И они приписывают мне - мне одному! - все совершенные злодеяния.  Это
выгодно Робеспьеру! Все это дело рук Робеспьера! Стоит ввести новый налог, и
они кричат, что Робеспьер разоряет их. Они называют  меня  тираном!  Почему?
Потому что я приобрел некоторое влияние. Но как? Потому что говорю правду. И
кто утверждает, что правде, исходящей из уст представителей французского на-
рода, не нужна сила? Нет никакого сомнения в том, что  в  правде  есть  своя
власть,  своя  ярость,  свой  деспотизм,  свои   предпочтения   и   оттенки,
трогательные  или  ужасные,  которые  терзают  чистые  сердца,  как  больную
совесть, и которым Лицемерие способно подражать не  более,  чем  Сальмонеус,
силящийся изобразить небесный гром. Кто же такой я, которого  они  обвиняют?
Раб свободы, живой мученик  Республики,  жертва  ненависти  к  преступлению!
Всякая грубость и насилие претят  мне,  а  действия,  законные  для  других,
считаются преступлением, когда их совершаю я. Достаточно знать  меня,  чтобы
быть оклеветанным. В самом моем усердии они  видят  вину.  Отнимите  у  меня
совесть, и я стану несчастнейшим из смертных.
     Он замолчал, и Кутон вытер выступившие на глазах слезы. Сен-Жюст  издал
одобрительный возглас и суровым  взглядом  окинул  мятежную  Гору.  В  толпе
воцарилась мертвая, скорбная и леденящая кровь тишина. Прочувствованная речь
Робеспьера не вызвала отклика в сердцах его слушателей.
     Оратор окинул взглядом собравшихся. Ну что ж! Сейчас он  снимет  с  них
эту апатию. Робеспьер продолжает; он больше не хвалит и не жалеет  себя.  Он
обличает и обвиняет. Переполненный ядом, он извергает его на всех и вся - на
внутреннее положение, на опасность извне, на состояние финансов в стране, на
войну - на все! Его голос становится все резче и пронзительнее...
     - Существует заговор против Свободы. Своей силой он  обязан  преступной
коалиции, свившей себе гнездо на груди Конвента: его соучастники нашли  себе
приют в Комитете  общественного  спасения.  Как  избавиться  от  этого  зла?
Наказать изменников; провести чистку в Комитете;  сокрушить  все  фракции  с
помощью  власти  народа;  воздвигнуть  на  их  руинах   власть   Свободы   и
Справедливости. Таковы  основные  принципы  этой  Реформы.  Неужели  открыто
признавать их, заявлять о  них  -  значит  удовлетворять  свои  честолюбивые
замыслы?! Или вы хотите отречься от этих принципов, чтобы среди  нас  царила
тирания? Ради чего выступаете вы против человека, чья правота очевидна и ко-
торый по крайней мере обладает знанием, знает, как умереть за отечество? Мне
предопределено судьбой бороться с преступлением, а не возглавлять его.  Увы,
еще не наступило время, когда достойные люди смогут служить своей стране без
всяких опасений за свою жизнь.  Пока  страной  правят  мошенники,  защитники
свободы будут вне закона.
     Целых два часа аудитория внимала с холодным равнодушием этому  мрачному
гимну смерти. В полной тишине он начался, в полной тишине завершился.  Враги
оратора побоялись высказывать свое недовольство. Пока еще они не  знали,  на
чью сторону склонится чаша  весов.  Его  сторонники  боялись  выражать  свое
одобрение; они еще не знали, кто из их друзей и родственников станет жертвой
очередных обвинений. "Остерегись!  -  шептал  один  другому.  -  Его  угрозы
направлены на тебя". Но несмотря на враждебную  тишину,  поначалу  аудитория
выглядела вполне покорной. В этом ужасном  человеке  все  еще  чувствовалась
власть всесокрушающей воли. Как  всегда,  хотя  он  и  не  был  прирожденным
оратором, его слова были наполнены решимостью и точно били в цель.  В  устах
человека, кивком головы приводившего в движение отряды Анрио и  оказывавшего
влияние  на  самого  Рене  Дюма,  сурового   председателя   трибунала,   они
приобретали особый вес. Внезапно поднявшийся с  места  Лекуэнтр  из  Версаля
вызвал среди собравшихся чувство настороженной тревоги, так как был одним из
самых яростных противников тирана. Каков же был  ужас  во  фракции  Тальена,
какое  удовлетворение  в  самодовольной  улыбке   Кутона,   когда   Лекуэнтр
потребовал, чтобы речь  оратора  была  напечатана!  Казалось,  всех  охватил
внезапный паралич. Наконец Бурдон де Луаз, чье имя было  дважды  отмечено  в
черном  списке  Диктатора,  прошествовал  к  трибуне  и   предложил   смелую
контррезолюцию: речь должна быть передана тем двум Комитетам, против которых
в ней были выдвинуты  обвинения.  И  опять  никакого  одобрения  со  стороны
заговорщиков:  они  сидели  в  напряженной  неподвижности,  как   будто   их
заморозили. Трусоватый и всегда осторожный Барер, прежде чем встать,  быстро
оглядел собравшихся. Он поднимается и  присоединяется  к  Лекуэнтру!  Затем,
воспользовавшись моментом, со своего места (привилегия, данная  лишь  одному
человеколюбцу-паралитику) выступил Кутон  и,  используя  достоинства  своего
мягкого, вкрадчивого голоса, попытался поражение обратить в триумф.
     Он не только потребовал, чтобы речь была  напечатана,  но  и  предложил
разослать  ее  по  всем  общинам  и  войскам.  Необходимо   было   успокоить
несправедливо оскорбленные и уязвленные сердца.  Депутаты,  наиболее  верные
сторонники Робеспьера, обвинялись в пролитии крови.  "Ах!  Если  бы  он  был
причастен к смерти хотя бы одного невинного человека,  он  стал  бы  жертвой
невыносимых страданий".  Какое  благородство  чувств!  Все  время,  пока  он
говорил, Кутон ласкал пригревшегося на его  груди  спаниеля.  Браво,  Кутон!
Робеспьер  торжествует!  Царство  Террора  продолжается!  До  боли  знакомая
покорность вновь воцаряется в собрании. Они голосуют за опубликование  этого
гимна Смерти и передачу его во все муниципалитеты страны.  Со  скамеек  Горы
Тальен, охваченный ужасом и  тревогой,  нетерпением  и  негодованием,  кинул
взгляд туда, где сидели незнакомцы, допущенные послушать дебаты. Внезапно он
встретился глазами с Неизвестным, который днем раньше принес ему  письмо  от
Терезы де Фонтенэ. Его взгляд зачаровал Тальена. Позднее он  вспоминал,  что
выражение этих глаз, напряженных, серьезных, таящих  в  себе  немой  укор  и
одновременно веселых и ликующих, вдохнуло в него новую жизнь и мужество. Они
взывали к его сердцу, подобно трубе, зовущей в строй боевого коня. Он  то  и
дело вставал со своего места, подходил к своим союзникам и о чем-то шептался
с ними. Он  создавал  вокруг  себя  какую-то  заразительную  атмосферу.  Те,
которых  Робеспьер  поносил  с  особенным  усердием,  кто  уже  видел   меч,
занесенный над их  головами,  пробуждались  от  сонного  оцепенения.  Вадье,
Камбон, Билло-Варенн, Пани, Амар - все они разом вскочили со  своих  мест  и
потребовали слова. Первым взял слово Вадье, за  ним  последовали  остальные.
Гора взорвалась огневым вихрем  и  потоками  все  сокрушающей  лавы.  Прилив
сменяется очередным стремительным приливом. Их целый легион, этих Цицеронов,
набросившихся на изумленного Катилину! Робеспьер дрогнул, он колеблется,  он
готов на уступки, он отступает. Его неожиданный страх вселяет  в  них  новое
мужество. Они прерывают его, его голос тонет в их крике, они требуют  нового
голосования. И вновь Амар предлагает, чтобы речь была отправлена в Комитеты.
В Комитеты! К его врагам! Суматоха,  смятение,  шум,  гам!  Лицо  Робеспьера
выражает молчаливое  и  высокомерное  презрение.  Побледневший,  потерпевший
поражение, но не поверженный, он сам подобен шторму в центре бури!
     По залу пронеслось движение.  Все  увидели  в  этом  поражении  падение
Диктатора. Кто-то крикнул с галерки, и крик был подхвачен, он перекинулся  в
залу - аудиторию: "Долой тирана! Да здравствует Республика!"

        "XII"

     Когда Робеспьер оставил  залу  и  вышел  на  улицу,  то  его  встретило
зловещее молчание. Стадо везде на  стороне  победителей,  и  крысы  бегут  с
тонущего корабля. Но Робеспьер, которому недоставало храбрости,  никогда  не
испытывал недостатка в гордости, и последняя часто заменяла ему  первую.  Он
медленно прошел сквозь толпу, опираясь на руку  Сен-Жюста  и  сопровождаемый
Нейаном и его братом.
     - Сколько голов должно пасть десятого? - отрывисто  спросил  он,  когда
они вышли на открытое пространство.
     - Восемьдесят, - отвечал Пэйян.
     - Мы не должны ждать: один день может погубить империю.  Террор  должен
еще раз послужить нам.
     Он на несколько минут задумался, с беспокойством оглядывая улицу.
     - Сен-Жюст, - сказал он наконец, - ты знаешь, что англичанин, показания
которого и суд над которым должны  были  раздавить  Тальенов  и  Амаров,  не
найден. Нет! Нет! Мои якобинцы становятся слепы и  глупы.  Но  они  схватили
женщину - только женщину!
     - Рука женщины убила Марата, -  заметил  Сен-Жюст.  Робеспьер  внезапно
остановился, тяжело дыша.
     - Сен-Жюст, - сказал он, -  когда  минет  эта  опасность,  мы  создадим
Царство Мира. В нем будут дома и сады для престарелых. Давид уже проектирует
портики.  Будут  назначены  добродетельные  наставники,  чтобы   воспитывать
молодежь. Впрочем, порок и беспорядок не будут уничтожены -  нет,  нет!  Они
будут изгнаны, объявлены вне закона. Нам  рано  еще  умирать.  Потомство  не
может судить  нас,  пока  наша  работа  еще  не  окончена.  Мы  вернулись  к
поклонению Верховному Существу. Мы должны переделать этот развращенный  мир!
Все отношения  должны  стать  любовью  и  братством...  и...  Симон!  Симон!
Подожди! Дай карандаш, Сен-Жюст!
     Взяв его, он поспешно написал несколько строк.
     - Отнеси это гражданину Дюма. Иди скорее, Симон. Эти восемьдесят  голов
должны пасть завтра. Дюма ускорит суд на один день. Я напишу  Фукье-Тенвилю,
общественному обвинителю. Мы встретимся у якобинцев вечером, Симон.  Там  мы
обвиним и разоблачим сам Конвент. Там мы сплотим вокруг нас последних друзей
Свободы и Франции.
     Позади на некотором  расстоянии  раздались  возгласы:  "Да  здравствует
Республика!"
     Глаза тирана мстительно сверкнули.
     - Республика! Тьфу! Разве мы  разрушали  тысячелетний  трон  ради  этих
каналий!
     Итак,  суд  и  казнь  были   ускорены   на   один   день.   С   помощью
сверхчувственных существ, которые до сих пор направляли и поддерживали  его,
Занони понял, что все его усилия были напрасны. Он знал, что Виола  была  бы
спасена, если бы хоть  одним  часом  пережила  тирана.  Он  знал,  что  часы
Робеспьера  сочтены,  что  десятого  термидора,  день,  назначенный  им  для
расправы над его последними жертвами, будет днем его собственной казни.  Все
усилия Занони были направлены к свержению палача и его кровавого царства.  И
каков же был результат? Одно слово тирана  перечеркнуло  все  его  старания.
Казнь Виолы была назначена днем  раньше.  Беспомощный  наблюдатель,  который
желал сделать из  себя  орудие  Провидения!  Опасности,  обступившие  теперь
тирана, только ускоряют гибель  его  жертв!  Завтра!  Восемьдесят  голов,  и
голова той, которая покоилась  на  его  груди!  Завтра!  И  Максимилиан  жив
сегодня вечером!

        "XIII"

     Завтра! Однако уже наступают сумерки.  Одна  за  другой  на  небе  тихо
разгораются звезды.  Безмятежно  текущая  Сена  посылает  последний  поцелуй
догорающему дню, а в темной голубизне неба  все  еще  мерцает  шпиль  собора
Парижской богоматери.
     У Заставы Трона мрачно темнеет гильотина.  Поверните  к  этому  старому
зданию, что когда-то было церковью  и  монастырем  доминиканцев,  уже  тогда
называемых якобинцами. Теперь здесь клуб  новых  якобинцев.  Здесь,  в  этом
узком и длинном зале, некогда  служившем  библиотекой  для  мирных  монахов,
собираются  поклонники  святого  Робеспьера.  На  двух  громадных  трибунах,
возведенных в обоих концах зала, собрались самые ужасные отбросы общества, а
большая часть аудитории представляет собой свирепых фурий гильотины  (furies
de guillotine). В центре зала бюро и кресло председателя.  Это  кресло  было
сохранено благочестивыми монахами как память о святом  Фоме  Аквинском!  Над
ним мрачно высится суровый бюст Брута. Железная лампа с двумя  подсвечниками
бросает на просторную комнату свой тусклый свет,  в  лучах  которого  хмурые
лица собравшихся кажутся особенно  суровыми  и  изможденными.  С  ораторской
трибуны доносится гневный и пронзительный голос Робеспьера.
     Тем временем в Комитете  его  врагов  царит  полный  хаос,  смятение  и
беспорядок. В нем не  чувствуется  ни  настоящей  решимости,  ни  настоящего
мужества. Все в состоянии неопределенности. Улицы и дома полны слухов. Низко
над землей проносятся ласточки, жмется друг к другу скотина. Все  предвещает
шторм. И в этот ранний час над всем этим ревом испуганных  жизней  в  полном
одиночестве в своей комнате стоял тот,  на  фоне  звездной  юности  которого
бесследно проносились облака сменяющих друг друга веков.
     Все действия, которые могли быть подсказаны Занони человеческим разумом
и мужеством, не принесли результатов. Подобные  усилия  обычно  обречены  на
неудачу там, где разыгрываются сатурналии смерти  и  человеческая  жизнь  не
имеет никакой цены. Только падение Робеспьера могло спасти  его  жертвы,  но
теперь оно запаздывало и могло послужить только мести.
     Тогда последним отчаянным усилием Занони снова погрузился  в  тишину  и
одиночество, чтобы вызвать таинственных посредников между  землею  и  небом,
которые отказывались  служить  духу,  связанному  земными  узами  с  судьбой
простых  смертных.  В  его  страданиях,  в  упорном   желании   его   сердца
заключалось, может быть, могущество, которое он еще не использовал. Ибо  кто
же  не  ведает,  что  острота  предельного  страдания  и  горя  разрывает  и
уничтожает крепчайшие оковы немощи, нерешительности,  слабости  и  сомнения,
которые замыкают души людей в темнице текущего часа? Кто же не знает, что из
туч и бури часто внезапно слетает к нам Олимпийский, Зевесов  орел,  который
может вознести нас в выси?
     Призыв Занони был услышан,  пелена  чувств  упала  с  его  ясновидящего
разума. Он всмотрелся и увидел... нет, не то существо, которое он вызывал, -
не сверкающее создание с ясной, спокойной  улыбкой,  его  дорогого  Адон-Аи,
сына  славы  и  звезды,  но...  дурное  предзнаменование,  мрачную   химеру,
беспощадного  врага,  адский  взгляд  которого  был  исполнен  торжествующей
ненависти. Призрак не удалялся более, не  уползал  во  мрак,  но  возвышался
перед ним во весь свой гигантский рост - его лицо, покрывала с  которого  не
приподымала ни одна человеческая  рука,  было  все  еще  скрыто,  но  фигура
вырисовывалась более отчетливо и распространяла вокруг себя атмосферу ужаса,
ярости и страха. Его дыхание, само его присутствие, словно айсберг, леденило
воздух, как черная туча заполнил он комнату и затмил собой звезды, глядевшие
в окно.
     - И вот, - заговорил он, - я снова возвратился. Ты отнял у  меня  более
скромную жертву, теперь попробуй освободить себя от моей власти. Твоя  жизнь
оставила тебя, чтобы жить в сердце смертной жертвы могильных червей. В  этой
жизни я буду неумолимо и безжалостно преследовать тебя. Ты снова вернулся  к
Порогу духовного мира, ты, чей путь пролегал по грани Бесконечности.  И  как
домовой из сказки завладевает сознанием ребенка в темноте, так я  теперь,  о
могучий, покоривший Смерть, завладеваю тобой. Теперь ты в моей власти.
     - Раб! Назад в свои оковы, в свое рабство! Если ты явился на мой голос,
который звал не тебя, то явился не для  того,  чтобы  приказывать,  а  чтобы
повиноваться. Ты, которому я обязан жизнями, более драгоценными, чем моя, ты
обязан  повиноваться  душе,  более  могущественной,  чем  твоя  злоба.  И  я
приказываю тебе снова служить мне и повторить тайну,  которая  может  спасти
жизни, что ты обещал  мне,  с  разрешения  Творца  Вселенной,  удержать  еще
некоторое время на земле.
     Страшный блеск глаз Призрака сделался еще  сильнее,  он  выпрямился  во
весь свой исполинский рост, презрительная и беспощадная ненависть  зазвучала
в его голосе:
     - Неужели ты надеялся, что мой дар может быть для тебя чем-нибудь иным,
кроме проклятия? О, для тебя было бы  счастьем  оплакивать  утраты,  которые
приносит сама благодетельная природа, если бы  ты  никогда  не  знал,  какой
ореол святости дарует красоте материнство, если бы ты  никогда  не  испытал,
склоняясь над твоим первенцем, сладость отчей любви!  Они  спасены,  но  для
чего? Мать - для позорной  насильственной  смерти,  для  того,  чтобы  палач
перерубил ее шею, которую ты столько раз целовал. Ребенок -  твой  первый  и
последний отпрыск, через которого ты надеялся основать расу, предназначенную
слушать вместе с тобой гармонию небесных сфер и плыть рядом с твоим  Адон-Аи
по  лазурным  рекам  радости,  -  ребенок  спасен  лишь  для   того,   чтобы
просуществовать несколько дней, как гриб  в  склепе,  и  умереть  в  мрачной
темнице жертвою жестокости, забвения и голода. Ха, ха! Ты, который  презирал
смерть! Узнай, как умирают бессмертные, когда полюбят то, что  смертно.  Вот
каковы мои дары, халдей. А теперь я овладеваю тобой,  я  окружаю  тебя  моим
зловещим присутствием, теперь и всегда, до конца твоего длинного  пути,  мои
глаза будут проникать в твой мозг, мои руки будут  держать  тебя,  когда  ты
захочешь подняться.
     - Нет, говорю я тебе, и еще раз повторяю, что ты должен  отвечать,  как
раб господину. Моя наука изменила мне, это правда, но я знаю, что  жизнь,  о
которой я вопрошаю, еще может быть вырвана из рук палача. Я вижу, ее будущее
скрыто во мраке твоей тени, но ты не в состоянии  изменить  его.  Ты  можешь
указать лекарство, но  не  можешь  сделать  ада.  Я  требую  у  тебя  тайны,
раскрытие которой для тебя пытка. Я без страха гляжу  тебе  в  глаза.  Душа,
которая любит, имеет право на все. Отвратительный Призрак, я презираю тебя и
требую повиновения.
     Призрак потускнел и отступил: как туман рассеивается под лучами солнца,
так и Призрак съежился до размеров карлика,  и  в  окно  снова  проник  свет
звезд.
     - Да, - раздался его глухой, замогильный голос, - ты можешь  спасти  ее
от палача, ибо закон гласит, что жертва спасает. Ха, ха!
     И Призрак снова стал громадным, а его злобный смех зазвучал еще громче,
как будто, на минуту побежденный, он снова обрел прежнюю силу.
     - Ха, ха! Ты можешь спасти ее жизнь, если захочешь пожертвовать  своей.
Так вот для чего ты жил столько веков, когда  на  твоих  глазах  разрушались
целые империи и поколение проходило за поколением!  Смерть  наконец  похитит
тебя! Ты хочешь спасти ее? Умри для нее. Умри,  для  того  чтобы  трава  под
твоими ногами несколько лишних  часов  наслаждалась  светом  солнца!  Ты  не
отвечаешь? Ты готов на эту жертву? Посмотри, день близится! О, прекрасный  и
мудрый, станешь ли ты просить ее улыбаться завтра,  когда  она  увидит  твой
обезглавленный труп?
     - Прочь отсюда, мерзкая тварь! Душа моя, отвечая тебе из тех сфер, куда
ты не можешь за нею следовать, снова нашла того, кого она жаждет видеть, и я
слышу музыку крыльев Адон-Аи, рассекающих воздух.
     Едва сказал он  это,  как  Призрак  с  пронзительным  криком  ярости  и
ненависти исчез, а в комнату вдруг проник серебристый, чудный свет.
     В ту минуту, как небесный посетитель появился  в  сверкающем  ореоле  и
взглянул на Теурга с невыразимой  любовью  и  нежностью,  все  пространство,
казалось,  осветилось  его  улыбкой.  Начиная  от  комнаты,  в  которую   он
спустился, и до самой отдаленной звезды свода, его полет, казалось,  оставил
за собою длинный серебристый след, точно отблеск луны  в  воде.  Как  цветок
испускает благоухание, так эманацией  этого  существа  была  радость.  Через
далекие миры, в миллион раз  быстрее  света  или  электричества,  сын  Славы
направил свой полет  к  тому,  кого  любил,  и  его  крылья  несли  с  собой
отдохновение и отраду, как утро  приносит  с  собой  росу.  В  это  короткое
мгновение нищета  перестала  печалиться,  болезнь  оставила  свою  жертву  и
надежда исполнилась небесной мечтой во тьме отчаяния.
     -