уживший  обыкновенно
молодой артистке, не приехал в этот вечер; Джионетта  слишком  хорошо  знала
красоту своей барышни и дерзость ее поклонников, чтобы смотреть без ужаса на
перспективу возвращения пешком. Она  объяснила  свое  затруднение  Глиндону,
который стал умолять Виолу, оправившуюся наконец от сильного волнения, взять
его карету. До этой ночи она, может быть, и приняла бы такую услугу,  но  по
той или по другой причине на этот раз она наотрез  отказалась.  Раздраженный
Глиндон удалился с довольно грустным видом. Джионетта остановила его.
     - Подождите, синьор, - сказала она  почти  ласковым  тоном,  -  дорогая
синьора чувствует себя нехорошо; не сердитесь на нее; я заставлю ее решиться
принять ваше предложение.
     Глиндон стал ждать.
     После  короткого  разговора  между  Джионеттой   и   Виолой   последняя
согласилась. Они сели в карету, а Глиндон остался у  подъезда  театра,  чтоб
вернуться к себе пешком.
     Вдруг предостережение Занони пришло ему на память; он забыл  о  нем  во
время своей ссоры с Виолой, но сейчас решил внять ему и осмотрелся в надежде
увидеть кого-нибудь из  своих  знакомых.  Целая  толпа  ринулась  из  дверей
театра; его толкали, тискали, но он не видел ни одного знакомого лица.
     Стоя таким образом  в  нерешительности,  он  вдруг  услыхал  свое  имя,
произнесенное голосом Мерваля, и, к своему величайшему  облегчению,  заметил
своего друга, пролагавшего себе дорогу сквозь толпу.
     - Я вам нашел, - сказал он, - место в карете графа  Цетоксы.  Пойдемте,
он ждет нас.
     - Как вы добры! Как вы меня нашли?
     - Я встретил в коридоре Занони. "Ваш друг стоит у  подъезда,  -  сказал
он, - не позволяйте ему возвращаться домой пешком; улицы Неаполя  не  всегда
безопасны". Я действительно вспомнил это и, встретив Цетоксу...  но  вот  он
сам.
     Объяснения дальше не последовало, Глиндон сел в карету, поднял  окно  и
заметил в то же  время  на  тротуаре  четырех  человек,  которые,  казалось,
внимательно следили за ним.
     - Коспетто! - воскликнул один из них. - Вот англичанин.
     Глиндон слышал восклицание только наполовину;  карета  довезла  его  до
дому здравым и невредимым.
     Шекспир в "Ромео и  Джульетте"  не  преувеличил  фамильярную  и  нежную
интимность, которая всегда существует в Италии между кормилицей и  ребенком,
которого она вскормила. Одиночество актрисы-сироты скрепило еще сильнее  эту
связь между нею и Джионеттой. Опытность  Джионетты  во  всем,  что  касалось
слабостей сердца, была совершенна, и,  когда  три  ночи  тому  назад  Виола,
вернувшись  из  театра,  горько  плакала,  няньке  удалось  вырвать  у   нее
признание, что она увидела снова того, кого, в продолжение  нескольких  лет,
наполненных печальными происшествиями, потеряла из виду, но не забыла,  хотя
он сам никак не показывал, что узнал ее.  Джионетта  не  могла  понять  всех
смутных и невинных  волнений,  увеличивавших  печаль  Виолы,  но  она  своим
простым и нехитрым умом сводила их к одному-единственному чувству -  чувству
любви.  Здесь  она  была  в  своей  сфере  и  смело  могла  предлагать  свои
соболезнования и утешения.  Она  не  могла,  правда,  быть  поверенной  всех
впечатлений, которые сердце Виолы заключало в своей  глубине,  так  как  это
сердце никогда не могло бы найти слов для выражения своих тайн; но под каким
бы условием Виола ни доверялась ей, она с удовольствием готова была делить с
ней ее горе и служить ей чем могла.
     - Узнала ли ты, кто  он?  -  спросила  Виола,  сидя  одна  в  карете  с
Джионеттой.
     - Да, это знаменитый синьор  Занони,  по  которому  сходят  с  ума  все
знатные дамы. Говорят, что он так богат... гораздо богаче  всех  англичан...
но, конечно, синьор Глиндон все-таки...
     - Довольно, - прервала молодая артистка. - Занони! Не говори мне больше
об англичанине!
     Между тем карета въехала в пустынную часть города, в которой  находился
дом Виолы; вдруг она остановилась. Испуганная Джионетта  высунула  голову  в
окно и заметила при бледном свете луны, что кучер, стащенный  с  козел,  был
связан двумя какими-то людьми, минуту спустя  дверца  быстро  отворилась,  и
высокий человек, в маске и закутанный в длинную мантию, вскочил в нее.
     - Не бойтесь ничего, прекрасная Пизани, - сказал он нежно, - с вами  не
случится ничего дурного.
     И, говоря таким образом, он  обвил  рукой  талию  артистки  и  старался
вытащить ее из кареты. Но Джионетта была редкой и драгоценной союзницей; она
оттолкнула нападающего с  силой,  удивившей  его,  сопровождая  свою  защиту
залпом ругательств самого энергичного свойства.
     Человек в маске отошел, чтобы привести в порядок свой  растрепанный  во
время борьбы костюм.
     - Черт возьми! - воскликнул он, смеясь. - Она хорошо  охраняема...  Эй!
Луиджи, Джиованни, возьмите прочь эту ведьму! Скорее, чего же вы ждете?
     И он отстранился, чтобы  пропустить  своих  подчиненных;  в  это  время
другой человек, тоже в маске и еще выше первого, подошел к карете.
     - Не бойтесь ничего, Виола Пизани, - проговорил  он  вполголоса,  -  со
мной вы действительно в безопасности.
     Он приподнял свою маску, и Виола увидела благородные черты Занони.
     - Будьте спокойны, я спасу вас.
     Он исчез, оставив Виолу в удивлении, волнении  и  радости.  Всего  было
девять масок: две держали кучера, третья держала лошадей Виолы, четвертая  -
лошадей похитителей, еще трое (кроме Занони и того, который первым подошел к
Виоле) стояли подле кареты, ждавшей на краю дороги. Занони сделал  им  знак,
они подошли к нему; он показал им на первую маску, которой был не кто  иной,
как князь N, и, к своему величайшему удивлению, князь почувствовал, как  его
схватили сзади.
     - Измена! - закричал он. - Измена между моими людьми. Что это значит?
     - Посадите его в карету! Если он будет сопротивляться, пусть его  кровь
падет на его голову! - спокойно сказал Занони. Он подошел к  людям,  которые
связывали кучера.  -  Оставьте  его,  -  сказал  он,  -  ступайте  к  вашему
господину; вас трое, а нас шестеро, вооруженных с ног  до  головы.  Считайте
себя счастливыми, что мы оставляем вам жизнь... Ступайте...
     Испуганные люди быстро удалились. Кучер снова сел на козлы.
     - Подрежьте постромки и вожжи у их лошадей, - сказал Занони.
     Потом он сел в экипаж Виолы, дал  знак,  и  карета  быстро  покатилась,
оставляя неудачливого похитителя  в  страшном  гневе  и  удивлении,  которых
нельзя было описать.
     - Позвольте мне объяснить вам тайну, - проговорил Занони. - Я  узнал  о
заговоре, неважно каким образом, и помешал его  исполнению.  Виновник  этого
один дворянин, который долго, но тщетно ухаживал за  вами.  Он  и  двое  его
помощников следили за  вами  с  самого  вашего  приезда  в  театр,  назначив
свидание шестерым остальным на том месте, где на вас напали;  я  их  заменил
своими людьми, и они приняли нас за своих сообщников. Перед этим  я  приехал
верхом  на  место  свидания  и  предупредил  шестерых  слуг,   которые   уже
дожидались, что их синьор  не  нуждается  сегодня  в  их  услугах.  Они  мне
поверили, удалились, и тогда я позвал своих слуг, ехавших  за  мной.  Вот  и
все, теперь мы доехали до вашего дома.

        "III"

     Занони вошел за молодой неаполитанкой в ее дом; Джионетта исчезла.  Они
были одни. Одни в той комнате, которая в прежние счастливые  дни  так  часто
наполнялась капризными мелодиями Пизани; теперь  Виола  видела  перед  собой
только таинственного иностранца, связанного  с  ее  судьбой,  прекрасного  и
величественного, стоявшего на том самом месте, где столько раз она  садилась
у ног своего отца, взволнованная и очарованная его  игрой.  Она  была  почти
уверена,  имея  обыкновение   олицетворять   воздушные   мечты   с   помощью
воображения, что  дух  музыки  принял  живую  форму  и  стоял  перед  ней  в
лучезарном образе.
     Она не сознавала, как прекрасна была сама. Она  сняла  свою  накидку  и
шляпу; ее волосы в беспорядке падали на  ее  ослепительно  белые  плечи,  ее
черные глаза были полны слез благодарности, а лицо еще горело  от  недавнего
волнения. Никогда бог света и гармонии в своих рощах Аркадий не  видел  девы
или нимфы более прекрасной.
     Занони смотрел на нее взглядом, в котором восторг, казалось, смешивался
с состраданием. Он сказал несколько слов про себя, а потом вслух обратился к
ней:
     - Виола! Я спас вас от большой опасности, не только от  бесчестья,  но,
может быть, и от смерти. Князь N при  этом  деспотическом  и  корыстолюбивом
правительстве ставит себя выше закона. Он способен  на  любое  преступление.
Если бы вы не согласились покориться ему, то  вы  могли  быть  уверены,  что
никогда уже  не  увидите  свет  Божий,  чтобы  рассказать  вашу  историю.  У
похитителя нет сердца для раскаяния, зато есть  руки  убийцы.  Я  вас  спас,
Виола! Вы, может быть, спросите меня, зачем?
     Занони остановился на минуту и, грустно улыбнувшись, продолжал:
     - Вы не оскорбите меня, подумав, что тот, который спас  вас,  такой  же
подлец, как тот, который вас оскорбил. Бедная сирота! Я  не  говорю  с  вами
языком ваших поклонников; знайте только одно: что мне известна жалость и что
я умею быть благодарным за привязанность и  любовь.  Зачем  краснеть,  зачем
дрожать при этих словах? Я читаю в вашем сердце и не вижу  ни  одной  мысли,
которая бы могла заставить вас стыдиться. Я  не  говорю,  что  вы  меня  уже
любите; воображение, к счастью, пробуждается раньше, чем сердце. Но мне было
суждено  омрачить  ваши  глаза,  повлиять  на  вашу  душу.  Для  того  чтобы
предупредить вас об опасности чувства, которое может  причинить  вам  только
страдания, - только для этого я пришел к вам. Англичанин Глиндон любит  вас,
может быть, больше, чем это дано мне.
     Если он еще недостоин тебя, дай ему время узнать твой характер,  и  он,
без сомнения, оценит тебя. Он может жениться на тебе, он может  увезти  тебя
на свою свободную и счастливую родину, родину твоей матери. Не забывай  его;
заслужи его любовь, и я предсказываю, что ты будешь уважаема и счастлива.
     Виола слушала с немым, невыразимым волнением; яркая краска разлилась по
ее лицу. Когда Занони кончил говорить, она  закрыла  лицо  обеими  руками  и
заплакала.  Однако,  несмотря  на   все,   что   было   раздражительного   и
оскорбительного в его словах, несмотря на стыд  и  негодование,  которое  он
вызывал, не эти чувства переполнили ее сердце и заставили плакать. Женщина в
эту минуту уступила место ребенку; и как ребенок со своим ненасытным и между
тем  невинным  желаньем  быть  любимым  плачет,  безропотно  страдая,  когда
отвергают его ласки, так без гнева и стыда плакала Виола.
     Занони долго любовался  ее  грациозной  головкой,  покрытой  роскошными
волнами волос и склоненной перед ним; потом он подошел к ней и сказал тоном,
исполненным глубокой нежности, и с полуулыбкой на устах:
     - Помните, когда я советовал вам бороться за свет, я указал вам на  это
непобедимое дерево; я не сказал вам тогда, чтобы вы брали пример с  бабочки,
которая желала бы подняться до звезд и падает, опаленная факелом.  Поговорим
теперь... этот англичанин...
     Виола отошла и заплакала еще сильней.
     - Этот англичанин ваших лет, и его происхождение  не  выше  вашего.  Вы
можете с ним делить ваши мысли при жизни; вы можете заснуть в одной  могиле,
подле него! А я... Но эта перспектива не должна занимать вас.  Посмотрите  в
ваше сердце, и вы увидите, что до той минуты,  когда  я  снова  появился  на
вашем пути, в вас  уже  зарождалась  к  этому  иностранцу  нежная  и  чистая
привязанность, которая, созревая, превратилась бы в любовь. Разве вы никогда
не представляли себе жилища, которое бы вам хотелось разделить с ним?
     - Никогда! - отвечала Виола с внезапной энергией. - Никогда! Не  такова
моя судьба, я это чувствовала. И, - продолжала она, быстро вставая и обратив
на Занони красноречивый взор, - и, кто бы ты ни был, что можешь так читать в
моем  сердце  и  предсказывать  мою  судьбу,  тебе  небезызвестно   чувство,
которое...  которое...  -  она  колебалась  с  минуту,  потом  продолжала  с
опущенными глазами, - которое привлекло к тебе мои мысли. Не думай, чтобы  я
могла питать любовь, которая не была бы взаимной. Не  любовь  чувствую  я  к
тебе, иностранец. Любовь? Почему?.. В первый раз  ты  говорил  со  мной  для
того, чтобы предостеречь меня, сегодня ты говоришь для того, чтобы оскорбить
меня.
     Она снова остановилась, ее голос задрожал; слезы хлынули  из  глаз,  но
она вытерла их и продолжала:
     - Любовь! О, нет! Если любовь походит на ту, которую мне описывали, или
на ту, про которую я читала, или на ту, которую я старалась воспроизвести на
сцене... в таком случае я чувствую к тебе  только  влечение,  торжественное,
страшное и, как мне кажется, почти сверхъестественное; когда  я  мечтаю  или
сплю, я невольно присоединяю тебя к моим видениям, исполненным прелести и  в
то же время ужаса. Если бы это была любовь, то неужели ты думаешь,  я  могла
бы так говорить? Разве, - она вдруг подняла на него глаза, - я могла бы  так
смело глядеть тебе в глаза? Я прошу у тебя только позволения видеть  тебя  и
слушать тебя иногда. Иностранец! Не говори мне о других...  Остерегай  меня,
делай мне выговоры, разбивай мое сердце, отталкивай  благодарность,  которую
оно предлагает тебе и которая достойна тебя, но не являйся ко мне постоянным
предвестником страдания и  горя.  Я  иногда  видела  тебя  в  своих  мечтах,
окруженного блестящими и чудными образами, с  сияющим  взглядом,  сверкавшим
небесной радостью, которая теперь не оживляет их. Иностранец! Ты спас  меня,
я благодарю тебя; я благословляю  тебя!  Неужели  же  ты  оттолкнешь  и  это
чувство?
     При этих словах она скрестила руки на груди и опустилась перед  ним  на
колени. Но в этом смирении  не  было  ничего  унизительного  или  противного
достоинству ее пола; это не  была  покорность  любовницы  своему  любовнику,
рабыни  своему  господину;  это  было  скорей  повиновение  ребенка  матери,
благоговение новообращенного к священнику.
     Занони нахмурился и посмотрел на нее со  странным  выражением  доброты,
грусти и в то же время нежной привязанности; но  его  уста  были  суровы,  а
голос холоден, когда он отвечал:
     - Знаете ли вы, Виола,  чего  вы  у  меня  просите?  Предвидите  ли  вы
опасность, угрожающую вам, а может быть, и нам обоим, от того,  чего  вы  от
меня требуете? Знаете ли вы, что моя жизнь, удаленная от шумной толпы,  есть
только  постоянное  поклонение  красоте,  из  которого  я  стараюсь  изгнать
чувство, которое прежде всего внушает красота? Я избегаю как бедствия  того,
что кажется человеку прекраснее всего в мире, - любви женщины.  Сегодня  мои
советы могут спасти вас от многих несчастий; если я вас буду видеть  дальше,
сохраню ли я ту же власть? Вы меня не понимаете. То,  что  я  скажу  дальше,
будет вам понятно. Я вам приказываю изгнать из вашего сердца  всякую  мысль,
которая представляла бы меня в ваших глазах иначе, как  человеком,  которого
вам необходимо избегать. Глиндон, если вы примете  его  благоговение,  будет
любить вас, пока могила не скроет  вас  обоих.  Я  тоже,  -  прибавил  он  с
волнением, - я тоже мог бы любить тебя!
     - Вы! - воскликнула Виола  с  внезапным  порывом  счастья  и  восторга,
которого она не могла удержать.
     Но минуту спустя она бы отдала все на свете, чтобы  вернуть  этот  крик
сердца.
     - Да, Виола! Я тоже мог бы  любить  тебя!  Но  совсем  другой  любовью!
Сколько страданий! Цветок, растущий на скале, окружает ее благоуханием.  Еще
немного, и цветок мертв, а  скала  по-прежнему  стоит,  покрытая  снегом,  и
солнце  по-прежнему  освещает  ее.  Подумай  об  этом.  Опасность  постоянно
окружает тебя. В продолжение нескольких дней ты  еще  можешь  скрываться  от
преследователя, но приближается час, когда  твое  спасение  будет  только  в
бегстве. Если ты  любима  англичанином  любовью,  достойной  тебя,  то  твое
счастье будет ему так же дорого, как его собственное.  Если  нет,  есть  еще
место, где ты найдешь  любовь,  более  почтительную,  и  добродетель,  менее
подвергающуюся опасности от силы и хитрости.  Прощай,  я  могу  видеть  свою
судьбу только сквозь неясный туман. Я знаю по крайней мере, что мы увидимся,
но узнай теперь же, нежный цветок, что для твоего отдыха  есть  места  менее
грубые, чем скала.
     Он встал  и  дошел  до  наружной  двери,  у  которой  молчаливо  стояла
Джионетта. Занони осторожно положил свою  руку  на  ее  плечо.  Потом  тоном
беспечного кавалера сказал:
     - Синьор Глиндон любит твою госпожу; он может жениться на ней.  Я  знаю
твою преданность. Заставь ее отказаться от меня. Я же  похож  на  перелетную
птицу.
     Он опустил в руку няньки кошелек и исчез.

        "IV"

     Дворец Занони находился в одном из кварталов, редко посещаемых.  Его  и
теперь еще можно видеть, но уже в развалинах и с разрушенными  стенами,  как
памятник великолепия рыцарства,  давно  исчезнувшего  из  Неаполя  вместе  с
благородными сынами Нормандии и Испании.
     При входе в комнаты,  предназначенные  для  уединения,  два  индийца  в
национальных костюмах встретили  Занони  на  пороге  церемонными  восточными
поклонами. Он приехал с ними из далеких стран, где, если верить  слухам,  он
жил в продолжение нескольких лет; но они не могли дать каких-либо  сведений,
которые удовлетворили бы любопытство и подтвердили подозрения. Они  говорили
только на своем родном языке.
     За исключением этих служителей, его поистине царская свита состояла  из
жителей города, сделавшихся благодаря его расточительной щедрости послушными
и скромными орудиями его воли.
     Как в доме, так и в привычках хозяина не  было  ничего,  что  бы  могло
подтвердить ходившие слухи. Он не был окружен, как рассказывали, воздушными,
сверхъестественными  существами  Альберта  Великого  и  Леонардо  да  Винчи;
никакое бронзовое изображение, образец магической  механики,  не  передавало
ему  влияния  светил.  У  него  не  было,  для  объяснения  его   богатства,
инструментов алхимика - ни тигля, ни  металлов;  он  даже,  казалось,  и  не
интересовался тайными науками, которые являлись источником  высоких  идей  и
часто глубокого знания, которые были характерны для его разговоров. Ни  одна
книга не занимала его в одиночестве; и если он когда-либо и  черпал  из  них
свои познания, то теперь он читал лишь одну великую книгу природы, для всего
остального у него  не  было  другого  источника,  кроме  обширной,  чудесной
памяти. Однако было одно исключение из этого общего правила.
     В Риме, в Неаполе, всюду, где он жил, он выбирал в доме одну комнату  и
запирал ее замком, едва ли большим, чем кольцо,  но  достаточным,  чтобы  не
поддаться усилиям самых искусных слесарей; по крайней мере один из его слуг,
подталкиваемый страшным  любопытством,  напрасно  старался  открыть  его;  и
несмотря на то что он выбрал для  удовлетворения  своего  любопытства  самую
благоприятную минуту, когда ни одна душа не  могла  его  видеть...  в  самый
поздний час ночи... во время отсутствия Занони, однако суеверие или  совесть
не позволили ему на другой день спросить объяснения, когда  мажордом  уволил
его  от  должности.  Любопытный  слуга  утешал  себя  за  неудачу  тем,  что
рассказывал свою собственную историю, весьма приукрашенную. Он говорил, что,
подходя к двери, почувствовал, как его схватили невидимые руки,  старавшиеся
удержать его, и что в ту минуту, как он тронул замок, он был поражен как  бы
параличом.
     Один  доктор,  услыхавший  этот   рассказ,   заметил,   к   величайшему
неудовольствию  любителей  чудесного,  что,   может   быть,   Занони   ловко
пользовался электричеством.
     Как бы то ни было, но в эту комнату, таким образом запертую, никогда  и
никто не входил, кроме самого Занони.
     Торжественный голос времени,  раздавшийся  на  часах  соседней