о.
     Между тем Жан  Нико,  также  погруженный  в  свои  мечты  о  будущем  и
распоряжаясь в воображении по  своему  усмотрению  золотом  друга,  которому
собирался  изменить,  направился  к  дому  Робеспьера.  Он  вовсе  не  думал
исполнять просьбу Филлиды и пощадить жизнь Глиндона, так как разделял  мысли
Барера, что "только мертвые не возвращаются".
     Во всех тех, кто посвятил себя  какой-нибудь  науке  или  искусству,  с
целью достичь в них определенной степени совершенства,  должны  быть  запасы
энергии,  несравнимо   большие   тех,   которыми   обладает   посредственное
большинство. Обычно эта энергия направлена на объекты  их  профессионального
честолюбия, и поэтому  все  остальные  человеческие  интересы  оставляют  их
равнодушными. Однако там, где они не могут  удовлетворить  свою  жажду,  где
бурный поток не может найти выхода,  энергия,  возмущенная  и  раздраженная,
овладевает всем их существом, и если она  не  расходуется  на  осуществление
каких-нибудь мелких и незначительных замыслов и  не  проходит  очистительное
горнило  совести  и  принципов,  то  становится  опасным  и   разрушительным
элементом социальной системы, внося в  нее  губительный  раздор  и  насилие.
Отсюда  та  забота,  которой  все  мудрые  монархии,   вернее,   все   мудро
организованные государства  окружали  искусства  и  науки;  отсюда  почести,
воздаваемые проницательными и  предусмотрительными  государственными  мужами
служителям искусств  и  наук,  хотя,  возможно,  сами  эти  мужи  в  картине
художника  видели  лишь  размалеванный  холст,  а  в  математической  задаче
любопытную головоломку. Нет больше опасности для государства, когда  талант,
вместо того чтобы посвятить себя естественным  для  него  мирным  проблемам,
погружается в политические интриги или ставит себе  целью  добиться  личного
успеха. Талант, лишенный признания и уважения, находится в состоянии войны с
людьми. И здесь становится заметно,  что,  являясь  в  глазах  общественного
мнения при старом порядке наиболее униженным и презренным, чей прах  не  был
даже удостоен чести христианского захоронения, класс актеров (за исключением
немногих счастливцев,  обласканных  двором)  оказался  самым  беспощадным  и
мстительным бичом революции. В неистовом  Колло  д'Эрбуа,  этом  "презренном
комедианте", воплотились недостатки и  порожденная  унижением  мстительность
целого класса.
     Что касается Жана Нико, то его энергия никогда не  была  в  достаточной
мере направлена на искусство, которым  он  занимался.  Даже  в  годы  ранней
юности политические пристрастия его учителя Давида отвлекали его от  скучных
занятий у мольберта. Дефекты  его  личности  озлобили  его  ум;  атеизм  его
благодетеля умертвил его совесть. В любой религии, и прежде всего в  религии
христианской, самым замечательным является то,  что  она  сначала  поднимает
Терпение до уровня Добродетели, а затем превращает его в Надежду. Отнимите у
человека надежду на другую жизнь, на воздаяние за жизнь прожитую, на  улыбку
Отца, взирающего на страдания и тяжкие испытания, выпавшие смертным  в  этой
земной юдоли, и что тогда останется от терпения? Но без терпения  что  такое
человек? И что такое народ? Без терпения не может быть  высокого  Искусства.
Без терпения нельзя усовершенствовать Свободу. В жестоких муках и  неистовых
и бесцельных усилиях Интеллект  стремится  воспарить  ввысь,  оставив  внизу
убожество, а нация - добыть Свободу. И горе обоим,  если  они  не  действуют
рука об руку и идут к цели вслепую!
     В детстве Нико был мерзким мальчишкой. Большинство  преступников,  даже
самых отпетых, не лишены признаков человечности -  остатков  добродетели;  и
подлинный творец человечества часто подвергается насмешкам низких  сердец  и
недалеких умов за то, что показывает, как в самых низкопробных сплавах могут
присутствовать крупицы золота и в  самых  лучших  представителях  Природы  -
примеси шлака.
     Однако, хотя таких  и  не  много,  всегда  есть  исключения  из  общего
правила, когда совесть абсолютно мертва и когда добро и зло становятся  лишь
средством для достижения эгоистических целей.  Так  случилось  и  с  протеже
атеиста. Зависть и ненависть заполнили все его существо, и сознание высокого
таланта заставило его с тем большей злобой проклинать всех тех, кого природа
и судьба обделили в меньшей степени, чем его самого. Однако, хотя он  и  был
чудовищем, когда его пальцы убийцы впились в глотку его благодетеля, Время и
Царство Крови, этот возбудитель низменных страстей,  сделали  из  его  души,
прибежища глубочайшего ада, еще  более  глубокий  и  зловещий  ад.  Не  имея
возможности посвятить себя своему призванию (потому что, хотя он  и  дерзнул
сделать свое имя знаменитым, революции неподходящее время для  художников  и
ни  один  человек,  даже  богатейший  и   надменнейший   из   магнатов,   не
заинтересован в мире, порядке и благосостоянии общества больше, чем  поэт  и
художник), весь его беспокойный и  лишенный  опоры  интеллект  стал  добычей
столь естественного для  него  чувства  мести  и  поиска  виновных  в  своих
несчастиях. Все его будущее было в этой жизни; каким  же  образом  удавалось
процветать  в  этой  жизни  сильным  мира  сего,  этим  великим  борцам   за
преобладание  и  власть?  Все  доброе,  чистое  и  бескорыстное,  как  среди
роялистов,  так  и  среди  республиканцев,  было  ничтожно,  и  лишь  палачи
торжествовали  победу,  стоя  по  колено  в  крови  своих  жертв!  И   более
благородные сердцем бедняки, чем Жан Нико, впали  бы  в  отчаяние,  и  тогда
Нищета подняла  бы  свои  вселяющие  ужас  толпы,  чтобы  перерезать  глотку
Богатству и затем обескровить  саму  себя,  если  бы  Терпение,  этот  Ангел
Бедных, не оказалось рядом и не указало бы своим  торжественным  перстом  на
приходящую им на смену новую жизнь!
     Однако, приближаясь к дому диктатора, Нико начал несколько менять  свои
вчерашние планы. Не то чтобы  он  стал  колебаться  донести  на  Глиндона  и
погубить Виолу как его сообщницу, нет, на это он твердо решился, потому  что
ненавидел обоих, не говоря уж о его застарелой, но живой ненависти к Занони.
Виола пренебрегла им, Глиндон оказал ему услугу,  и  мысль  о  благодарности
была для него так же непереносима, как воспоминание об оскорблении.
     Но к чему было теперь  бежать  из  Франции?  Он  мог  овладеть  золотом
Глиндона и не сомневался, что, играя на гневе  и  ревности  Филлиды,  сумеет
заставить ее согласиться на все. Украденные им бумаги (переписка Глиндона  с
Камиллом  Демуленом),  гарантируя  гибель  Глиндона,  были  в  то  же  время
бесценными для Робеспьера; они могли заставить тирана забыть  прежнюю  связь
Нико с Гебером и сделать из него союзника и орудие Короля Террора. Перед ним
снова начали мелькать надежды на лучшую будущность, богатство, карьеру.  Эта
переписка, имевшая место за несколько дней до смерти Камилла Демулена,  была
полна тем, что можно было бы назвать  смелой  и  беспечной  неосторожностью,
которая характеризовала любимца Дантона. В ней открыто говорилось о  планах,
враждебных Робеспьеру, указывались имена заговорщиков, против которых  тиран
искал только  предлога,  чтобы  раздавить  их.  Что  же  мог  он  предложить
Максимилиану Неподкупному более драгоценного?
     Занятый этими мыслями, он дошел наконец до жилища Робеспьера. У  дверей
стояли  восемь  или  десять  здоровенных  и  хорошо  вооруженных  якобинцев,
добровольных телохранителей диктатора,  вокруг  которых  теснились  молодые,
изящно одетые женщины, пришедшие справиться о  здоровье  Робеспьера,  узнав,
что у него разлилась желчь. Как ни странно, но он был идолом женщин.
     Нико начал проталкиваться  сквозь  толпу,  стоящую  перед  дверью  дома
Робеспьера. Дом этот не был достаточно просторным и  не  имел  передней  для
многочисленных посетителей. Нико поднимался по  лестнице,  и  до  слуха  его
доносились совсем не лестные выражения в его адрес.
     - А, славный полишинель! - сказала  одна  из  женщин,  которую  толкнул
Нико. - Но разве можно ожидать вежливости от такого пугала?
     - Гражданин, - говорила другая, - я хотела заметить тебе, что ты ходишь
по моим ногам, но теперь, глядя на твои,  я  вижу,  что  здесь  недостаточно
места, чтобы ты мог ступать своими.
     - А! Гражданин  Нико,  -  воскликнул  якобинец  из  охраны  Робеспьера,
взваливая на плечи громадную дубину,  -  что  привело  тебя  сюда?  Думаешь,
преступления Эберта забыты? Прочь отсюда,  выродок!  И  благодари  Верховное
Существо,  что  Оно  сотворило  тебя  таким  ничтожеством,   которое   можно
игнорировать!
     - Подходящая рожа для гильотины, - заметила женщина, у которой художник
измял плащ.
     - Граждане, - произнес побледневший от сдерживаемой ярости Нико, отчего
слова, казалось, выходили из него со звуками, напоминающими зубной  скрежет.
- Имею честь сообщить вам, что я  ищу  Представителя  по  делу  чрезвычайной
важности как для народа, так и для него самого; и я, -  добавил  он,  обводя
собравшихся медленным и зловещим взглядом, - призываю  всех  добрых  граждан
быть  моими  свидетелями,  когда  я  сообщу  Робеспьеру  об  оказанном   мне
некоторыми из вас приеме.
     Во взгляде и голосе Нико было столько глубокой и тяжелой ненависти, что
окружающие буквально отшатнулись,  и  по  мере  того,  как  они  припоминали
внезапные подъемы и спады в их  полной  превратностей  революционной  жизни,
несколько осмелевших голосов стали уверять нищего и  оборванного  художника,
что у них и в мыслях не было нанести оскорбление гражданину, сам внешний вид
которого свидетельствовал о том,  что  это  был  образцовый  санкюлот.  Нико
принял эти  извинения  в  угрюмом  молчании.  Скрестив  на  груди  руки,  он
прислонился спиной к стене, терпеливо ожидая приема.
     Толпа праздных зевак разделилась на группы по два и  по  три  человека;
внезапно общий гул голосов прорезал пронзительный  свист  высокого  часового
якобинца, стоящего у лестницы. Рядом  с  Нико  какая-то  старуха  озабоченно
перешептывалась с молодой девицей, и атеист усмехнулся про себя,  подслушав,
о чем они говорят.
     - Уверяю тебя, дорогая, - говорила старая карга, с  таинственным  видом
покачивая головой, - что божественная Катрин Тео, которую теперь  преследуют
нечестивцы, поистине осенена благодатью Всевышнего. Нет никакого сомнения  в
том, что избранник, великими пророками которого суждено стать Дому  Жерлю  и
добродетельному Робеспьеру, будет жить вечно и уничтожит всех их  врагов.  В
этом не может быть ни малейшего сомнения!
     - Восхитительно! - воскликнула девушка. - _Этот милый Робеспьер!_ -  по
его виду не скажешь, что он долго протянет!
     - Тем более велико будет чудо, - сказала  старуха.  -  Мне  всего  лишь
восемьдесят один год, и я не чувствую себя ни на один день старше,  так  как
Катрин Тео обещала мне, что я буду одной из избранных!
     Тут   женщин   потеснили   вновь   пришедшие,   громко   и    оживленно
переговаривавшиеся друг с другом.
     - Да, - воскликнул крепкого вида мужчина, с голыми мускулистыми  руками
и в революционном колпаке, чье платье выдавало в нем  мясника.  -  Я  пришел
предостеречь  Робеспьера!  Они  готовят  ему  западню;  они  предлагают  ему
переехать Национальный дворец. Нельзя быть другом народа и жить во дворце.
     - Верно, - сказал сапожник. - Мне он нравится больше в  своем  скромном
жилище столяра - там он выглядит как один из _нас_.
     Опять прихлынула толпа, и рядом с Нико оказалась еще одна группа людей,
которые разговаривали громче и оживленнее других.
     - Однако мой план заключается в том...
     - К черту _твой_ план. Говорю тебе, _мой_ замысел...
     - Чепуха! - кричал третий. - Когда Робеспьер поймет _мой_ новый  способ
изготовления пороха, враги Франции будут...
     - Ба! Кто боится внешних врагов? - перебил  его  четвертый.  -  Бояться
нужно  внутренних  врагов.  _Моя_  новая  гильотина  за  один  раз  отрубает
пятьдесят голов!
     - А _моя_ новая Конституция! - воскликнул пятый.
     - _Моя_ новая Религия, гражданин! - миролюбиво пробормотал шестой.
     - Тихо, разрази вас гром! - взревел один из охраны якобинцев.
     Внезапно толпа  расступилась,  пропуская  свирепого  вида  человека,  в
сюртуке, застегнутом до самого подбородка, с позвякивающей на боку шпагой  и
гремящими шпорами на  сапогах.  Его  одутловатые  красные  щеки  говорили  о
невоздержанности в еде и питье, а  застывший  мертвенный  взгляд  делал  его
похожим на хищного зверя. Внезапно притихшие, с  побледневшими  лицами  люди
расступились, давая  дорогу  беспощадному  Анрио.  Не  успел  этот  железный
человечек, этот суровый тиран прошествовать  сквозь  толпу,  как  она  вновь
заволновалась, охваченная возбуждением и почтительным страхом, когда  в  нее
бесшумной тенью скользнул улыбающийся скромный гражданин, опрятно  и  просто
одетый, со смиренно потупленным взглядом. Более мягкого и кроткого  лица  не
мог  бы  себе  представить  даже  певец  безмятежных  пасторалей,   решивший
изобразить Коридона или Тирсея. Почему же толпа отпрянула в ужасе и  затаила
дыхание?  Подобно  хорьку  в  своих  подземных  ходах,  это  тщедушное  тело
прокладывало себе путь среди более грубых и  крупных  существ,  подававшихся
назад и жавшихся друг к  другу,  когда  он  проходил  мимо  них.  Один  лишь
мимолетный  взгляд  -  и  здоровенные  якобинцы  безропотно  расступались  и
освобождали проход. Он держал путь в квартиру тирана, куда мы и последуем за
ним.

        "VII"

     Робеспьер сидел, бессильно откинувшись в своем  кресле.  Его  землистое
лицо выглядело более усталым и изможденным, чем всегда. Он, которому  Катрин
Тео обещала вечную жизнь, напоминал человека на пороге смерти.
     На столе перед ним стояло блюдо, заваленное апельсинами,  сок  которых,
как  считалось,  был  единственным  средством,  способным  успокоить  желчь,
переполнявшую его организм. Рядом с ним старуха,  одетая  в  дорогое  платье
(при  прежнем  _режиме_  она  была  _маркизой_),  своими  тонкими  пальцами,
украшенными драгоценными камнями, чистила  для  больного  Дракона  плоды  из
садов Гесперид. Прежде я уже говорил,  что  Робеспьер  был  кумиром  женщин.
Довольно странно, не  правда  ли?  Но  ведь  они  были  француженки!  Старая
_маркиза_, как и Катрин Тео, называвшая его сыном,  казалось,  действительно
любила его самоотверженной и благочестивой любовью матери. И, счищая кожуру,
она осыпала его самыми  нежными  и  ласковыми  именами,  вызывавшими  жуткое
подобие улыбки на его бескровных губах.  Чуть  поодаль,  за  другим  столом,
Пэйян и Кутон что-то быстро писали, время от времени отрываясь от работы и о
чем-то советуясь шепотом.
     Внезапно один из якобинцев открыл дверь и, приблизившись к  Робеспьеру,
прошептал ему на  ухо  имя  Герена.  При  этом  имени  с  больным  произошла
разительная перемена, как будто в самом звуке для него было  обещание  новой
жизни.
     - Мой добрый друг, - сказал он маркизе, - прости меня, но, к сожалению,
сейчас не время отдаваться неге твоих ласковых забот. Меня требует  Франция.
На службе отечеству я всегда здоров!
     Старая маркиза возвела очи к небу и прошептала: "Он просто ангел!"
     Робеспьер сделал нетерпеливый жест рукой, и старуха, вздохнув,  ласково
похлопала его по бледной щеке, поцеловала  в  лоб  и  покорно  удалилась.  В
следующую минуту улыбающийся, спокойный  господин,  которого  мы  уже  имели
честь описать ранее, стоял, согнувшись в глубоком поклоне, перед тираном.  И
Робеспьер с удовольствием приветствовал одного из самых хитроумных и  тонких
приверженцев своей власти - человека, на которого он полагался  больше,  чем
на дубинки своих якобинцев, красноречие своих ораторов и штыки своих  армий.
Герен, наиболее известный из его соглядатаев, - вечно рыщущий, вынюхивающий,
всеведающий и вездесущий шпион, - который проникал, подобно солнечному лучу,
в любую щель или трещину и знал не только людские поступки,  но  и  читал  в
сердцах!
     - Итак, гражданин! Что скажешь о Тальене?
     - Сегодня рано утром, в две минуты девятого, он вышел из дома.
     - Так рано? Гмм!
     - Он пошел по рю де Катр Фис, затем по рю де Тампль, рю де ла  Реюньон,
Марэ и рю Мартэн; ничего особенного, кроме разве что...
     - Кроме чего?
     - Он позволил себе удовольствие поторговаться у книжного лотка.
     - Поторговаться у книжного лотка! Ага! Ну и шарлатан! Он  прячет  нутро
интригана под плащом ученого! Прекрасно!
     - Наконец, на улице Монмартрских могил, к нему подошел какой-то  тип  в
голубом  сюртуке  (неизвестный).  Оба  они  пошли  дальше  вместе,  и  через
несколько минут к ним присоединился Лежандр.
     - Лежандр! Подойди, Пэйян! Лежандр, ты слышишь?
     - Я зашел во фруктовую лавку и нанял двух малышек, заплатив им  за  то,
чтобы они поиграли в мяч недалеко от него. Они слышали, как Лежандр  сказал:
"Я считаю, что его власть теряет силу". На что Тальен  ответил:  "Как  и  он
сам. Я не много дам за его жизнь". Не могу сказать  определенно,  гражданин,
имели ли они в виду тебя!
     - И я тоже, гражданин, - ответил Робеспьер со свирепой улыбкой, которая
сменилась хмурой задумчивостью. - Ха! - воскликнул он. - Я еще  молод,  я  в
самом расцвете сил. Я избегаю излишеств. Нет! Мой организм крепок - здоров и
крепок. Что-нибудь еще о Тальене?
     - Да. Женщина, которую он любит, -  Тереза  де  Фонтенэ,  она  сидит  в
тюрьме - все еще продолжает писать ему, убеждая спасти ее,  уничтожив  тебя.
Это подслушали мои люди. Его слуга передает послания узнице.
     - Хорошо! Слугу должны  схватить  на  улице.  Царство  Террора  еще  не
закончено.  С  письмами,  найденными  при  нем,  и  при  их  соответствующем
содержании, я выкину Тальена с его скамьи в Конвенте.
     Робеспьер встал и, в раздумье походив в  течение  нескольких  минут  по
комнате, открыл дверь и позвал одного из стоявших за Ней якобинцев. Он отдал
ему несколько приказаний по поводу наблюдения и ареста слуги Тальена,  после
чего снова бросился в кресло. Когда якобинец ушел, Герен прошептал:
     - Это был гражданин Аристид?
     -  Да.  Преданный  товарищ.  Ему  бы   только   помыться   и   поменьше
сквернословить.
     - Разве не ты подставил его брата под нож "гильотины?
     - Но ведь сам Аристид донес на него.
     - И все же, небезопасно ли для тебя такое окружение?
     - Да, ты прав. - И, вынув записную книжку, Робеспьер что-то  пометил  в
ней, опять спрятал ее в жилет и вновь  обратился  к  Герену:  -  Что  еще  о
Тальене?
     - Больше ничего. Он вместе с Лежандром и  неизвестным  прошел  до  сада
Эгалитэ, где они и расстались. Я проследовал за Тальеном до его дома.  Но  у
меня есть еще и  другие  новости.  Ты  велел  мне  наблюдать  за  теми,  кто
присылает тебе письма с угрозами.
     - Герен! Ты обнаружил их? Ты смог... тебе удалось...
     При этом тиран сжимал кулаки и снова разжимал  их,  как  будто  он  уже
держал в руках жизнь этих писак.  Его  черты  исказила  судорожная  гримаса,
напоминающая начало эпилептического припадка, которым он был подвержен.
     - Гражданин, думаю, я нашел одного из них. Ты должен знать,  что  одним
из наиболее недовольных является художник Нико.
     - Погоди, погоди! - сказал Робеспьер,  открывая  рукописную  книжицу  в
сафьяновом переплете (Робеспьер во всем, включая свои списки приговоренных к
смерти, любил точность и аккуратность), и, найдя нужную страницу,  вскричал:
- Нико! Он есть в списке! Так, так: атеист, санкюлот (ненавижу нерях),  друг
Эбера! Ага! Рене Дюма осведомлен  о  его  ранней  карьере  и  преступлениях.
Продолжай!
     - Этот Нико подозревается в распространении клеветнических трактатов  и
памфлетов, направленных против тебя и Комитета! Вчера вечером, когда его  не
было дома, швейцар впустил меня в его квартиру на рю  Бо-Репэр.  Я  отмычкой
открыл его письменный стол и бюро, в котором обнаружил рисунок, изображающий
тебя и гильотину. Внизу  было  написано:  "