ак штык, его изящные,  тонкие  пальцы  конвульсивно  сжимались,  его
угрюмый взгляд устремлен в пространство,  белки  глаз  тронуты  желтизной  и
покрыты красными прожилками нездоровой крови, его уши буквально  напряглись,
подобно ушам более  низких  тварей,  ловящих  малейшие  звуки,  -  настоящий
Дионисий в своей пещере, - однако его поза живописна  и  полна  достоинства,
ничто не упущено, каждая деталь на месте.
     - Да, да, - пробормотал он, - я слышу их; мои добрые якобинцы находятся
на своих постах на лестнице. Жаль, что они так бранятся! У меня готов закон,
запрещающий сквернословие, - манеры бедного и  добродетельного  люда  должны
быть изменены. Когда жизнь  станет  безопасной,  пара  примеров  для  добрых
якобинцев возымеет свой эффект. Верные товарищи, как они любят  меня!  Гм-м,
что это они там кричат? Не подобает так громко сквернословить - да к тому же
еще на лестнице! Это подрывает мою репутацию. Ага! Чьи-то шаги!
     Произнеся сей монолог, он посмотрел в зеркало на противоположной  стене
и взял в руки толстый фолиант;  казалось,  он  погрузился  в  чтение,  когда
человек высокого роста,  с  дубинкой  в  руке,  пояс  которого  был  украшен
пистолетами, открыл дверь и объявил о приходе двух посетителей. Один из  них
оказался молодым человеком, внешне походившим  на  Робеспьера,  но  с  более
твердым и решительным выражением лица. Он вошел первым и,  кинув  взгляд  на
книгу в руках Робеспьера, который, казалось, и не собирался  отложить  ее  в
сторону, воскликнул:
     - Как! "Элоиза" Руссо? Повесть о любви!
     - Дорогой Пэйян, меня очаровывает вовсе не  любовь,  а  философия  этой
книги. Какие благородные чувства! Какая пылкая добродетель!  Как  жаль,  что
Жан-Жак не дожил до сегодняшнего дня!
     В то время как диктатор комментировал  таким  образом  своего  любимого
автора, которому с большим рвением  старался  подражать  в  своих  речах,  в
комнату вкатили в кресле-каталке второго визитера. Этот человек также был  в
том возрасте, который большинство считает  периодом  расцвета  для  мужчины,
иначе говоря, ему было около тридцати восьми лет; в то  же  время  его  ноги
были в буквальном смысле мертвы. Весь перекошенный и парализованный  калека,
он был тем не менее, как покажет ближайшее будущее,  поистине  титаном  зла.
Однако на губах его играла нежнейшая улыбка, а черты лица  отличались  почти
ангельской красотой.  Сердца  тех,  кто  видел  его  впервые,  не  могли  Не
поддаться обаянию исходящей от него какой-то невыразимой словами  доброты  и
смирению  перед  страданием,  сочетавшимся  с  выражением   доброжелательной
веселости. Поистине ласкающим слух голосом,  напоминающим  серебристый  звук
флейты, гражданин Кутон приветствовал почитателя Жан-Жака:
     - О нет! Не убеждайте  меня,  что  не  любовь  вас  привлекает!  Именно
любовь, а не  примитивное  чувственное  влечение  мужчины  к  женщине.  Нет!
Возвышенная и нежная любовь ко всему человеческому  роду  и  ко  всему,  что
живет!
     Нагнувшись,  гражданин  Кутон  слегка  потрепал  маленького   спаниеля,
которого он неизменно носил у себя на груди, даже идя в Конвент, чтобы  дать
выход переполнявшим его нежное сердце чувствам.
     - Да, ко всему, что живет, - тихо повторил  'Робеспьер.  -  Мой  добрый
Кутон, бедный Кутон! Ах, эта человеческая злоба! В каком же дурном свете она
нас представляет! Она клевещет,  делая  из  нас  палачей  своих  соратников!
Именно это  жестоко  ранит  сердце.  Вселять  ужас  во  врагов  отечества  -
благороднейший удел; но внушать страх добрым патриотам,  тем,  кто  любит  и
чтит, - это и есть самая безжалостная и бесчеловечная пытка; по крайней мере
для чувствительного, и честного сердца!
     - Как я люблю его слушать! - воскликнул Кутон.
     - Гм! - сказал Пэйян с некоторым нетерпением. - А теперь к делу!
     - Значит, к делу! - произнес Робеспьер, бросив на него зловещий  взгляд
налитых кровью глаз.
     - Пришло время, - сказал Пэйян, - когда безопасность Республики требует
полной концентрации власти. Эти крикуны из Комитета  общественного  спасения
способны  лишь  разрушать,  но  не   созидать.   Они   возненавидели   тебя,
Максимилиан, с того  самого  момента,  как  ты  попытался  заменить  анархию
институтами власти. Как они издевались и высмеивали празднество, на  котором
было  провозглашено  признание  Высшего  Существа!  Им  не   нужен   никакой
правитель, даже на небесах!  Твой  ясный  и  энергичный  ум  провидел,  что,
разрушив старый мир, нужно создать новый. Первым шагом  к  созиданию  должно
стать уничтожение разрушителей. Пока мы рассуждаем,  твои  враги  действуют.
Лучше  сегодня  ночью  напасть  на  горстку  охраняющих  их  жандармов,  чем
столкнуться с батальонами, которые они поднимут завтра.
     - Нет,  -  сказал  Робеспьер,  ужаснувшись  непримиримой  решительности
Пэйяна. - У меня есть лучший и более безопасный план.  Сегодня  шестой  день
термидора; десятого - десятого весь Конвент примет участие  в  десятидневном
празднестве. Там организуется целое  сборище;  артиллеристы,  отряды  Анрио,
юные питомцы Школы Марса смешаются с толпой. Тогда нам будет  легко  нанести
удар по заговорщикам, к которым мы приставим наших агентов. В тот  же  самый
день Фукье  и  Дюма  будут  трудиться  не  покладая  рук;  и  немало  голов,
"подозреваемых" в недостаточном проявлении революционных чувств,  падут  под
мечом правосудия. Десятое станет великим днем действия. Пэйян, ты подготовил
список этих последних обвиняемых?
     - Он у меня, - лаконично ответил Пэйян, вручая бумагу.
     Робеспьер быстро просмотрел ее.
     - Колло Д'Эрбуа! - хорошо!  Барер!  -  да-да,  Барер  сказал:  "Давайте
нанесем удар - мертвые не возвращаются".  Вадье,  свирепый  шут!  -  хорошо,
хорошо! Вадье-горец. Это он кричал про меня: "Магомет! Злодей! Богохульник!"
     - Магомет идет  к  горе,  -  сказал  Кутон  своим  мягким,  серебристым
голосом, лаская спаниеля.
     - Но что это? Я не вижу  здесь  Тальена!  Тальен  -  я  ненавижу  этого
человека; вернее, -  поправил  себя  Робеспьер  с  лицемерием,  свойственным
окружению этого фразера, - вернее, его ненавидят Добродетель и Страна! Никто
во всем Конвенте не вселяет в меня такой ужас, как Тальен. Кутон., там,  где
сидит Тальен, я вижу тысячу Дантонов!
     - У Тальена всего лишь одна голова, которая принадлежит телу калеки,  -
молвил Пэйян, чья свирепость в преступлении, как и у Сен-Жюста, сочеталась с
талантами весьма неординарного свойства. - Не лучше ли  было  бы  снять  эту
голову? Пока что можно попытаться перетянуть его на нашу  сторону,  подкупив
его, а затем, в подходящий момент, когда он останется один,  расправиться  с
ним. Он может ненавидеть тебя, но он любит _деньги!_
     - Нет, - сказал Робеспьер, занося в  список  имя  Жана-Ламбера  Тальена
неспешной рукой, выводя с неумолимой четкостью каждую букву.  -  Эта  голова
_необходима для меня!_
     - У меня здесь _небольшой_ список, - мягко произнес  Кутон.  -  _Очень_
небольшой список.
     Ты имеешь дело с Горой; нужно преподать несколько уроков Равнине  {Гора
- в период Великой французской  революции  название  якобинской  группировки
Конвента,  занимавшей  верхние  скамьи.  Внизу  располагались  жирондисты  -
Равнина.}.  Эти  умеренные  подобны  соломе,  уносимой  ветром.  Вчера   они
выступили против нас в Конвенте. Немного  террора,  и  мы  сможем  повернуть
флюгер в другую сторону.  Жалкие  создания!  Я  не  желаю  им  зла;  я  буду
оплакивать их. Но превыше всего дорогое отечество!
     Грозным взглядом Робеспьер буквально впился  в  список,  врученный  ему
человеком с чувствительным сердцем гуманиста.
     Вот поистине точный выбор! Люди, чьи достоинства не  настолько  велики,
чтобы жалеть о них. Наилучшая политика, чтобы избавиться  от  остатков  этой
партии. Некоторые из них к  тому  же  иностранцы  -  прекрасно,  у  них  нет
родителей в Париже. Жены и родители начинают  подавать  на  нас  в  суд.  Их
жалобы мешают нормальной работе гильотины!
     - Кутон прав, - сказал Пэйян. - В моем списке  имена  тех,  кого  будет
безопаснее схватить среди толпы, собравшейся на празднество.  В  его  списке
те, кого мы сможем, действуя осмотрительно, передать в руки закона. Я думаю,
он должен быть подписан незамедлительно.
     - Он уже подписан, - сказал Робеспьер, из любви  к  порядку  переставив
перо на чернильном приборе. - А теперь займемся более важными делами. Смерть
этих людей не вызовет  волнений:  однако  Колло  д'Эрбуа,  Бурдон  Дэ  Луаз,
Тальен, - это последнее имя  Робеспьер  произнес  с  каким-то  всхлипывающим
придыханием, - они стоят во главе партий. Для них и для нас это вопрос жизни
или смерти.
     - Их головы послужат скамеечкой для ног у твоего курульного  кресла,  -
произнес  полушепотом  Пэйян.  -  Нет  никакой  опасности,  если  мы   будем
действовать смело. Все судьи и присяжные отобраны тобой лично. В одной  руке
ты держишь армию, в другой - закон. А твой голос имеет власть над людьми.
     - Бедными и добродетельными людьми, - пробормотал Робеспьер.
     - И даже если, - продолжил Пэйян, - мы не сможем осуществить твой  план
во время празднества, мы не должны отказываться от тех средств, которые  все
еще в нашей власти. Подумай! Анрио, генерал  французской  армии,  даст  тебе
солдат для проведения арестов; клуб Якобинцев - людей, которые одобрят  твои
действия;  неумолимый   Дюма   -   судей,   которые   никогда   не   вынесут
оправдательного приговора. Мы должны действовать решительно и смело!
     - Именно это мы и делаем! - воскликнул Робеспьер с внезапной страстью и
с силой ударил рукой по столу, поднимаясь из кресла. Его  голова  напоминала
голову кобры,  готовой  к  смертельному  броску.  -  Когда  я  вижу  все  те
многочисленные пороки, которые революционный вихрь  смешал  в  одну  кучу  с
гражданскими добродетелями, меня пробирает дрожь от страха быть  запятнанным
в глазах  потомства  из-за  близости  ко  всем  этим  патологическим  типам,
проникшим в  ряды  искренних  защитников  человечности.  Что  -  они  думают
растащить  страну  подобно  награбленному  добру!  Я  благодарен  им  за  их
ненависть ко всему достойному и добродетельному!  Эти  люди,  -  он  схватил
список Пэйяна, - это они, а не мы провели разделительную черту между собой и
патриотами Франции.
     - Верно, мы одни должны править страной! Другими  словами,  государству
необходима единая воля, - пробормотал Пэйян,  делая  практический  вывод  из
неумолимой логики слов своего коллеги!
     - Я  пойду  в  Конвент,  -  продолжал  Робеспьер.  -  Я  слишком  долго
отсутствовал - чтобы не внушать слишком сильный  страх  Республике,  которую
создал. Прочь все сомнения и  угрызения!  Я  подготовлю  народ!  Я  уничтожу
предателей одним своим взглядом!
     С вселяющей ужас твердостью оратора, который никогда не  ошибается,  он
говорил о силе морального чувства, подобно  воину,  без  страха  идущему  на
пушки. В этот момент его прервали: ему принесли письмо; он распечатал;  лицо
его внезапно осунулось, по телу пробежала нервная дрожь; это  была  одна  из
тех  анонимных  угроз,  при  помощи  которых  ненависть  и  месть  пока  еще
остающихся в живых для устрашения пытала этого распорядителя смерти.
     "Ты запятнал себя, - бежали перед ним строки письма,  -  кровью  лучших
людей Франции. Прочти свой приговор! Я с нетерпением жду  часа,  когда  люди
поставят тебя на колени перед палачом. Если же мои надежды обманывают  меня,
если судьба промедлит, тогда - трепещи -  и  читай!  Эта  рука,  которую  ты
тщетно будешь искать, пронзит твое сердце. Я ни на один день  не  спускаю  с
тебя глаз.  Где  бы  ты  ни  был,  я  всегда  рядом,  каждый  час  моя  рука
поднимается, чтобы нанести тебе смертельный  удар.  Несчастный!  Поживи  еще
несколько безрадостных дней и думай обо мне, даже в своих снах! Твой ужас  и
твои мысли обо мне - вестники твоей гибели. Прощай! В сей Судный день  вселю
в тебя я ужас!"
     - Твои  списки  недостаточно  полны!  -  промолвил  тиран  безжизненным
голосом, в то время как лист бумаги выпал из его дрожащей руки.  -  Дай  мне
их! Дай мне их! Подумай, подумай хорошенько,  Барер  прав  -  прав!  Нанесем
удар! Мертвые не возвращаются!

        "II"

     В то время как объятый страхом Робеспьер вынашивал  свои  планы,  общая
опасность и общая ненависть, все то, что еще  оставалось  от  сострадания  и
добродетели  в  деятелях  Революции,  помогло  объединить  странным  образом
непохожих людей в их ненависти к этому носителю  смерти.  Против  него  зрел
настоящий заговор со стороны людей, не намного меньше  запятнанных  невинной
кровью. Но заговор сам по себе имел бы мало шансов  на  успех,  несмотря  на
усилия Тальена и Барраса (единственных его "вождей", достойных  этого  имени
благодаря своей энергии и предусмотрительности). Неумолимое Время и  Природа
Вещей были теми разрушительными элементами, которые грозно сгустились вокруг
Тирана. Первому он больше уже не соответствовал, второй же он вызвал к жизни
сам, возбудив ненависть в сердцах многих. Самая ужасная из партий Революции,
партия приверженцев  Эбера,  которым  он  также  вынес  свой  приговор,  эти
кровавые безбожники, осквернившие небо  и  землю  и  в  то  же  время  нагло
претендовавшие на неоспоримую добродетель, были тоже возмущены казнью своего
мерзкого главаря и провозглашением Верховного Существа. Несмотря на всю свою
свирепость, население как бы очнулось от кровавого кошмара, когда его  кумир
Дантон покинул  сцену  террора,  ставшего  популярным  благодаря  той  смеси
присущей Дантону небрежной откровенности  и  бросающейся  в  глаза  энергии,
которая так нравится толпе в ее героях. Нож гильотины пал на них самих.  Они
вопили, кричали, пели и плясали,  когда  почтенную  зрелость  или  галантную
юность, аристократов или ученых мужей  везли  по  улицам  к  месту  казни  в
вызывающих ужас двуколках. Но они закрыли свои  лавки  и  возроптали,  когда
стали хватать людей из их сословия, когда портных, сапожников, ремесленников
и чернорабочих поволокли скопом в объятия Непорочной Девы Гильотины с  таким
же непочтительным презрением, как если бы они принадлежали к роду Монморанси
или Ла Тремуилей, Мальзербов или Лавуазье.  Как  справедливо  сказал  Кутон:
"Сегодня среди нас проходят тени Дантона, Эбера и Шомета".  Среди  тех,  кто
разделял учение и теперь страшился разделить судьбу Эбера, был живописец Жан
Нико. Униженный и разъяренный тем, что смерть его патрона положила конец его
карьере и что в зените Революции, ради которой он работал не  покладая  рук,
он вынужден скрываться в грязных каморках и подвалах,  еще  более  бедный  и
безвестный, чем в ее начале, не смеющий даже заниматься своим  искусством  и
каждый час с трепетом ожидающий, что его имя пополнит списки  приговоренных,
он стал, разумеется,  одним  из  самых  заклятых  врагов  Робеспьера  и  его
правительства.  Он  тайно  встречался  с  Колло  д'Эрбуа,  разделявшим   его
настроения, и  со  свойственным  ему  тайным  коварством  умело  замышлял  и
распространял  брошюры,  изобличающие  Диктатора,  и   готовил   "бедных   и
исполненных добродетели"  людей  к  громадному  взрыву.  И  все  же  слишком
прочной, даже для более проницательных, чем Жан  Нико,  политиков,  казалась
угрюмая  власть  Максимилиана  Неподкупного.  Движение  против   него   было
настолько слабым и робким, что Нико, подобно многим, возлагал надежды скорее
на кинжал убийцы, чем на восстание толпы. Однако, не будучи трусом, Нико все
же страшился судьбы мученика. Он понимал, что партии с  равным  пылом  будут
приветствовать как убийство Робеспьера, так и казнь совершившего его убийцы.
Он не обладал неустрашимой твердостью Брута. Его целью  было  вдохновить  на
убийство нового Брута, и,  принимая  во  внимание  взрывоопасные  настроения
толпы, эта цель была вполне достижима.
     Среди самых грозных и суровых противников  кровавого  правления,  среди
самых разочарованных в результатах этой Революции оказался, как и  следовало
ожидать,   небезызвестный   англичанин   Кларенс   Глиндон.   Остроумие    и
разнообразные  достоинства,  изменчивые  добродетели,  внезапными  сполохами
озарявшие ум Камилла Демулена, пленяли Глиндона более, нежели  любые  другие
качества в деятелях Революции. И когда  (а  Камилл  Демулен  носил  в  груди
сердце, которое у большинства  его  современников  было  либо  мертво,  либо
спало)  это  живое  дитя  гения  и  ошибок  ужаснулось   резне,   устроенной
жирондистам, и раскаялось в  собственных  прегрешениях  против  них,  вызвав
змеиную злобу Робеспьера новыми доктринами,  проповедовавшими  милосердие  и
терпимость, Глиндон отдался его идеям со всей страстью  своей  души.  Камилл
Демулен погиб, и Глиндон, с того самого времени потерявший всякую надежду на
собственную безопасность и разуверившийся в торжестве гуманизма, искал  лишь
возможности избежать гнева все пожирающей Голгофы. Он опасался не только  за
свою, но и за жизнь двух  других  существ,  ради  которых  пытался  изыскать
какие-либо способы побега. Хотя  Глиндон  и  ненавидел  принципы,  партию  и
пороки Нико, он все же давал бедняку худржнику средства к  существованию;  в
свою очередь Жан Нико делал все  возможное,  чтобы  подвигнуть  Глиндона  на
мученический подвиг Брута, посмертная слава которого вовсе не прельщала  его
самого.  Он  строил  свой  замысел  на  физической  смелости,   необузданном
воображении, неудержимом гневе и глубоком отвращении английского художника к
правительству Максимилиана.
     В тот же самый час того же июльского дня, когда Робеспьер совещался  со
своими  союзниками,  в  маленькой  комнатке  одной  из  улиц,  выходящих  на
Сент-Оноре, сидели двое. Один из них, мужчина, нетерпеливо и с угрюмым видом
слушал свою собеседницу.
     Последняя  была  женщиной  замечательной  красоты,  лицо  ее   выражало
смелость и решительность, и, по мере того как она  говорила,  оно  принимало
выражение сильной, но полудикой страсти.
     - Англичанин! - говорила она. - Берегитесь! Вы  знаете,  что  во  время
бегства или на эшафоте я пойду на все, чтобы быть с вами, - вы  это  знаете!
Говорите!
     - Ну, Филлида, разве я когда-нибудь сомневался в вашей верности?
     - Нет, сомневаться в ней вы не можете, но вы  можете  изменить  ей.  Вы
говорите мне, что в вашем бегстве вас должна сопровождать женщина; этого  не
будет.
     - Не будет?
     - Не будет! - решительно повторила Филлида, скрестив руки на  груди,  и
прежде чем Глиндон успел ответить, в дверь тихо постучались, и вошел Нико.
     Филлида упала в кресло, оперлась головою на руки и  казалась  одинаково
равнодушной к вошедшему и к разговору, завязавшемуся между двумя мужчинами.
     - Не могу пожелать вам доброго  дня,  Глиндон,  -  сказал  Нико,  шагая
навстречу художнику размашистой походкой санкюлота. На голове  у  него  была
потрепанная шляпа, руки в карманах штанов, а подбородок  украшала  недельной
давности борода. - Не могу пожелать вам доброго дня, ибо,  пока  жив  тиран,
зло стало солнцем, льющим свои лучи на Францию.
     - Это правда; ну и что с того? Мы посеяли ветер, нам и пожинать бурю.
     - И все же, - сказал Нико, как  бы  не  слыша  сказанного  и  размышляя
наедине с самим собой, - не странно ли, что мясник так же смертен, как и его
жертвы; что его жизнь висит на таком же тонком волоске; что между его  кожей
и сердцем такое же ничтожное расстояние;  что,  короче  говоря,  всего  лишь
одним ударом можно освободить Францию и избавить от  несчастий  человеческий
род.
     Глиндон окинул говорящего  небрежным  и  полным  презрения  взглядом  и
ничего не ответил.
     - Однажды, - продолжил Нико, - я оглянулся вокруг себя,  пытаясь  найти
человека, рожденного для подобной судьбы, и в результате  мои  шаги  привели
меня сюда.
     - Не лучше ли было, если  бы  они  привели  тебя  в  стан  Максимилиана
Робеспьера? - усмехнулся Глиндон.
     - Нет, - холодно ответил  Нико