над итальянкой.  Теперь  назови,  кто
заменит ее.
     - Вы видите его перед собою!
     - Ты! - вскричал Дюма, и невольное опасение выразилось в его  возгласе.
- Ты! И ты пришел ко мне один, ночью, выдать себя правосудию!  Это  ловушка.
Трепещи, безумец! Ты в моей власти, вы оба в моей власти!
     - Возможно, - со спокойным презрением  отвечал  незнакомец,  -  но  моя
жизнь для вас бесполезна без моих признаний. Оставайтесь  на  месте,  я  вам
приказываю, и слушайте меня!
     Блеск его глаз вселил страх в сердце судьи.
     - Вы отправите меня  в  Консьержери  {Парижская  тюрьма.}  и  прикажете
судить меня в завтрашней партии приговоренных под именем  Занони.  Если  мои
слова на суде не удовлетворят вас, то  в  вашей  власти  останется  женщина,
которую я хочу спасти. Я  прошу  для  нее  только  отсрочки  на  один  день.
Послезавтра я буду прах, и вы сможете отомстить мне, лишив жизни ту, которая
остается в  вашей  власти.  Решайтесь  же,  судья  и  обвинитель  тысяч,  вы
колеблетесь? Неужели вы думаете, что тот, кто добровольно  идет  на  смерть,
дрогнет пред вашим судом и скажет хоть одно слово против своей воли? Неужели
ваш опыт не научил вас, что гордость и мужество  непоколебимы?  Вот  перо  и
чернила. Пошлите тюремщику записку с отсрочкой на  один  день  для  женщины,
смерть которой не имеет  для  вас  никакого  смысла,  и  я  сам  отнесу  это
приказание в тюрьму и отдам себя в руки тюремщика. А в  подтверждение  того,
что  я  могу  открыть,  я  говорю  вам,  что  ваше  имя  значится  в  списке
приговоренных. Я могу сказать  вам,  чья  рука  вписала  его  туда,  я  могу
сказать, откуда вы должны ждать опасности, я могу сказать вам, откуда грянет
гром на Робеспьера и его царство.
     Дюма побледнел, он напрасно старался освободиться  от  гипнотизирующего
взгляда незнакомца и машинально, как бы под влиянием чужой воли, написал под
диктовку иностранца.
     - Ну, - сказал он с принужденной улыбкой, - я обещал быть тебе полезным
и, видишь, держу свое слово. Я вижу, что ты  принадлежишь  к  чувствительным
глупцам, к проповедникам  антиреволюционной  добродетели,  каких  я  нередко
видел у себя в суде. Мне надоело видеть тех, кто добродетелен из  отсутствия
патриотизма и идет на верную  гибель,  чтобы  спасти  какого-нибудь  плохого
патриота только на том основании, что это их сын, отец, жена или дочь.
     - Да, я принадлежу к  числу  этих  чувствительных  глупцов,  -  сказал,
вставая, посетитель. - Вы угадали.
     - Но не хочешь ли ты, в обмен на мою услугу, сделать сегодня вечером те
признания, которые ты собираешься сделать завтра, и тогда, может быть, ты  и
женщина, которую ты хочешь спасти, получите не отсрочку, но прощение.
     -  Я  буду  говорить  только  перед  судом.  Впрочем,  я  не  хочу  вас
обманывать, Председатель, очень может быть, что мои  признания  не  послужат
вам ни к чему и в ту минуту, как я укажу вам тучу, гром уже грянет.
     - Подумай о себе, несчастный пророк! Ступай, безумец. Я слишком  хорошо
знаю упрямство людей твоего сорта, чтобы терять даром слова. Мы  теперь  так
привыкли видеть смерть,  что  забываем  уважение,  которое  должны  были  бы
чувствовать к ней. Так как ты предложил мне свою голову, то я  принимаю  ее.
Завтра ты, может быть, раскаешься, но будет уже поздно.
     - Да, слишком поздно, - повторил его невозмутимый собеседник.
     - Но не забывай, что я обещал не прощение, а однодневную  отсрочку  для
этой женщины. Она будет жить или умрет в зависимости  от  того,  буду  ли  я
тобой доволен завтра. Я говорю откровенно, гражданин, и твоя тень,  надеюсь,
не придет упрекать меня за обман.
     - Я просил только один день,  остальное  я  предоставляю  правосудию  и
Небу.

        "XVI"

     Виола была в тюрьме, в тюрьме, которая открывалась лишь  для  тех,  кто
был приговорен еще до суда. Со  времени  разлуки  с  Занони  ее  разум  был,
казалось, парализован.
     Все богатство фантазии, которое было если  не  плодами  гения,  то  его
цветами; весь этот поток  изысканных  мыслей,  который,  по  словам  Занони,
покорял его своими таинственными и тончайшими оттенками, всегда новыми  даже
для него, умудренного в знании, - все  это  прошло,  сгинуло:  цветы  увяли,
фонтан иссяк. Вдохновение исчезло вместе  с  вдохновителем;  отказавшись  от
своей любви, она потеряла и свой гений.
     Виола едва понимала, почему ее оторвали от  привычной  домашней  жизни.
Она едва понимала, чего хотели от  нее  эти  люди,  которые,  пораженные  ее
редкой красотой, собрались вокруг нее в тюрьме  с  печальным  видом,  но  со
словами сострадания и утешения. Она,  которую  учили  страшиться  тех,  кого
осуждало правосудие, удивлялась, что эти сострадательные, сердечные  люди  с
такой благородной наружностью  могли  быть  преступниками,  для  которых  не
нашлось меньшего наказания, чем смерть.
     Но другие, дикари, с  угрожающими,  мрачными,  исхудалыми  лицами!  Те,
которые выволакивали ее из дома; которые пытались вырвать из ее рук ребенка,
когда она крепко прижала его к груди, и которые презрительно смеялись,  видя
ее дрожащие губы, - это ведь были избранные граждане,  добродетельные  люди,
любимцы властей предержащих, исполнители закона! Вот  каковы  твои  страшные
причуды, вечно изменчивый, клеветнический человеческий суд!
     В те дни здания тюрем, несмотря  на  всю  свою  убогость,  представляли
собой все же довольно яркую картину. В них, как в могилу, были с  одинаковой
небрежностью брошены люди самого разного общественного положения. И  все  же
там  почтительное  благоговение,  всегда  сопутствующее  великим   чувствам,
восстановило в правах самый  главный  и  неистребимый,  самый  прекрасный  и
благородный закон Природы - НЕРАВЕНСТВО МЕЖДУ ОДНИМ И ДРУГИМ ЧЕЛОВЕКОМ!  Там
узники, роялисты, равно как и санкюлоты, смиренно уступали  место  Возрасту,
Знанию, Славе и Красоте; там Сила, с присущим ей  врожденным  благородством,
возносила на пьедестал беспомощных и слабых. Стальные мускулы и атлетические
плечи  Геркулеса  уступали  место  женщине  и  ребенку,   и   благословенная
Человечность, давно уж забытая в обыденной жизни, нашла себе  приют  в  этой
обители Террора.
     - Почему они привели тебя сюда? - спросил Виолу один седой священник.
     - Я не могу понять этого.
     - О! Если ты не знаешь своего преступления, то приготовься к худшему.
     - А мое дитя? - (Ребенок все еще покоился на ее груди.)
     - Увы! Они сохранят ему жизнь.
     - Сирота в тюрьме! - прошептала Виола, обвиняя сама себя. - Вот  что  я
сделала из его сына! Занони! Не спрашивай меня даже в мыслях, что я  сделала
с нашим ребенком!
     Наступила ночь.  Толпа  бросилась  к  решетке,  чтобы  выслушать  имена
приговоренных к казни на завтра, или,  как  это  называли  на  жаргоне  того
времени, "вечернюю газету". Имя Виолы было в  их  числе.  Старый  священник,
более расположенный умереть, но не попавший в роковой лист, положил руки  ей
на голову и со слезами благословил ее.  Она  слушала  с  удивлением,  но  не
плакала. С потупленными глазами и скрещенными на груди  руками  она  покорно
восприняла приговор. Но вот  произнесли  следующее  имя,  и  человек,  грубо
толкнувший ее, чтобы лучше  видеть  и  слышать,  испустил  крик  отчаяния  и
ярости.  Она  обернулась,  их  взгляды  встретились,  и  Виола  узнала   это
отвратительное лицо.
     Нико в свою очередь узнал ее, и  на  его  губах  появилась  дьявольская
усмешка.
     - Наконец-то, прекрасная неаполитанка, хоть гильотина соединит нас.  Мы
хорошо поспим в нашу свадебную ночь! - И, захохотав,  он  направился  сквозь
толпу к своей лежанке.
     Виолу бросили в мрачную камеру дожидаться завтрашнего  дня.  Однако  ей
оставили ребенка, и Виоле казалось, что он понимает весь ужас происходящего.
По пути в тюрьму он не плакал и не стонал, а смотрел своими  ясными,  широко
открытыми глазами на сверкающие на солнце пики и  свирепые  лица  служителей
закона.
     И теперь, в одиночестве темницы, он  обвил  руками  ее  шею  и  издавал
какие-то непонятные тихие и сладостные звуки, как  будто  это  был  какой-то
неизвестный язык утешения и небесного покоя. И поистине это был  язык  Неба!
Милый лепет ребенка изгонял ужас из ее души и возносил ее  ввысь;  прочь  от
этой темницы, ввысь,  туда,  где  радостные  херувимы  воспевают  милосердие
Всемилостивого, шептал этот ангельский голос. Она пала  на  колени  и  стала
молиться. Губители всего, что украшает и освещает жизнь, осквернили алтарь и
отреклись от Бога! В эти последние часы они отняли у своих жертв Священника,
Святое Писание и  Крест!  Но  Вера  возводит  в  темнице  самые  возвышенные
святыни, и ввысь, сквозь каменные  крыши,  скрывающие  от  них  взоры  Неба,
поднимается лестница, на ступеньках которой резвятся  ангелы  и  чье  имя  -
МОЛИТВА.
     А там, в соседней камере, бесстрастно  восседает  в  темноте  безбожный
Нико и постигает мысль Дантона, что смерть - это возвращение в ничто. В  его
душе нет ничего похожего на объятую страхом или смятенную совесть! Раскаяние
- это эхо потерянной добродетели,  а  добродетель  всегда  была  ему  чужда.
Приведись ему жить снова, он прожил бы точно такую  же  жизнь.  Но  страшнее
смертного одра для верующего и  отчаявшегося  грешника  тот  пустынный  мрак
апатии, то  видение  могильных  червей  и  крыс  в  склепе,  то  зловещее  и
отвратительное НИЧТО, которое в его глазах, глазах смертного, падает подобно
темной пелене на вселенную, имя которой - жизнь. И  все  же,  уставившись  в
пространство и жуя помертвевшими губами, он взирает  в  темноту,  веря,  что
темнота пребудет вовеки!
     - Место, место! Потеснитесь-ка еще в ваших камерах. Вот  новая  голова,
назначенная палачу.
     Тюремщик с лампою в руке ввел нового арестанта.  Незнакомец  дотронулся
до его руки, сказал  что-то  шепотом  и  снял  с  пальца  кольцо.  Бриллиант
ослепительно засверкал в свете лампы.
     - Если вы цените каждую голову завтрашней партии в тысячу  франков,  то
этот камень стоит более! - сказал незнакомец.
     Тюремщик колебался: бриллиант ослепил его. О, Цербер! Тебя укротили,  в
тебе умертвили любовь, сострадание, жалость,  одна  скупость  пережила  все.
Незнакомец одержал победу. Они прошли  темным  коридором  и  приблизились  к
двери, на которой тюремщик поставил роковой знак, который теперь  стер,  так
как пленница получила отсрочку на один день.
     Ключ заскрипел в замке, дверь приотворилась, незнакомец  взял  лампу  и
вошел.

        "XVII"

     Виола молилась. Она не слыхала, как отворилась дверь, не  видала  тени,
упавшей на пол. Его власть и его магическое искусство исчезли. Но прелесть и
тайна ее простого и благочестивого сердца не оставили ее в часы испытания  и
отчаяния.
     Там, где Наука падает, как фейерверк с неба, куда она  вторглась,  там,
где Гений увядает, как цветок в ледяном дыхании склепа, там Надежда  детской
души пронизывает сам воздух светом и невинность невопрошающей Веры покрывает
могилу цветами.
     Она стояла на коленах в самом темном углу, и ребенок, как  бы  подражая
тому, что он не мог  понимать,  также  склонил  свое  улыбающееся  личико  и
опустился на колени рядом с нею.
     Занони остановился, глядя на эти фигуры,  освещенные  спокойным  светом
лампы. Свет падал на облако золотистых волос, растрепанных и приподнятых над
чистым высоким лбом; он освещал черные глаза, возведенные к  небу  и  сквозь
слезы светившиеся небесным огнем.  Вся  фигура  Виолы  излучала  святость  и
трогательную женственность. Он слышал  ее  голос,  едва  различимый,  -  тот
голос, которым говорит сердце  и  который  достаточно  внятен  божественному
слуху.
     "И если я никогда не увижу его, - говорила она, - о, Небесный Отец,  то
позволь, чтобы любовь, которая не умирает даже  по  другую  сторону  могилы,
служила бы ему и помогала в его смертной судьбе! Позволь, чтобы  эта  любовь
парила над ним как живой дух, более прекрасный, чем все  те,  которые  может
вызвать его наука. О, какова бы ни была судьба их обоих,  Создатель,  сделай
так, чтобы наконец, очищенные и возрожденные, хотя бы и через тысячу лет, мы
снова встретились. Этот ребенок молится Тебе  из  глубины  тюрьмы.  На  чьей
груди заснет он завтра? Чья рука будет кормить его? Кто  будет  молиться  за
него?"
     - Ты, Виола! Ты сама! Тот, от кого ты бежала, здесь, чтобы спасти  мать
и ребенка!
     Она вздрогнула от этого дрожащего голоса и вскочила.
     Он стоял около  нее  во  всем  блеске  своей  неувядаемой  молодости  и
нечеловеческой красоты в этом  жилище  страха  и  в  этот  ужасный  час  как
воплощение любви, которая может пройти через долины мрака и  ревущие  адские
пропасти.
     С криком счастия и восторга, какого, может быть, никогда не слыхали эти
стены, она бросилась к нему и упала у его ног.
     Он наклонился, чтобы поднять ее, она вырвалась из его рук.  Он  называл
ее всеми нежными именами прошлого, она лишь рыдала в ответ.  Виола  страстно
целовала ему руки, платье, но не произносила ни слова.
     - Посмотри! Я пришел спасти тебя! Подними глаза, неужели ты  не  хочешь
показать мне твое лицо? Или ты хочешь опять бежать от меня?
     - Бежать от тебя! - сказала она наконец  прерывающимся  голосом.  -  О!
Если мои мысли о тебе были несправедливы, если мой  сон,  мой  ужасный  сон,
обманул меня, то станем здесь, друг около друга, и будем вместе молиться  на
наше дитя.
     Затем она быстро выпрямилась, схватила ребенка, передала  его  на  руки
отцу и громко зарыдала.
     - Я не ради себя... не ради себя бежала от тебя, но ради...
     - Молчи! - сказал Занони. - Я знаю все мысли, которые твой спутанный  и
взволнованный ум не может сам выразить. Посмотри, как наш  ребенок  взглядом
отвечает тебе.
     Действительно,  лицо  этого  странного   ребенка,   казалось,   озарила
безмолвная радость. Он как будто узнал отца, обнял его, прижался к его груди
и, улыбаясь, глядел на Виолу ясными сияющими глазами.
     - Молиться за моего ребенка! - печально сказал Занони. - Мысли души,  с
такими устремлениями, как мои, уже есть молитва!
     Затем, сев рядом с нею, он стал объяснять  ей  некоторые  святые  тайны
своего сверхъестественного существования.
     Занони говорил ей о глубокой и святой вере - единственном источнике его
чудесного знания, о вере, которая очищает и возвышает  все  смертное  вокруг
себя, о честолюбии, сферой которому служат не интриги и преступления  земли,
но святые чудеса, говорящие не о  человеке,  а  о  Боге,  о  чудесной  силе,
отделяющей  душу  от  ее  бренной  оболочки,  силе,  которая   дарует   душе
способность утонченного  ясновидения,  дарует  ей  крылья  духа,  с  помощью
которых она способна достигнуть любых сфер и миров.  Он  говорил  ей  о  том
чистом, строгом и дерзновенном посвящении,  при  котором  Разум  воскресает,
пробуждаясь от смертного сна, и начинает воспринимать все существа и явления
в их истинной сути, созвучной с Отчими принципами жизни и света, так  что  в
своем  собственном  чувстве  прекрасного  воскресший  Разум  обретает   свою
радость; в ясности своей воли - свою силу; в своей любви к вечной  молодости
Бесконечного  Творчества,  сущностью  и  частью  которого  он,  Разум,   сам
является,  он  находит  средства,  которые  наполняют  благоуханием  бренную
оболочку человека, освещают ее и  обновляют  в  ней  силы  жизни  с  помощью
божественной амброзии - таинственного сна.
     Пока он говорил, Виола слушала его,  затаив  дыхание.  Если  она  и  не
понимала всего, то по крайней мере не осмеливалась сомневаться, а еще  менее
не доверять. Она чувствовала, что в этом восторге вдохновения, будь он  даже
самообманом, не могло скрываться ничего дьявольского, и скорее сердцем,  чем
умом, поняла всю глубину  и  таинственную  красоту  души,  которую  она  так
оскорбительно подозревала. И однако, когда в конце  этой  странной  исповеди
Занони сказал, что мечтал поднять ее жизнь до своей жизни, ее охватил страх,
и по молчанию Виолы Занони понял, насколько, несмотря  на  все  его  знания,
мечты его были тщетны.
     Но когда он кончил, когда, прижавшись к его  груди,  она  почувствовала
себя защищенной в его объятии,  когда,  в  святом  поцелуе,  прошедшее  было
прощено, а настоящее забыто, в ней снова начали возрождаться сладкие надежды
на обычную земную жизнь - такие естественные для любящей женщины. Он  пришел
спасти ее; она не спрашивала как, она поверила ему без вопросов.  Они  снова
соединятся, они покинут это место насилия и крови; они снова скроются на  их
чудном острове - свидетеле стольких  счастливых  дней.  Виола  засмеялась  с
детской радостью, когда во мраке ужасной тюрьмы представила себе эту картину
счастья. Ее душа, верная простым и кротким чувствам, отказывалась  принимать
величественные  образы,  пронесшиеся  перед  нею,  и  снова  возвращалась  к
человеческим видениям - еще более обманчивым  мечтам  о  земном  счастье,  о
домашнем уюте и покое.
     - Не говори мне более о прошлом, мой  любимый,  ты  здесь,  ты  спасешь
меня, мы будем жить вместе; жить с тобою - для меня  счастье  и  блаженство.
Пусть твоя дерзновенная душа, если желает, путешествует по  всей  Вселенной,
мой мир - это твое сердце, которое снова возвращено мне. Еще совсем  недавно
я думала, что готова умереть, но вот я вижу тебя, я дотрагиваюсь до  тебя  и
снова  чувствую,  как  прекрасна  жизнь.  Посмотри  сквозь  решетку:  звезды
бледнеют на небе, скоро наступит завтра, то "завтра", которое откроет  двери
тюрьмы! Ты говоришь, что можешь спасти меня. Теперь я верю тебе. Мы не будем
больше жить в городах. Я никогда не сомневалась в тебе на  нашем  счастливом
острове, мои сны там были только о любви и радости, и при  моем  пробуждении
твой взгляд делал жизнь еще прекраснее. Завтра!  Почему  ты  не  улыбаешься?
Завтра, мой  любимый,  благословенное  завтра!  Жестокий!  Ты  снова  хочешь
наказать меня,  ты  не  разделяешь  моей  радости?  О,  посмотри  на  нашего
маленького ангела, как он улыбается тебе. Дай мне поговорить  с  ним.  Дитя!
Твой отец возвратился!
     Виола взяла его на руки,  села  рядом  с  Занони  и  стала  говорить  с
ребенком, пересыпая  слова  поцелуями,  она  качала  его,  прижав  к  груди,
смеялась и плакала, украдкой бросая на отца счастливые и радостные  взгляды.
В них ему  виделись  гаснущие  звезды,  которые  грустно  улыбались  ему  на
прощание. Как она была прекрасна в своем неведении будущего! Она,  сама  еще
наполовину ребенок, и ее дитя, смехом отвечавшее на ее смех, -  два  нежных,
беззащитных существа играли на краю могилы. Она наклонила голову, ее  волосы
рассыпались как золотистое облако и  покрыли  младенца,  словно  завесой  из
солнечного света. Ребенок, смеясь, раздвигал их своими маленькими ручонками,
улыбаясь сквозь пряди, и снова прятался в них. Было бы жестоко прерывать эту
радостную игру, еще более жестоко - принять в ней участие.
     - Виола, - сказал наконец Занони, - помнишь ли ты, как однажды в лунную
ночь, сидя у грота на берегу нашего Свадебного острова, ты  просила  у  меня
этот амулет, знак давно исчезнувшего суеверия? Это  последняя  святыня  моей
родины, моя мать на ложе смерти надела мне его на шею. Я  обещал  дать  тебе
его в тот день, _когда законы нашего существования будут одинаковы_.
     - Я хорошо помню это!
     - Завтра он будет твой.
     - О! Это дорогое завтра!
     Она тихонько положила  уснувшего  ребенка  и  бросилась  на  шею  мужу,
показывая ему на светлеющее  небо.  Там,  в  этих  овеянных  дыханием  ужаса
стенах, свет утренней звезды проник сквозь мрачные решетки и упал на эти три
существа, в которых сосредоточилось все самое нежное, что может  быть  между
людьми, самое таинственное, сокрытое в извивах  человеческой  мысли:  спящую
Невинность, доверчивую Привязанность, которая, довольствуясь прикосновением,
дыханием, не предвидит скорби, утомленное Знание, которое, познакомившись со
всеми тайнами творения, приходит в к