о скоро заметил с болью и раскаянием, что  болезнь
имела глубокие корни, которых  врачебное  искусство  не  могло  вырвать.  Ее
воображение, почти столь же пылкое, как и  у  брата,  было  роковым  образом
поражено странными признаниями, которые она подслушала в его  бреду.  Тысячу
раз он повторял: "Он тут, тут, сестра, около тебя!"  И  он  переселил  в  ее
воображение призрак, который преследовал его.
     Он понял это не по  ее  словам,  но  по  ее  молчанию,  по  ее  глазам,
напряженно глядевшим в пространство, по неожиданной дрожи, охватывавшей  ее,
по ее взгляду,  не  смевшему  оглянуться.  Он  горько  раскаивался  в  своей
исповеди и с отчаянием чувствовал, что между его страданиями и  человеческой
симпатией не  могло  быть  нежной  и  святой  связи;  напрасно  старался  он
перечеркнуть результаты своего неосторожного шага, напрасно говорил, что все
им рассказанное было только плодом разгоряченного воображения.
     В этом отрицании самого себя было  мужество  и  великодушие,  так  как,
много раз говоря таким образом, он видел ужасный призрак,  проходивший  мимо
нее и глядевший на него в то время, как он отрицал его существование.
     Но что приводило его в еще большее отчаяние, чем истощенное здоровье  и
расстроенные нервы его сестры, так это изменение, происшедшее в ее  любви  к
нему, - ее заменил непреодолимый ужас. Она  бледнела  при  его  приближении,
вздрагивала, если он брал ее за руку. Отделенный от всего  остального  мира,
он видел теперь,  как  между  ним  и  Аделой  разверзлась  пропасть  ужасных
воспоминаний. Он не мог переносить долее присутствия женщины, жизнь  которой
он отравил.
     Он начал придумывать различные предлоги, чтобы не бывать  дома,  и  был
удручен, убеждаясь, с какой поспешностью они  принимались.  С  этой  роковой
ночи он в первый раз увидал на лице Аделы радость, когда сказал ей "прощай"!
     В течение нескольких недель он путешествовал  по  живописнейшим  местам
Шотландии, но все прелести  природы  меркли  в  его  глазах.  Неожиданно  он
получил письмо из Лондона.  Он  бросился  туда  на  крыльях  беспокойства  и
отчаяния; приехав, он нашел рассудок и здоровье сестры  в  таком  состоянии,
которое подтверждало его самые мрачные опасения.  Ее  отсутствующий  взгляд,
безжизненное выражение лица ужаснули его. Точно он увидел  голову  Медузы  и
почувствовал, что все его существо  постепенно  цепенеет.  Это  не  было  ни
безумие, ни слабоумие, это была апатия, сон  наяву.  Но,  когда  приближался
одиннадцатый час вечера, час,  когда  Глиндон  кончил  свой  рассказ  в  тот
злосчастный  вечер,  она  делалась  беспокойной  и  взволнованной.  Ее  губы
начинали шевелиться, она ломала руки,  с  отчаянием  оглядывалась  вокруг  и
вдруг, когда часы начинали бить, вскрикивала и без чувств падала на землю. С
трудом, и только после долгих просьб,  она  ответила  наконец  на  отчаянные
вопросы Глиндона - созналась, то в этот час, и только в этот час, где бы она
ни была, чем бы ни  занималась,  она  ясно  видела  старую  ведьму,  которая
стучала три раза в дверь, входила, приближалась к ней  с  лицом,  искаженным
ненавистью, и клала ей на лоб свои ледяные пальцы. В этот момент она  теряла
сознание и приходила в  себя  только  для  того,  чтобы  с  отчаянием  ждать
возвращения ужасного видения.
     Доктор, который был приглашен еще  до  возвращения  Глиндона  и  письмо
которого вызвало его самого в Лондон, был человек  простой  и  ограниченный,
бессильный против такого расстройства; он  выразил  честное  желание,  чтобы
призвали  другого,  более  опытного.  Кларенс  пригласил  одного  из  светил
медицины и подробно описал ему галлюцинации сестры.
     Доктор внимательно выслушал его и сказал, что болезнь  можно  излечить.
Он пришел к больной заранее до рокового часа и  потихоньку  перевел  стрелки
вперед на полчаса, так, чтобы этого не знала Адела и даже ее брат. Затем  он
дал больной невинное средство, которое, по его словам, должно было разрушить
иллюзию. Это был  человек,  наделенный  неподражаемым  даром  вести  беседу,
остроумный и занимательный.  Его  уверенность  пробуждала  надежду  в  самой
больной, он продолжал возбуждать  ее  внимание,  рассеивать  ее  апатию;  он
смеялся, шутил, а время шло. Часы пробили одиннадцать.
     - Какое счастье, брат! - вскричала  она,  бросаясь  в  его  объятия.  -
Роковой час прошел!
     Затем, как  бы  освобожденная  от  заклятия,  она  развеселилась  более
обыкновенного.
     - Ах, Кларенс, - говорила она, - простите мне, что я забывала вас,  что
я вас боялась. Я буду жить!  Я  в  свою  очередь  прогоню  призрак,  который
преследует моего брата.
     Кларенс с улыбкой отер ее слезы. Доктор между тем продолжал свои  шутки
и анекдоты. Вдруг, среди самого оживленного  разговора,  Глиндон  заметил  в
лице Аделы то  же  ужасное  изменение,  тот  же  испуганный,  беспокойный  и
напряженный взгляд, как и накануне... Он поднялся и подошел к ней.  Адела  с
испугом встала.
     - Посмотри! Посмотри! - вскричала она. - Она идет,  спаси  меня,  спаси
меня!
     И она упала к его ногам в страшных конвульсиях.
     В ту же  минуту  нарочито  и  бесполезно  переставленные  часы  пробили
половину.
     Доктор встал.
     - Мои самые мрачные предчувствия подтвердились,  -  сказал  он,  -  это
эпилепсия.
     На следующий день, в этот же час, Адела умерла.

        "VI"

     - О, счастье, о, блаженство! Ты возвратился. Это твоя рука, твои  губы!
Скажи мне, что ты оставлял меня не для того, чтобы любить другую; скажи  это
еще раз, говори это всегда, и я прощу тебе все!..
     - Ты, значит, вспоминала обо мне?
     - Вспоминала! И ты был так жесток, что оставил мне золото: вот  оно,  я
не притронулась к нему!
     - Бедное дитя природы! Как же нашла ты себе в Марселе приют и хлеб?
     - Честно, душа моей души, честно  и,  между  прочим,  с  помощью  этого
личика, которое ты находил когда-то прекрасным; находишь ли  ты  теперь  его
таким же?
     - Еще прекраснее, чем когда-либо, Филлида, но что ты хочешь сказать?
     - Здесь есть один живописец, великий  человек,  один  из  важных  людей
Парижа, я не знаю, как их называют, но он располагает здесь всем,  жизнью  и
смертью, и он щедро заплатил мне, чтобы нарисовать мой  портрет.  Он  должен
подарить его нации, он работает только для  славы.  Подумай  о  славе  твоей
Филлиды.
     При этих словах глаза молодой девушки  засверкали,  ее  тщеславие  было
возбуждено.
     - Он женился бы на мне, если бы я хотела, и развелся бы со своей женой,
чтобы жениться на мне. Но я ждала тебя, неблагодарный!
     В дверь постучали, и вошел мужчина.
     - Нико!
     - А, Глиндон! Гм. Здравствуйте! Что я вижу! Опять мой соперник! Но  Жан
Нико не питает зла. Добродетель - моя  мечта,  моя  родина,  моя  любовница.
Служи моей родине, гражданин, и я прощу тебе твои успехи у красавиц.
     В то время как Нико говорил, зазвучала и прокатилась по улицам яростная
"Марсельеза". Там,  внизу,  двигалась  толпа,  масса,  народ  со  знаменами,
оружием и песнями. Кто, однако, мог предполагать, что эти  вооруженные  люди
идут не на войну, а на  резню  -  французы  на  французов:  ведь  в  Марселе
существовали две партии. Но этот англичанин - он только что прибыл и, чуждый
всем борющимся сторонам, ничего еще в этом не понимал. Он ничего не слышал и
не видел, кроме песни, энтузиазма, блеска оружия и знамен,  которые  как  бы
протягивали к солнцу начертанную на них поразительную, знаменитую и страшную
ложь: "Народ Франции, подымайся против тиранов!"
     Мрачное чело  несчастного  путешественника  оживилось  при  взгляде  на
толпу, проходившую под окнами. При  виде  патриота  и  друга  Свободы  Нико,
стоявшего у окна, в толпе поднялись крики в его честь. Эй, вы, приветствуйте
храброго англичанина, который отрекся от всех своих Питтов и Кабуров,  чтобы
стать гражданином Свободы и Франции!
     Тысяча  голосов  сотрясли  воздух,  и  снова   торжественно   зазвучала
"Марсельеза".
     - Может быть, среди высоких  надежд  этого  отважного  народа  навсегда
исчезнет  Призрак  и  наступит  излечение,  -  прошептал  Глиндон,   и   ему
показалось, что таинственный эликсир течет в его жилах.
     - Ты будешь в отряде Пена и Клота, я все устрою для  тебя,  -  вскричал
Нико, ударив его по плечу, - и Парижа...
     - О! Если бы  я  могла  только  увидеть  Париж!  -  радостно  вскричала
Филлида.
     Радость! Само  время,  сам  город,  сам  воздух  были  радостью,  если,
конечно, не считать тех мест и тех минут,  где  и  когда  раздавались  стоны
умирающих и истошные вопли убиваемых.
     Спи спокойно в своей  могиле,  холодная  Адела.  Радость!  Радость!  На
Празднике Человечества всякое личное горе должно исчезнуть.
     Берегись,  бродяга  мореход,  огромный  водоворот  затягивает  тебя   в
бурлящую воронку. Там нет места  для  личного.  Там  все  части  принадлежат
целому.
     Открывай  ворота,   прекрасный   Париж,   для   гражданина-чужестранца.
Принимайте  в  свои  ряды,  о  мягкотелые,  кроткие  республиканцы,   нового
защитника  Свободы,  Разума,  Человечества!  "Мейнур  прав  -   если   стать
участником славной борьбы за Человечество, борьбы, развивающей  добродетели,
и в первую очередь мужество, то Призрак сгинет во тьму, откуда он пришел!"
     Пронзительный и резкий голос Нико восхвалял его, а  тощий  Робеспьер  -
"свет, опора и краеугольный камень здания Республики" - зловеще улыбался ему
своими налитыми кровью глазами. Филлида страстно прижимала его к  сердцу.  А
между тем днем и ночью, за столом, в постели, всюду, хотя он и был  невидим,
безымянный Призрак направлял его своим демоническим взглядом к этому морю  с
его кровавыми волнами и водоворотами.


        "КНИГА ШЕСТАЯ"

        "СУЕВЕРИЕ ОСТАВЛЯЕТ ВЕРУ"

        "I"

     Занони  и  Виола  оставили  греческий  остров,  где  они  провели   два
счастливых года, некоторое время спустя после приезда  Глиндона  в  Марсель.
Виола бежала из Неаполя со своим  таинственным  возлюбленным  в  1791  году,
тогда же, когда и Глиндон явился к Мейнуру в  роковой  замок.  Теперь  конец
1793 года, и мы снова возвратимся к Занони.
     Зимние звезды отражались в лагунах  Венеции.  Говор  на  мосту  Риальто
смолк, последние гуляющие оставили площадь Святого Марка, и только время  от
времени  слышны  были  удары  весел  легких  гондол,  развозящих  запоздалых
любовников или гостей.
     Но за шторами окон одного из больших дворцов, тень которого покоится на
Большом канале, еще виден свет, и в  этом  дворце  бодрствуют  две  Эвмениды
{Богини мщения (греч.).}, никогда не спящие и всегда готовые наброситься  на
человека: страх и страдание.
     - Спаси ее, и я сделаю из тебя самого богатого человека в Венеции!
     - Синьор, - отвечал доктор, - ваше золото невластно над смертью  и  над
волей Божией. Синьор, если через час не произойдет  благоприятной  перемены,
то приготовьтесь ко всему.
     Как, таинственный и  могущественный  Занони,  ты,  который  невозмутимо
прошел через все человеческие страсти, неужели  и  ты  почувствовал  наконец
страх? Неужели твое мужество начинает колебаться? Неужели ты познал  наконец
силу и величие смерти?
     Бледный  и  взволнованный,  отошел  он  от  врача.  Он  бросился  через
громадные залы и длинные коридоры дворца в отдаленную комнату, куда никто не
смел заходить, кроме него.
     Он открыл сосуды, зажег лампы, и серебристое пламя осветило комнату. Но
Сын Звездного Луча не являлся! Адон-Аи был глух к его таинственному призыву.
Занони был бледен и дрожал. Каббалист!  Неужели  твои  заклинания  напрасны?
Неужели твой  трон  исчез  из  пространства?  Теперь  ты  стоишь  бледный  и
дрожащий. Но не так ты выглядел, когда могущественные духи являлись на  твое
заклинание. Никогда эти силы не  внимали  дрожащему  человеку.  Душа,  а  не
травы, и не серебристое пламя, и не  заклинания  каббалы  повелевает  сынами
воздуха. Но душа его от любви и страха смерти потеряла свое могущество.
     Наконец пламя заколебалось, и воздух стал холоден, как ветер  кладбища.
Что-то туманное и бесформенное появилось вдали.  Этот  молчащий  ужас  начал
приближаться, подкрадываться, укутанный в сумрачную дымку, из-под которой он
глядел на Занони лиловато-синими, исполненными злобы глазами.
     - А! Это ты, юный халдей! Юный, после твоих бесчисленных  веков,  юный,
как в тот час, когда, равнодушный к удовольствиям и красоте,  ты  слушал  на
старой огненной башне, как звездная тишина  шептала  тебе  последнюю  тайну,
которая торжествует над смертью; неужели ты боишься теперь смерти? Или  твоя
наука есть круг, который снова привел тебя к тому  месту,  откуда  ты  начал
свой путь? Много поколений прошло со времени нашего последнего  свидания.  И
вот я снова перед тобой!
     - Я смотрю в  твои  глаза  без  страха,  хотя  тысячи  твоих  жертв  не
выдерживали их взгляда; они воспламеняют в сердце человека нечистые страсти,
и у тех, кого ты можешь  покорить  своей  воле,  твое  присутствие  вызывает
безумие, ведет их к преступлению и отчаянию, и, несмотря на все это, ты  мне
не господин, а раб.
     - И, как твой  раб,  я  буду  служить  тебе.  Приказывай  твоему  рабу,
прекрасный  халдей...  Слушай  стоны  женщин!  Пронзительные   крики   твоей
возлюбленной! Смерть в твоем дворце! Адон-Аи не  является  на  твой  призыв.
Сыны Звездного Луча только тогда  внимают  человеку,  когда  никакая  земная
страсть не омрачает ясный взгляд его ума. Но я могу помочь тебе, слушай!
     Занони даже на этом расстоянии ясно слышал в своем сердце голос  Виолы,
звавшей в бреду своего возлюбленного.
     - О! Виола, я не могу тебя спасти! - вскричал он  с  отчаянием.  -  Моя
любовь к тебе отняла у меня мое могущество.
     - Нет, не отняла! Я могу дать тебе средство для ее спасения.
     - Для обоих, для матери и ребенка?
     - Для обоих.
     Занони вздрогнул, страшная душевная борьба  потрясла  его  человеческую
природу, и время пересилило его сопротивляющийся дух.
     - Я согласен! Мать и ребенок! Спасай того и другого!
     Виола была во  власти  самых  ужасных  страданий,  какие  только  может
испытывать женщина, жизнь, казалось, готова была оставить ее, среди криков и
стонов она призывала Занони, своего возлюбленного.
     Доктор глядел на часы; они точно и безжалостно отмечали время.
     - Крики затихают, - проговорил он, - еще  десять  минут,  и  все  будет
кончено.
     Глупец! В эту самую минуту больной становится лучше.  Дыхание  делается
ровнее, бред затихает. Виоле кажется,  что  она  с  Занони,  что  ее  голова
отдыхает на его груди, что его взгляд смягчает ее страдания,  что  его  рука
уменьшает жар в ее голове; она слышит его голос, и страдания бегут  от  нее.
Доктор глядит на часы, стрелка передвинулась, минуты канули в  вечность,  но
душа, которую он приговорил покинуть мир, все еще живет в нем.
     Виола уснула,  жар  уменьшился,  конвульсии  утихли,  щеки  порозовели,
кризис прошел. Супруг, твоя супруга жива! Возлюбленный, ты не одинок в своей
вселенной! Время идет. Еще минута... одна минута... О радость! О  счастье!..
Отец! Поцелуй твоего ребенка!

        "II"

     Ребенка положили на руки к отцу. Отец молча наклонился над этим  нежным
сокровищем, и слезы, человеческие слезы хлынули  потоками  из  его  глаз.  И
сквозь эти слезы Занони увидел, как маленькое создание улыбалось ему.
     О! С какими радостными слезами встречаем мы появление нового создания в
нашем горестном мире! С какими слезами отчаяния провожаем мы его, когда  оно
возвращается к ангелам! Как бескорыстна радость! Но как эгоистично горе!
     Тогда в молчаливой комнате раздался  слабый  и  нежный  голос  -  голос
молодой матери.
     - Я здесь, около тебя! - прошептал Занони.
     Мать улыбнулась и сжала ему руку, она чувствовала себя умиротворенной.
     Виола поправилась с быстротой, изумившей доктора.
     Новорожденный процветал,  точно  любил  уже  этот  мир,  в  который  он
снизошел.
     С этого времени Занони, казалось, жил жизнью ребенка, и  в  этой  жизни
души отца и матери соединялись как бы новыми узами.
     Никогда не было более прекрасного ребенка;  кормилица  удивилась,  что,
появившись на свет,  он  не  заплакал,  а  улыбнулся  свету,  точно  чему-то
знакомому. Никогда он не плакал, как другие  дети.  Казалось,  что  даже  во
время сна он слушал какой-то счастливый голос, раздававшийся в его сердце. В
его глазах уже светился ум, хотя он еще не имел слов для  своего  выражения.
Казалось, он уже знал своих родителей и  протягивал  ручонки,  когда  Занони
наклонялся над его колыбелью, от которой редко отходил,  и  глядел  на  него
ясными, полными счастья глазами. Ночью Занони снова сидел там в полудремоте,
и Виола часто слышала, как он шептал над ним неясные слова на неизвестном ей
языке; иногда, слыша его, она боялась и чувствовала, как к ней  возвращались
смутные суеверия ее юности. У колыбели новорожденного мать боится  всего  на
свете, даже богов, чтобы они не причинили вреда ее ребенку.
     Но  Занони,  погруженный  в  свои  возвышенные  планы,  оживленные  его
любовью, забыл все, даже то, что он потерял в этой слепой любви.
     Но мрачное и бесформенное существо, хотя Занони не вызывал и  не  видел
его, часто подкрадывалось к нему, кружило вокруг него  и  нередко  сидело  у
колыбели ребенка, глядя на него полными ненависти глазами.

        "III"

        "ЗАНОНИ К МЕЙНУРУ"

     "Мейнур! Человечество с его печалями и  радостями  стало  моим  уделом.
День за днем я кую себе свои цепи. Я живу жизнью других, и в них  я  потерял
более половины моего могущества. Не  будучи  в  состоянии  возвысить  их,  я
чувствую, что они увлекают меня к земле  силою  человеческой  привязанности.
Лишенный общения с созданиями, видимыми только для чистого разума, я  опутан
сетями Врага, стерегущего Порог духовного мира.  Поверишь  ли  ты,  когда  я
скажу тебе, что принял его дары и готов к расплате? Пройдут века, прежде чем
создания света будут вновь повиноваться тому, кто подчинился Призраку и...
     Но в этой надежде, Мейнур, я снова торжествую, я  имею  над  этой  юной
жизнью высшую власть! Молча и нечувствительно моя душа говорит с его душой и
уже теперь приготовляет ее. Ты знаешь, что для чистого  и  непорочного  духа
ребенка испытание не страшно и не опасно. Я постоянно  питаю  его  священным
светом, и, еще не узнав дара, он уже приобретет способности, которыми владею
я сам; ребенок, в свою очередь, медленно и незаметно передаст свои  свойства
матери, и, счастливый  при  виде  Молодости,  что  будет  вечно  осиять  два
существа, которые теперь наполняют всю мою душу, неужели я буду в  состоянии
сожалеть о призрачном, эфирном мире, который все более ускользает от меня?
     Но ты, видения которого по-прежнему ясны и чисты, погрузи твой взгляд в
пространства, закрытые теперь для меня, и дай мне совет, предупреди меня.  Я
знаю, что дары Призрака, чья природа враждебна нашей, столь же  обманчивы  и
опасны, как и сам Призрак. Вот почему, когда на пороге тайнознания,  которое
прежде называли магией, люди встречали враждебные существа, они верили,  что
эти призраки -  демоны  или  дьяволы,  и  воображали  себе,  что  с  помощью
вымышленных фантастических договоров они могут продать им свою  душу,  будто
человек может предложить в обмен на вечность то, чем он владеет  только  при
жизни.  Демоны,  навеки  скрытые  от  людей,  живут  в   своих   мрачных   и
непроницаемых сферах, в них нет  ничего  божественного.  В  каждом  человеке
живет Божественное существо, и только оно может судить его  душу  после  его
смерти и назначить ему новое поприще, новую судьбу,  новое  местопребывание.
Если бы человек мог запродать свою душу дьяволу, то тогда он сам себя мог бы
судить и высокомерно требовать в свое распоряжение и  присваивать  вечность!
Но эти низшие создания, которые не  что  иное,  как  видоизменения  материи,
одаренные сверхчеловеческой