ль  и
выбрала свою оперу.
     Холодные  и  жесткие  нации  Севера,  не  думайте  постигнуть  волнение
неаполитанцев, вызванное известием, что  они  увидят  новую  оперу  и  новую
певицу! Никогда интриги государственного совета еще не были так таинственны.
     Пизани  вернулся  однажды  вечером  из  театра  в  явном   волнении   и
раздражении. Его отрешили от спектакля из боязни, что новая опера  и  первый
дебют его дочери как примадонны станут ужасным испытанием для его нервов.  А
все его импровизированные вариации, вся чертовщина с сиренами и гарпиями  во
время  такого  торжества  показалась  дирекции   театра   слишком   страшной
перспективой.
     Видеть себя отстраненным от работы, и именно в  тот  вечер,  когда  его
дочь должна была петь, устраненным ради какого-нибудь нового соперника!  Это
было уже слишком для музыканта.
     Вначале он спросил дочь, какую дают оперу и какую роль  она  исполняет.
Виола важно отвечала, что она обещала кардиналу хранить это в тайне.
     Пизани не настаивал; он исчез со скрипкой, и вскоре с крыши дома  (куда
артист иногда скрывался, находясь  в  страшном  гневе)  послышались  унылые,
грустные звуки, будто его сердце разбили.
     Привязанность Пизани мало выказывалась. Он  не  был  из  тех  нежных  и
ласковых отцов, которые любят, чтобы их дети играли и находились непрестанно
рядом с ними: его ум и его душа были так погружены в искусство, что домашняя
жизнь проходила для него как сон.
     Это часто случается у людей, которые погружены  в  какую-нибудь  науку.
Эта способность нередко проявляется у математиков.
     "Хозяин!  Дом  горит!"  -  воскликнула  сильно   испуганная   служанка,
обращаясь к французскому ученому.  "Скажите  об  этом  моей  жене;  разве  я
когда-нибудь занимался хозяйством, глупая?"
     И он вернулся к решению своей задачи.
     Но что такое задача? Что такое математика в сравнении  с  музыкой  -  с
музыкой, которая воплощается в оперы и в игру на скрипке?
     Знаете, что ответил знаменитый Джиардини новичку, спрашивавшему у него,
сколько понадобится времени, чтобы научиться игре  на  скрипке?  Слушайте  и
отчаивайтесь все те,  которые  желали  бы  владеть  этим  искусством,  подле
которого искусство Улисса кажется детской игрушкой:
     - Двенадцать часов в день в продолжение двадцати лет подряд.
     Как же вы хотите, чтоб человек, играющий  на  скрипке,  возился  бы  со
своими детьми?
     Не раз бедная Виола убегала из комнаты,  чтобы  поплакать,  думая,  что
отец ее не любит.
     А между тем под этим внешним равнодушием  артиста  скрывалась  глубокая
нежность  отца;  и,  делаясь  старше,  Виола,  сама  мечтательница,   поняла
мечтателя. А теперь, лишенный сам славы, он видел себя лишенным  возможности
видеть славу своей дочери! Видеть эту дочь в  заговоре  против  него!  Такая
неблагодарность была ужасна...
     Наконец наступил торжественный час. Виола поехала с матерью в театр.
     Раздраженный музыкант заперся у себя.
     Вдруг Джионетта вбежала в комнату.
     - Карета Его Превосходительства стоит  у  дверей;  он  спрашивает  вас.
Нужно бросить скрипку, надеть новое платье  и  кружевные  рукава.  Вот  они!
Скорей! Скорей!
     И быстро покатилась золоченая карета, и кучер важно сидел на козлах,  и
важно гарцевали лошади.
     Бедный Пизани терялся  от  удивления.  Он  приехал  в  театр,  вышел  у
большого подъезда и начал осматриваться.
     Ему чего-то недоставало. Скрипка! Где она? Увы! Его  душа,  его  голос,
само его "я" остались дома. Теперь лакеи ведут только  бездушный  автомат  и
проводят в ложу кардинала. Но что это за звуки поразили его слух? Не сон  ли
это?
     Первый акт кончился (за ним послали, только когда успех не казался  уже
сомнительным); первое действие все решило.
     Он чувствует это по неподвижности недоумевающей публики,  он  чувствует
это даже по поднятому пальцу  кардинала.  Он  видит  свою  Виолу  на  сцене,
сияющую камнями и дорогими тканями; он слышит  ее  голос  в  тысяче  сердец,
которые составляют одно.  Ведь  его  музыка  -  это  его  второе  дитя,  его
бессмертное дитя, бесплотная дочь его души, та, которую он создал, возвысил,
лелеял в продолжение стольких лет,  это  его  образцовое  произведение,  его
"Сирена".
     Так вот в чем состояла тайна, раздражившая его; вот что  было  причиной
ссоры с кардиналом, тайна, которую можно было только  тогда  открыть,  когда
успех был верен, - и дочь присоединила  сюе  торжество  к  торжеству  своего
отца. И вот она стоит перед всеми этими людьми, сердца которых она покоряет,
более прекрасная, чем сирена, которую он вызвал из глубины пропасти. Где  же
найдете на земле восторг, равный тому, который охватывает гения,  когда,  из
темной глубины, он выходит наконец на свет в полной славе!
     Пизани не  произнес  ни  одного  слова,  не  сделал  ни  одного  жеста.
Прикованный к стулу, еле дыша, он  сидел  неподвижно,  с  орошенным  слезами
лицом; только изредка его рука машинально искала скрипку. Отчего ее не  было
здесь, чтобы разделить с ним его торжество?
     Наконец занавес опустился, и его падение  вызвало  бурю  рукоплесканий;
все вдруг поднялись, все в один голос произносили любимое имя.
     Виола вышла, дрожащая, бледная, и из  всей  толпы  видела  только  лицо
своего отца. Публика видела этот  взгляд,  полный  слез,  и  поняла  восторг
девушки.  Раздались  оглушительные  крики  одобрения   композитору.   Добрый
кардинал заставил его подняться.
     - Артист фантастических аккордов!  Твоя  дочь  дала  тебе  больше,  чем
жизнь, которую ты дал ей!
     - Моя бедная скрипка, - проговорил он, вытирая глаза, - они не  освищут
тебя больше!

        "III"

     Несмотря  на  торжество  певицы  и  оперы,  в   первом   действии,   и,
следовательно, до  приезда  Пизани,  одно  время  успех  казался  более  чем
сомнительным. Это было во время хора, наполненного  эксцентричностью.  Когда
буря фантазий закружилась, оглушая самыми бессвязными звуками, публика вдруг
узнала руку Пизани. Опере дали название, которое до тех пор устраняло всякое
подозрение о ее композиторе. Увертюра и введение, гармонического  и  верного
стиля, сбили  публику  до  такой  степени,  что  она  подумала,  что  слышит
произведение своего дорогого Паизьелло. Привыкшая с давних  пор  смеяться  и
почти презирать претензии Пизани как композитора, она заметила,  что  у  ней
обманом похитили аплодисменты, которыми  она  встретила  увертюру  и  первые
сцены.
     Ропот самого дурного  предзнаменования  послышался  в  зале.  Актеры  и
оркестр, мгновенно понимающие реакцию публики, были взволнованы,  смущены  и
потеряли в критическую минуту ту энергию, которая одна могла спасти странную
музыку. В каждом театре нет недостатка в соперниках автора и нового  актера;
враги бессильны, пока все идет хорошо, но становятся опасны  с  той  минуты,
как малейший случай становится на пути успеха.
     Послышался свист,  одинокий,  правда,  но  отсутствие  заглушающих  его
аплодисментов,  казалось,  предвещало,  что   приближается   минута,   когда
осуждение станет общим.
     В эту критическую минуту Виола, королева сирен, вышла в первый  раз  из
своего морского грота. В ту минуту, как она вышла на авансцену, ее встретило
ледяное  равнодушие  публики,  которое  не  рассеялось  даже  с   появлением
особенной красоты; неблагосклонный ропот других актеров, ослепительный блеск
света и в тысячу раз более, чем все остальное, этот недавний свист,  который
дошел до нее, - все это парализовало и подавило ее, и вместо  величественной
королевы-сирены она превратилась в дрожащего ребенка и  застыла,  бледная  и
немая, перед тысячами глаз, холодные и строгие взгляды которых  остановились
на ней. В ту минуту, когда уже сознание ее таланта, казалось, изменило ей  и
когда застенчивым взглядом она умоляла неподвижную  толпу,  она  заметила  в
одной ложе подле сцены лицо, которое разом и как бы чудом  произвело  на  ее
душу действие, которое невозможно анализировать,  но  которое  также  нельзя
забыть.  Это  лицо  пробудило  в  ней  смутное  воспоминание,   беспрестанно
преследовавшее ее, как будто она его уже видела в одном из тех снов, которым
любила предаваться с самого детства. Она не могла  оторвать  своих  глаз  от
этих черт лица, и, по мере того как она вглядывалась в него, ледяной  страх,
охвативший ее сперва, рассеялся, как туман перед солнцем. В глубоком  блеске
этих глаз, которые встретились с  ее  глазами,  было  действительно  столько
поощрения, столько ласкового и сострадательного  удивления,  столько  вещей,
которые советовали, оживляли и укрепляли ее, что всякий человек,  актер  или
оратор, который когда-нибудь  прочувствовал  в  присутствии  огромной  толпы
действие одного  внимательного  и  дружелюбного  взгляда,  поймет  внезапное
влияние, которое произвели на дебютантку взгляд и улыбка иностранца. Она все
еще смотрела, и ее сердце согревалось, когда иностранец наполовину поднялся,
как бы для того, чтобы напомнить публике  чувства  вежливости,  которые  она
должна была оказать молодой и прекрасной артистке; и  как  только  прозвучал
его голос, вся зала ответила на него великодушным взрывом "браво",  так  как
незнакомец сам был замечательной личностью и его недавний приезд  в  Неаполь
занимал публику в той же мере, как и новая опера. Потом, когда  аплодисменты
стихли, полился прелестный голос сирены, чистый, полный и звучный.
     С  этой  минуты  Виола  позабыла  все:  толпу,  успех,  целый  мир,  за
исключением  того  фантастического  мира,   которого   она   была   царицей.
Присутствие незнакомца, казалось, довершало эту иллюзию, которая похищает  у
артиста  сознание  действительности.  Она  чувствовала,  что  этот   чистый,
спокойный лоб, эти блестящие глаза внушали ей силу, до тех пор  неизвестную;
и ей казалось, что его присутствие вдохновляло ее на такое мелодичное пение.
     Когда все было кончено, когда она заметила своего  отца  и  поняла  его
радость,  тогда  только  странное  восхищение  дало  место   более   нежному
очарованию дочерней любви. Прежде чем уйти за кулисы, она  невольно  бросила
взгляд на ложу незнакомца; его  спокойная  и  почти  меланхолическая  улыбка
глубоко проникла ей в душу, чтобы жить в ней.
     Но  перейдем  к  поздравлениям  кардинала   -   виртуоза,   чрезвычайно
изумленного открытием, что он и весь Неаполь с  ним  до  тех  пор  ошибались
относительно Пизани.
     Перейдем к  восторгу  толпы,  осаждавшему  слух  певицы,  когда,  надев
скромную шляпу  и  свое  девическое  платье,  она  проходила  между  толпами
поклонников, занимавших все проходы.
     Как нежен был поцелуй отца и дочери, возвращавшихся снова по  безлюдным
улицам в карете кардинала.
     Не будем останавливаться  на  воспоминаниях  о  слезах  и  восклицаниях
доброй и простой матери...
     Вот они вернулись; вот хорошо знакомая комната.  Посмотрите  на  старую
Джионетту, засуетившуюся, приготовляя ужин,  и  послушайте  Пизани,  который
пробуждает заснувшую  скрипку,  чтобы  поведать  о  великом  событии  своему
неразлучному другу. Послушайте этот смех  матери,  английских  смех,  полный
веселости.
     Какое счастливое собрание вокруг скромного  стола!  Это  был  праздник,
которому бы позавидовал  сам  Лукулл  в  своей  зале  Аполлона;  этот  сухой
виноград, аппетитные сардинки, каша из каштановой муки и эта старая  бутылка
Lacrima-Christi - подарок доброго кардинала.
     Скрипка  была  поставлена  на  кресло  подле  музыканта  и,   казалось,
принимала участие в веселом банкете. Она блестела при свете лампы,  и  в  ее
молчании была скромная важность таинственного человека, каждый  раз  как  ее
хозяин повертывался к ней, чтобы сообщить какую-нибудь забытую подробность.
     Жена Пизани с любовью смотрела на  эту  сцену;  счастье  отняло  у  нее
аппетит; вдруг она встала и надела на шею артиста гирлянду  цветов,  которую
приготовила заранее, убежденная  в  успехе,  а  "Виола,  сидевшая  с  другой
стороны своей сестры, скрипки, нежно надела на голову своего  отца  лавровый
венок и ласково обратилась к нему.
     - Не правда ли, вы больше не позволите скрипке бранить меня? -  сказала
она.
     Бедный  Пизани,  взволнованный  двойной  лаской,  оживленный   успехом,
повернулся к младшей из своих дочерей - к Виоле, с наивной гордостью:
     - Не знаю, которую из вас двоих должен я  благодарить  больше,  вы  мне
столько даете работы. Дочь моя, я так горжусь тобой и самим собой!  Но  увы,
бедный друг! Мы были так часто несчастны вместе!
     Сон Виолы был беспокойный,  но  это  естественно.  Чувство  гордости  и
торжества, счастье, которое оно причинило, - все это было похоже на сон.
     А между тем ее мысль часто отрывалась от всех этих  впечатлений,  чтобы
вернуться к тому взгляду и улыбке, которые еще стояли перед ней и к  которым
воспоминание этого торжества и счастья должно было навсегда  присоединиться.
Ее впечатления, как и характер, были странны и особенны. Это не было то, что
испытывает молодая девушка, сердце которой, пронзенное в первый раз  мужским
взглядом, вспыхивает первою любовью. Это не был именно восторг,  хотя  лицо,
которое отражалось в каждой волне ее  неисчерпаемой  и  подвижной  фантазии,
было редкой и величественной красоты. Это не было и  простым  воспоминанием,
полным прелести, вызванным видом незнакомца; это было  человеческое  чувство
благодарности и счастья, смешанного не знаю с каким  таинственным  элементом
страха и благоговения. Конечно, она уже видела эти черты лица;  но  когда  и
как? Ее мысль старалась начертать свою будущую судьбу, и, несмотря на все ее
усилия удалить это видение цветов и блеска, темное  предчувствие  заставляло
ее углубляться в себя.
     И она нашла эту тайну, но не так,  как  молодость  открывает  существо,
которое она должна любить, а,  скорее,  как  ученый,  который  после  долгих
бесплодных попыток схватить разгадку  какой-нибудь  научной  проблемы  видит
истину, светящуюся издали темным и еще мерцающим светом. Она впала наконец в
томительную дремоту, населенную непонятными образами.
     Проснулась она в ту минуту, когда солнце, после туманной ночи, впустило
в окна болезненные лучи; ее отец уж принимался за свое единственное занятие,
и она услышала, как скрипка испустила тяжелый, подавляющий аккорд, походящий
на зловещее пение смерти.
     - Отчего, - спросила  она,  входя  к  нему  в  комнату,  -  отец,  ваше
вдохновение так печально после вчерашней радости?
     - Не знаю, дитя, я хотел быть веселым и сочинить арию на твое  счастие,
но инструмент так упрям, что мне пришлось последовать его желанию.

        "IV"

     Пизани имел обыкновение, за исключением тех случаев, когда  обязанности
его профессии занимали его время особым образом,  посвящать  полдень  сну  -
привычка, которую для человека, мало спавшего по ночам, можно было бы счесть
скорее за необходимость, чем за излишество.
     По правде сказать, часы середины дня  были  именно  такими,  в  которые
Пизани не мог бы работать, если б даже и захотел. Его гений походил на такой
фонтан, который всегда бьет при наступлении и закате дня и который  особенно
активен  ночью,  но  в  полдень  совершенно  сух.  В  течение  этих   часов,
посвященных  ее  мужем  сну,  синьора  обыкновенно  выходила   для   закупки
необходимых продуктов или развлекаясь разговором с какой-нибудь соседкой.  А
сколько поздравлений нужно ей было  получить  на  другой  день  после  этого
блестящего триумфа! Это был час, когда Виола также  выходила  и  садилась  у
порога, не загораживая дороги, и теперь вы могли ее видеть там державшей  на
коленях партитуру,  которую  ее  рассеянный  взгляд  просматривал  время  от
времени, за ней и над ее головой виноградная лоза распустила свои  капризные
листья, а перед ней, на горизонте, сияло море с белым  неподвижным  парусом,
который замер на волнах.
     Пока она сидела так, погруженная в свои  мечты,  скорей  чем  в  мысли,
какой-то мужчина прошел медленными шагами и с опущенной головой совсем подле
дома. Виола внезапно подняла глаза и вздрогнула в ужасе, узнав незнакомца. У
нее вырвалось невольное восклицание.
     Молодой человек обернулся и, заметив ее, остановился.
     В продолжение нескольких минут он стоял между  ней  и  блестящим  видом
залива, любуясь робким и прелестным видом молодой девушки  полной  серьезной
скромности. Наконец он заговорил.
     - Вы счастливы, мое дитя,  -  сказал  он  почти  отеческим  голосом,  -
карьерой, которая  открывается  перед  вами?  Между  шестнадцатью  годами  и
тридцатью в аплодисментах слышится более  нежная  музыка,  чем  та,  которую
творит ваш голос.
     - Не знаю, - прошептала Виола сперва робко. Но в голосе, говорившем ей,
было столько нежности и ласки, что она продолжала с большей смелостью:
     - Не знаю, счастлива ли я теперь; вчера я была счастлива. И я чувствую,
ваше сиятельство, что я должна вас благодарить,  хотя,  возможно,  вы  и  не
знаете, за что.
     - Вы ошибаетесь, - сказал молодой человек,  улыбаясь.  -  Я  знаю,  что
способствовал вашему заслуженному успеху, но вы почти не знаете как. Вот вам
объяснение: я видел в вашем сердце честолюбие более благородное, чем женское
тщеславие, я обратил внимание на дочь. Но вам, может быть, хотелось, чтобы я
просто любовался артисткой?
     - Нет! О нет!
     - Хорошо, я вам верю. А теперь, так  как  мы  встретились,  я  дам  вам
совет. При вашем первом появлении в театре у ваших  ног  будет  вся  золотая
молодежь Неаполя. Бедное дитя!  Пламя,  ослепляющее  глаза,  может  сжечь  и
крылья. Помните, что единственное почтение, которое не оскверняет, - это то,
которого не может предложить глупая толпа обожателей. Какие бы ни были  ваши
мечты о будущем  -  а  я  вижу,  какие  они  у  вас  необузданные,  -  пусть
осуществятся только те, которые имеют своей целью семейный, домашний очаг!
     Он замолчал. Сердце Виолы сильно билось. Потом, едва понимая  силу  его
советов, она воскликнула со взрывом естественного и невинного волнения:
     - Ах, ваше сиятельство, вы не знаете, как мне уже дорог  этот  домашний
очаг. А мой отец!.. Без него, синьор, этот очаг не существовал бы!
     Темная тучка пробежала по  лицу  молодого  человека.  Он  посмотрел  на
мирный дом, почти погруженный в зелень  виноградных  кустов,  потом  перевел
свой взгляд на оживленное лицо девушки.
     - Хорошо, - сказал он.  -  Простое  сердце  часто  служит  себе  лучшим
проводником. Мужайтесь и будьте счастливы. Прощайте, прекрасная певица!
     -  Прощайте,  ваше  сиятельство...  Но...  -  Что-то  непреодолимое   -
беспокойное чувство страха и надежды - вырвало у нее этот вопрос: - Но я вас
увижу в Сан-Карло, не правда ли?
     - Спустя некоторое время по крайней мере. Я уезжаю из Неаполя сегодня.
     - В самом деле?..
     И Виола почувствовала, как у нее сжалось сердце: поэзия сцены исчезла.
     - И может быть, - проговорил молодой  человек,  обернувшись  и  ласково
положив свою руку на руку  Виолы,  -  прежде  чем  мы  снова  увидимся,  вам
придется страдать, узнать первые и жестокие испытания жизни, понять: то, что
дает слава, бессильно вознаградить за  то,  что  теряет  сердце.  Но  будьте
тверды  и  не  уступайте  даже  тому,  что  может  казаться  набожностью   и
страданием. Посмотрите в сад соседа, на это дерево...  Посмотрите,  как  оно
выросло, изуродованное и кривое. Ветер занес семя, из которого оно выросло в
расселине скалы; зажатая камнями и строениями,  природой  и  человеком,  его
жизнь была постоянной борьбой, чтобы видеть свет. Свет, необходимый  элемент
жизни. Посмотрите, как оно гнулось и корчилось; как, встретив препятствие  в
одном месте, оно росло и пробивалось в другом, чтоб выйти  наконец  на  свет
Божий... Каким образом сохранилось  оно,  несмотря  на  все  эти  невыгодные
условия рождения и роста? Отчего его листья  так  же  зелены  и  свежи,  как
листья этого виноградника, который  широко  раскинул  свои  ветв