен  года,  который
проходит сквозь зимний холод, снова приносит  с  собой  цветение  и  радость
весны. Жизнь человека сравнима с одним годом растительного  мира:  он  имеет
свою весну, лето, осень и зиму - но только однажды. А листва столетних дубов
вокруг него каждый год так же молода в лучах  майского  солнца,  как  зелень
совсем юных побегов. "Моей будет твоя весна, но не твоя зима!" -  восклицает
Стремящийся.
     Погруженный в свои мечты, он незаметно вышел из  леса  и  в  нескольких
шагах перед собою увидал небольшой домик скромной наружности. Дверь его была
открыта, и он увидал девушку, работавшую с  веретеном.  Она  подняла  глаза,
слегка вскрикнула и весело выбежала ему навстречу. Он узнал Филлиду.
     - Тсс! - сказала она, таинственно  прикладывая  палец  к  губам.  -  Не
говорите громко, моя мать спит; я знала, что  вы  придете  ко  мне;  как  вы
добры!
     Глиндон, немного смущенный этой незаслуженной похвалой, тем не менее не
протестовал.
     - Значит, вы думали обо мне, прелестная Филлида?
     - Да, - отвечала, краснея, молодая девушка  с  той  открытой  и  смелой
наивностью, которая характеризует женщин Южной Италии, в особенности низшего
класса. - Я ни о чем другом не думала. Паоло сказал мне, что знает,  что  вы
придете ко мне.
     - Паоло вам родственник?
     - Нет, он друг для всех нас. Мой брат из его шайки.
     - Из его шайки! Разбойник!
     - В наших горах, синьор, мы не зовем горца разбойником!
     - Извините, но разве вы не трепещете  иногда  за  жизнь  вашего  брата?
Правосудие...
     - Правосудие не решается заглядывать в эти ущелья. Бояться за  него!  О
нет! Мой отец и дед занимались тем же. И я часто сожалею, что я не мужчина.
     - Клянусь твоими прелестными губками, я в восторге, что твои  сожаления
напрасны.
     - Вы, значит, меня серьезно любите?
     - От всего сердца.
     - Я тоже люблю тебя! - сказала молодая девушка и позволила  взять  себя
за руку. - Но, - прибавила она, - ты скоро оставишь нас, а я...
     Она остановилась, слезы показались у нее на глазах.
     Надо признаться, что во всем этом была опасность. Филлида, конечно,  не
обладала ангельской прелестью Виолы, но по крайней  мере  ее  красота  также
имела власть над чувствами. Глиндон, может быть,  никогда  не  любил  Виолу,
может быть, чувство, внушенное ею, не заслуживало названия любви. Как бы  то
ни было, но при виде этих черных глаз ему  показалось,  что  он  никогда  не
любил.
     - А разве ты не могла бы оставить свои горы? - тихо спросил он.
     - Ты меня это спрашиваешь? - сказала она, отступая и глядя на  него.  -
Но знаешь ли ты, каковы мы,  дочери  гор?  Вы,  блестящие  и  легкомысленные
жители  городов,  вы  часто  говорите  несерьезно.  У  вас   любовь   только
препровождение времени, для нас она - жизнь. Оставить эти горы? О, если бы я
могла оставить с ними и мою природу.
     - Оставь свою природу при себе, я люблю ее.
     - Ты ее любишь, пока ты верен; но если ты  непостоянен!  Хочешь  ли  ты
знать, какова я, каковы дочери нашей страны?  Дочери  тех,  кого  вы  зовете
разбойниками, мы стараемся быть подругами наших мужей и любовников. Мы любим
страстно и смело признаемся в этом. В опасности мы боремся вместе с вами, мы
служим вам как рабы, когда опасность миновала, мы  никогда  не  изменяем,  а
когда вы изменяете нам, мы мстим. Вы можете осыпать нас  упреками,  ударами,
попирать нас ногами, как собаку, - мы безропотно переносим все; измените нам
- и тигрица  не  будет  более  безжалостна.  Будете  верны,  и  наши  сердца
вознаградят вас; будете фальшивы, и наши руки накажут вас.  А  теперь  скажи
мне, любишь ли ты меня?
     В то время как  итальянка  говорила,  лицо  ее  поминутно  меняло  свое
выражение, при последнем вопросе она стыдливо  опустила  голову  и  боязливо
ждала ответа. Эта бесстрашная гордость  только  восхитила  Глиндона,  вместо
того чтобы испугать его.
     - Да, Филлида! - отвечал он.
     Конечно, да, Кларенс Глиндон! Самое непостоянное сердце отвечает да  на
подобный вопрос, заданный такими свежими губками. Берегись, берегись! О  чем
ты думаешь, Мейнур, оставляя своего  ученика  на  двадцать  четыре  часа  во
власти этих диких горных кошек? Проповедовать пост и  возвышенное  отречение
от чувственного соблазна! Это хорошо для такого человека, как ты,  почтенный
учитель, которому Бог знает сколько лет, но, когда тебе было двадцать четыре
года, твой учитель, верно, держал бы тебя вдали от  Филлиды,  иначе  у  тебя
было бы мало склонности к каббале.
     Они оставались вдвоем до тех пор, пока мать Филлиды не  позвала  ее  из
соседней комнаты. Молодая девушка одним прыжком была  у  своего  веретена  и
снова приложила палец к губам.
     "В Филлиде больше волшебного, чем в Мейнуре, -  думал  Глиндон,  весело
возвращаясь в замок. - Однако, если поразмышлять хорошенько,  я  не  уверен,
нравится ли мне эта склонность  к  мщению.  Но  кто  владеет  действительной
тайной,  может  смеяться  даже  над  мщением  женщины  и  отвратить   всякую
опасность!"
     Несчастный! Ты уже видишь возможность измены! Занони был прав: "Налейте
чистую воду в грязный колодец, и вы только поднимете грязь!"

        "VII"

     Ночь уже наступила. В старом замке покой и тишина. Теперь пора. Мейнур,
суровый Мейнур, враг любви, взгляд которого прочтет в твоем сердце и который
откажет тебе в обещанных тайнах, потому что чудная улыбка  Филлиды  рассеяла
безжизненный мрак, который он называет покоем, -  Мейнур  приезжает  завтра;
воспользуйся этой ночью. Берегись страха. Теперь или никогда.
     Храбрый юноша, храбрый, несмотря на все свои ошибки, он  твердой  рукой
снова открыл дверь запретной комнаты.
     Он поставил лампу на стол около книги, которая  осталась  открытой,  он
стал переворачивать листы, но мог разобрать только следующее место:
     "Когда ученик приготовлен таким образом, пусть он откроет окно,  зажжет
лампы и намочит себе виски эликсиром. Он должен  остерегаться  пить  эликсир
большими глотками, потому что если он сделает  это  прежде,  чем  приготовит
свое тело постоянным вдыханием, то вместо жизни найдет смерть".
     Дальше он не мог прочесть,  шифр  снова  изменялся.  Он  внимательно  и
спокойно оглядел комнату. Луна безмятежно светила  в  открытое  им  окно,  и
казалось, что ее свет, который покоился на полу и стенах, обладал призрачной
и печальной властью. Он поставил таинственные лампы в  количестве  девяти  в
круг посередине комнаты и зажег их одну за другой.  Лазурный  и  серебристый
ослепительный свет наполнил комнату, но скоро  этот  свет  стал  приятнее  и
слабее; легкий сероватый туман  мало-помалу  наполнил  комнату;  смертельный
холод охватил сердце англичанина; с инстинктивным предчувствием опасности он
с трудом дотащился до полки, на которой стояли хрустальные вазы; он поспешно
стал вдыхать эликсир и смочил им виски. То же  ощущение  силы,  молодости  и
блаженства, как и утром, мгновенно  сменило  смертельный  ужас,  который  он
только что испытывал. Он стоял выпрямившись, скрестив  руки  на  груди,  без
страха наблюдал то, что развертывалось перед ним. Между тем туман принял уже
плотность и вид снеговой тучи, и лампы сверкали  сквозь  него,  как  звезды.
Тогда он ясно увидал фигуры, имевшие человеческие контуры, которые  медленно
проходили  сквозь  туман.  Их  тела  были   прозрачны   и   вытягивались   и
свертывались, как кольца  змеи.  Во  время  их  величественного  шествия  он
услышал слабый  звук,  точно  они  вторили  друг  другу  голосами,  которые,
казалось, сливались в песнопение, наполнявшее душу невыразимым  блаженством.
Ни  одна  из  этих  фигур  не  обращала  на  Глиндона   никакого   внимания.
Непреодолимое желание Глиндона принять участие в их движении  заставило  его
протянуть руки и громко закричать; но с его губ сорвался только едва слышный
шепот, а движение и звуки продолжались непрерывно, как будто рядом с ними не
было никакого смертного.  Видения  медленно  обошли  кругом  всю  комнату  и
исчезли в открытом окне.
     Тогда глаза Глиндона, следившие за ними, увидели чтото  неопределенное,
появившееся в окне и вдруг превратившее в невыразимый  ужас  то  блаженство,
которое он  до  сих  пор  испытывал.  Мало-помалу  он  стал  различать  этот
неопределенный предмет. Казалось, что это была человеческая голова, покрытая
черным покрывалом, сквозь которое сверкали адским блеском глаза, от  которых
у Глиндона на сердце похолодело. Это было все, что он мог различить  в  этом
лице, - глаза, взгляд  которых  невозможно  было  выдержать.  Но  его  ужас,
который, казалось, был выше человеческих сил, увеличился в тысячу раз, когда
призрак медленно вошел в комнату. Туман рассеялся перед ним, блестящий  свет
ламп потускнел, и их пламя закачалось от его присутствия.  Вся  фигура  была
так же закутана, как и лицо, но под покрывалом  угадывался  женский  силуэт.
Она двигалась не так, как движутся призраки, походящие на живые существа, а,
скорее, ползла, как громадная рептилия. Наконец  призрак  остановился  около
стола, где лежала мистическая книга, и снова  устремил  свой  взгляд  сквозь
полупрозрачное покрывало на того, кто так дерзко,  неосторожно  вызвал  его.
Самое гротескное и безумное воображение монаха или живописца  средних  веков
не в состоянии было бы придать образу  черта  или  дьявола  выражение  такой
смертельной злобы, исходившей из его глаз, которая бросала в дрожь человека,
потрясая  до  основания  все  его  существо.  Все  остальное  в   нем   было
неопределенно, закутано в покрывало или, скорее, саван.  Но  его  сверкающий
взгляд излучал что-то почти  человеческое  в  своей  ненависти  и  страстной
иронии, что-то такое, что подсказывало: эта  ужасная  тень  не  была  вполне
духом, она казалась настолько материальной,  чтобы  являться  смертельным  и
ужасным врагом существ, обладающих физическим  телом.  Глиндон,  у  которого
волосы встали дыбом и  глаза  остекленели  от  страха,  в  агонии  судорожно
прижимался к стене, не смея оторвать своего взора от ужасающего  взгляда.  В
это время призрак заговорил. И скорее душой, чем слухом, понял он эти слова.
     - Ты вступил в безграничное  пространство.  Я  Страж  Порога.  Чего  ты
хочешь от меня? Ты не отвечаешь? Или ты меня боишься?  Разве  ты  не  любишь
меня? Разве не для меня отказался ты от  радостей  твоего  рода?  Ты  хочешь
стать мудрым? Я обладаю  мудростью  бесконечных  веков!  Поцелуй  меня,  мой
смертный возлюбленный.
     Ужасный призрак подполз к нему,  его  дыхание  коснулось  его  щеки!  С
пронзительным криком Глиндон без чувств упал на пол и не  помнил  ничего  до
тех пор, пока на другой день не открыл  глаза  и  не  увидел  себя  в  своей
постели. Яркое солнце освещало комнату, бандит Паоло стоял у  его  изголовья
и, чистя свой карабин, напевал калабрийскую любовную песенку.

        "VIII"

     Занони скрыл свое счастье на одном из тех островов, которым бессмертная
слава Афин до сих пор придает меланхолический  интерес.  Видимый  с  вершины
одной из его зеленых гор, этот остров был похож на чудесный сад и был  самым
прелестным  из  всех  островов,  разбросанных  в  этом  дивном   море.   Там
расточительная  красота   природы   все   еще,   кажется,   оправдывала   те
очаровательные суеверия, которые слишком привязывали людей к земле и которые
скорее низводили богов  к  ним,  нежели  подымали  людей  к  менее  для  них
соблазнительному  и  заманчивому  и  менее  чувственному  и  сладострастному
Олимпу.
     Для  коренных  жителей  остров  был   Великой   Матерью,   благосклонно
улыбавшейся им из далекого прошлого.
     Жителям Севера для их счастья важны философия и  свобода.  На  островах
же, где Афродита возникает из пены морской, чтобы править ими, и где времена
года встречают ее бок о бок на берегах своих, природы вполне достаточно  для
счастья их обитателей.
     Жилище  Занони,  немного  удаленное  от  города,  стоявшее  на   берегу
небольшой бухты, принадлежало  одному  венецианцу.  Оно  было  невелико,  но
отличалось редким изяществом. На море, в  виду  дома,  стоял  на  якоре  его
корабль. Индусы служили ему, как всегда, с молчаливой торжественностью.  Для
таинственного знания Занони и  невинного  незнания  Виолы  шумный  свет  был
одинаково не нужен. Небо и земля,  полные  любви,  были  вполне  достаточным
обществом для мудрости и незнания, пока они любили друг друга.
     Как я уже говорил, ничто в занятиях Занони не указывало на него как  на
последователя  тайных  наук,  но  его  привычки  были  привычками   человека
размышляющего. Он любил уходить один на  далекие  расстояния  на  заре  и  в
сумерки, а в особенности ночью, на восходе или  закате  луны.  Он  любил  во
время прогулок в глубь этого плодородного острова собирать растения и цветы,
которые тщательно хранил. Иногда среди ночи  Виола  вдруг  пробуждалась  под
впечатлением таинственного инстинкта, говорившего ей, что Занони  нет  более
около нее; она протягивала руки и убеждалась, что инстинкт  не  обманул  ее.
Она замечала, что он говорил о  своих  привычках  очень  сдержанно,  и  если
иногда ее  охватывало  какое-нибудь  предчувствие  или  подозрение,  то  она
старалась не выказывать его. Но на прогулках он не всегда был одинок, часто,
когда море было совершенно спокойно,  они  вдвоем  целые  дни  проводили  на
корабле, объезжая остров и посещая все соседние уголки  Греции,  казалось  в
совершенстве известные Занони. Его  рассказы  о  прошлом,  о  легендах  этой
страны заставляли Виолу любить народ, который дал миру поэзию  и  искусство.
По мере того как Виола узнавала Занони, она открывала в  нем  тысячи  вещей,
которые увеличивали и делали более  могущественным  очарование,  которое  он
производил на нее.
     Его любовь была так  нежна  и  предупредительна,  он  имел  драгоценное
качество быть еще более благодарным за то счастье,  которое  он  испытывает,
нежели гордиться тем счастьем, которое сам мог дать.
     Занони был обыкновенно мягок, холоден и сдержан почти до безразличия со
всеми, кто имел с ним дело. Никогда никакое гневное слово не сходило  с  его
уст, никогда гнев не сверкал в его глазах.
     Однажды они подверглись опасности, нередкой в  этих  полудиких  местах.
Пираты, промышлявшие вокруг,  узнали  о  прибытии  двух  иностранцев,  а  из
болтовни матросов они узнали о богатстве их господина. Однажды ночью  Виола,
только что уснувшая, была разбужена слабым шумом. Занони с ней не было;  она
со страхом стала  прислушиваться.  Вдруг  ей  послышался  стон.  Она  быстро
вскочила  и  бросилась  к  двери;  все   было   спокойно.   Послышался   шум
приближающихся  шагов:  вошел   Занони,   спокойный   и,   по-видимому,   не
подозревавший о ее страхе. На другое утро у главного входа в дом  нашли  три
трупа, соседи  опознали  в  них  самых  опасных  и  кровожадных  разбойников
архипелага, людей, виновных в сотне убийств, которым до  сих  пор  удавались
все преступления, внушенные им жаждою грабежа. Затем на берегу  нашли  следы
более многочисленной  шайки,  как  будто  после  смерти  главарей  сообщники
обратились в бегство. Но когда стали разбирать дело, то  смерть  разбойников
оказалась  покрытой  необъяснимой  тайной.  Занони  не  выходил  из   своего
кабинета. Никто из слуг ничего не слышал, наконец, на трупах не было никаких
следов насилия. Они умерли от неизвестной причины. С этой ночи дом Занони  и
его окрестности стали для обитателей  острова  священны.  Соседние  деревни,
счастливые, что избавились от такого бича,  глядели  на  иностранца  как  на
человека, находящегося под особенным покровительством  Святой  Девы.  И  еще
долго после отъезда Занони  впечатлительные  греки,  пораженные  странной  и
внушающей уважение красотой этого человека, говорившего на их языке  так  же
хорошо, как они сами, голос которого часто утешал их скорби, а рука  никогда
не  уставала  удовлетворять  их   нужды,   сохранили   о   нем   благодарное
воспоминание. Даже теперь они показывают большой  платан,  под  которым  они
часто видели его задумчиво сидевшим в одиночестве  в  полуденное  время.  Но
Занони посещал также места,  более  скрытые  от  взглядов,  чем  тень  этого
платана. На этом острове существуют смоляные источники,  о  которых  говорил
еще Геродот, и часто среди  ночи  луна  видела  его  выходящим  из  миртовых
кустов, среди которых  текут  эти  горячие  источники,  влияние  которых  на
органическую жизнь еще, может быть, даже  неведомо  современной  науке.  Еще
чаще он проводил целые часы в фоте, находившемся в  самой  уединенной  части
острова, среди сталактитов, которые, кажется, были созданы рукою человека  и
которые суеверие жителей связывает с  легендами  о  многочисленных  и  почти
постоянных землетрясениях, колеблющих этот остров.
     Каковы бы  ни  были  намерения  Занони,  заставлявшие  его  осматривать
окрестные места, все они были связаны с  одним  могущественным  желанием,  и
каждый день, который он проводил в обществе Виолы,  усиливал  и  подтверждал
это желание.
     Сцена, которую Глиндон видел во время своего  экстаза,  была  верна  во
всех отношениях. Несколько дней спустя после этой сцены Виола смутно поняла,
что  какое-то  духовное  влияние,   свойства   которого   она   не   посмела
анализировать, старалось овладеть  ее  существом.  Чудные  и  неопределенные
видения, как те, которые она  знала  в  юности,  но  более  частые  и  более
поразительные, преследовали ее днем и  ночью  во  время  отсутствия  Занони;
когда он возвращался, они исчезали и казались ей менее  прекрасны,  чем  его
дорогое присутствие. Занони  тщательно  и  жадно  расспрашивал  ее  про  эти
видения и не раз был огорчен и взволнован ее ответами.
     - Не говори мне, - сказал он однажды, - об этих неопределенных образах,
о движениях звезд, о чудных мелодиях, которые кажутся тебе музыкой и  языком
небесных сфер. Не видела ли  ты  более  определенного  и  более  прекрасного
образа, чем другие? Не слышала ли ты голоса, говорящего тебе на твоем  языке
и нашептывающего странные тайны священной науки?
     - Нет! В этих снах все неопределенно, ночью, как и днем;  и  когда  при
шуме твоих шагов я прихожу в  себя,  моя  память  сохраняет  только  смутное
воспоминание счастья. Но как оно  отлично  в  своей  холодности  от  счастья
слышать твой голос, когда ты говоришь: "Я люблю тебя!"
     - Почему  же  видения  менее  прекрасные  казались  тебе  прежде  столь
очаровательными? Почему они охватывали твой ум и наполняли сердце? Прежде ты
мечтала о каком-то волшебном мире, а теперь кажешься счастливой обыкновенной
жизнью!
     - Разве я не объясняла тебе  этого?  Разве  это  обыкновенная  жизнь  -
любить и жить с тем, кого любишь? Мой волшебный мир во мне, не говори мне  о
другом.
     Ночь застала их на уединенном берегу, и Занони,  оторвавшись  от  более
возвышенных  забот  и  наклонясь  над  этим  дорогим  лицом,  забыл,  что  в
окружавшей их бесконечности есть другие миры, кроме человеческого сердца.

        "IX"

                     - Адон-Аи! Адон-Аи! Явись! Явись!

     И в гроте, где  прежде  раздавались  предсказания  языческих  оракулов,
вдруг  появилась  из  причудливой,  фантастической  тени  скалы   гигантская
светящаяся колонна. Она походила на блестящую струю видимого издали фонтана.
Блеск ее осветил сталактиты и своды пещеры и отбросил слабый и дрожащий свет
на лицо Занони