страха наказания и надежды на
вознаграждение, когда отношение  к авторитету  уже  стало интериоризованным,
она  не  слишком отличается  от них в  других  существенных  аспектах. Самое
важное  сходство заключается в  том,  что  предписания авторитарной  совести
определяются не ценностными суждениями самого человека, а исключительно  тем
фактом,  что ее  повеления и  запреты заданы авторитетами.  Если  эти  нормы
окажутся хорошими, совесть будет  направлять  человеческие поступки к добру.
Однако,  эти нормы становятся нормами совести не потому, что  они хороши,  а
потому, что  они даны авторитетом. Будучи  плохими, они все равно становятся
частью совести.  Тот,  кто  веровал  в  Гитлера,  например, считал,  что  он
поступает по своей совести, когда  совершал действия, противные человеческой
природе.
     Но  даже  несмотря  на   то,  что  отношения  к  авторитету  становятся
интериоризованными, эту интериоризацию  не следует считать настолько полной,
чтобы  отделить  совесть  от  внешних  авторитетов. Такое  полное  отделение
совести, какое мы можем  наблюдать в  случаях навязчивых  неврозов, является
скорее  исключением, чем правилом;  обычно человек  с  авторитарной совестью
привязан  к  внешним  авторитетам  и  к  их   интериоризованному  отражению.
Фактически между ними существует постоянное  взаимодействие. Наличие внешних
авторитетов, по  отношению к которым человек испытывает благоговейный страх,
является   источником,  постоянно  питающим   интериоризованный   авторитет,
совесть. Если авторитеты не существуют  в реальности, т. е., если у человека
нет оснований бояться  их, то авторитарная  совесть ослабнет и утратит силу.
Одновременно  совесть оказывает  влияние  на  сложившийся  у  человека образ
внешних  авторитетов. Потому что такая совесть всегда  окрашена человеческой
потребностью   в   восхищении,   в    каком-либо   идеале[87], в стремлении к некоему совершенству, и
этот  образ совершенства проецируется  на  внешние авторитеты. В  результате
образ  этих  авторитетов,  в  свою  очередь,  окрашен  "идеальным"  аспектом
совести.  Это  очень  важно, так  как  представление  человека  о  свойствах
авторитетов  отлично от  их реальных свойств; это  представление все более и
более идеализируется и,  таким  образом, все более служит реинтериоризации[88].  Очень   часто  такое
взаимодействие   интериоризации  и   проекции   приводит   к   непоколебимой
уверенности в идеальном характере авторитета, уверенности, непроницаемой для
всех противоречащих ей эмпирически очевидных фактов.
     Свое содержание авторитарная совесть  получает из повелений  и запретов
авторитета;  ее  сила  коренится  в  эмоциях  страха  перед авторитетом  или
восхищения им. Чистая  совесть -- это  сознание,  что  авторитет (внешний  и
интериоризованный) доволен тобой;  виноватая совесть -- это сознание, что он
тобой   недоволен.   Чистая   (авторитарная)   совесть   порождает   чувство
благополучности и безопасности, ибо она подразумевает одобрение авторитета и
достаточную  близость  к   нему;   виноватая   совесть  порождает   страх  и
ненадежность,  потому  что  действия  наперекор   воле  авторитета   чреваты
опасностью наказания и -- что еще хуже -- опасностью отверженности.
     Чтобы  понять  последнее утверждение во  всей  его  полноте,  мы должны
вспомнить  склад  характера  авторитарной личности.  Она обретает внутреннюю
безопасность,  становясь  симбиотической частью авторитета,  воспринимаемого
как  нечто  большее  и сильнейшее,  чем  сам  человек.  Будучи  частью этого
авторитета  --  за счет собственной целостности --  человек  чувствует  себя
причастным к силе авторитета. Его чувство уверенности и идентичности зависит
от этого симбиоза; быть отторгнутым от авторитета значит быть низвергнутым в
пустоту,  столкнуться  с   ужасом  небытия.  Что  угодно  для  авторитарного
характера лучше,  чем  это. Конечно,  любовь и одобрение авторитета приносит
такому  человеку  величайшее  удовольствие;   но  уж  лучше  наказание,  чем
отверженность. Наказывая, авторитет все-таки остается с ним, и, если человек
"согрешил", наказание по крайней мере доказывает, что авторитет продолжает о
нем заботиться.  После того как кара принята, грех искуплен и  восстановлена
безопасная причастность к авторитету.
     Библейский  рассказ   о  преступлении  Каина   и  его   наказании  дает
классическую иллюстрацию  того  факта,  что  человек больше всего  боится не
наказания, а отверженности. Безо всякого повода Бог  учинил с Каином худшее,
что можно  сделать человеку, неспособному жить без одобрения авторитета. Бог
отверг  его  жертву  и тем  самым  отверг  его  самого.  Отверженность  была
непереносима для Каина,  и он убил  соперника, который  лишил  его того, без
чего Каин  не мог обойтись. Какова была  кара  Каину? Он не был убит,  и ему
даже не было  причинено  вреда; более того, Бог запретил кому бы  то ни было
убивать  его (на Каине  было знамение, означавшее, что его нельзя  убивать).
Его наказание было в  том, что он  сделался отверженным; после того как  Бог
отверг его,  Каин сделался чужим среди своих ближних. Эта  кара в самом деле
была  такой,  что  Каину было отчего сказать: "Наказание  мое больше, нежели
снести можно".
     До сих  пор я  вел речь о  формальной  структуре авторитарной  совести,
указав,  что чистая  совесть --  это сознание,  что  авторитеты  (внешний  и
интериоризованный) довольны тобой;  а виноватая совесть -- это сознание, что
они тобой недовольны. Теперь мы обратимся к вопросу о том, каково содержание
чистой и виноватой авторитарной совести. Хотя очевидно,  что любое нарушение
позитивных норм, постулированных авторитетом, являет собой  неповиновение, а
значит,  и вину (независимо  от  того,  хороши или плохи  эти  нормы сами по
себе),  есть  действия,  расцениваемые  как проступки, в  любой авторитарной
ситуации.   Первый  такой  проступок  --  это  бунт  против   установленного
авторитетом порядка. Неповиновение становится "главным грехом", а послушание
-- главной добродетелью.  Послушание  предполагает признание  за авторитетом
верховной власти  и мудрости, признание его права приказывать,  награждать и
карать по своему усмотрению.  Авторитету подчиняются  не только из-за страха
перед его властью, но и  из-за убежденности в его  моральном превосходстве и
правоте.
     Уважению  к авторитету  сопутствует запрет  на критическое  отношение к
нему. Авторитет может  снизойти до  объяснения своих  приказов и запрещений,
наград  и наказаний или  может  воздержаться от этого; но  индивид не  имеет
никакого права задавать  вопросы и критиковать.  Если индивиду кажется,  что
есть какие-то основания для критики в адрес  авторитета, то  виноват  в этом
подчиненный  авторитету  индивид;  и  уже  сам тот факт,  что некий  индивид
отваживается на критику, является доказательством его виновности.
     Долг признания превосходства  авторитета влечет  за собой  определенные
запреты.  Самым главным из них  является  табу  на чувство равенства  или на
способность стать когда-либо равным  авторитету, поскольку это противоречило
бы безоговорочному его превосходству и  уникальности.  Действительным грехом
Адама  и  Евы, как  уже  указывалось, была  попытка уподобиться  Богу;  и  в
наказание за  это  притязание и одновременно для устранения возможности  его
повторения   они   были   изгнаны   из   Эдемского   сада[89].  В  авторитарных   системах  авторитет
поставлен в положение,  принципиально отличное от положения подчиненных  ему
людей. Он  обладатель  качеств,  не  достижимых  для кого  бы  то  ни  было:
магической  власти, мудрости, силы,  в чем  ни один из людей не может  с ним
даже сравниться. Каковы бы ни  были прерогативы авторитета, будь он владыкой
Вселенной   или  единственным  вождем,   посланным  судьбой,  принципиальное
неравенство между ним и любым  из людей -- это основной догмат  авторитарной
совести.  Один особенно важный аспект уникальности авторитета составляет его
привилегия быть тем единственным,  кто не подчиняется чужой  воле, а кто сам
волит; кто является не средством, а самоцелью: кто творит, а не сотворен.
     При авторитарной ориентации волеизъявление и творение -- это привилегия
авторитета. Те,  кто  подчинен ему,  служат  средствами  для  его  целей  и,
соответственно,  они  --  его собственность, которой  он пользуется в  своих
целях.  Верховная  власть  авторитета  ставится  под  сомнение  при  попытке
творения перестать быть вещью и стать творцом.
     Но человек никогда  не переставал  стремиться к созиданию и творчеству,
потому что созидательность,  плодотворность --  это источник силы, свободы и
счастья.  Однако   в  той  мере,   в  какой  он  чувствует   зависимость  от
трансцендентных  ему  сил,  сама  его  плодотворность,  его   волеизъявление
заставляют его испытывать чувство вины. Вавилоняне  были наказаны за попытку
совместными усилиями рода человеческого построить башню, достигающую  небес.
Прометей  был  прикован  к  скале  за  то,  что  выдал  людям  секрет  огня,
символизирующего плодотворность. Гордость человека за свое могущество и силу
была  осуждена  Лютером  и  Кальвином  как  грех  гордыни;  а  политическими
диктаторами -- как  преступный индивидуализм. Человек старался  умилостивить
богов жертвами  за преступление плодотворности, отдавая им лучшее из  своего
урожая или стада. Обрезание -- еще одна попытка такого умилостивления; часть
фаллоса, символа  мужской созидательной силы, посвящается Богу  с тем, чтобы
человек мог оставить  за  собой право пользоваться этой  силой. В придачу  к
жертвоприношениям, в которых  человек отдает  богам дань признания --  пусть
только символически  --  их  монополии на плодотворность,  он подавляет свои
силы  чувством   вины,  питаемым  авторитарной   убежденностью  в  том,  что
полагаться на  свою  волю и  творческую  силу  --  значит  бунтовать  против
привилегии авторитета  быть единственным творцом и обязанности человека быть
его  "вещью".  Это   чувство  вины,  в  свою  очередь,  ослабляет  человека,
обессиливает его и увеличивает его подвластность, такова расплата за попытку
быть   самому  "творцом  и  созидателем".  Парадоксально,  что  авторитарная
виноватая   совесть   --   это   результат   чувства  силы,   независимости,
плодотворности  и  гордости,  а  авторитарная  чистая совесть  -- порождение
чувства  покорности,   зависимости,  бессилия  и  греховности.   Св.  Павел,
Августин,  Лютер  и  Кальвин  безошибочно  описали   такую  чистую  совесть.
Признание  собственного  бессилия,  самоуничижение,  отягощенность  чувством
собственной греховности  и порочности -- вот признаки благости. Само наличие
виноватой  совести  служит  знаком  добродетельности,  потому что  виноватая
совесть  --  это симптом  "страха  и  трепета"  человека  перед авторитетом.
Парадокс в том, что (авторитарная) виноватая совесть оказывается основой для
"чистой" совести, а чистая совесть у того, кто обладает ею, должна порождать
чувство вины.
     Интериоризация авторитета имеет два значения: первое, которое мы только
что рассмотрели, где  человек покоряется авторитету; другое, где он берет на
себя роль авторитета, относясь к себе с  такой  же суровостью и жестокостью.
Таким образом, человек  оказывается не только послушным рабом,  но  также  и
суровым  надсмотрщиком, который относится к  себе,  как к своему  рабу.  Это
второе  значение  очень  важно   для  понимания  психологического  механизма
авторитарной  совести.  В   авторитарном  характере  при   более  или  менее
подавленной  плодотворности  развиваются  определенные  признаки  садизма  и
деструктивности[90]. Эта
деструктивная энергия  находит  выход,  когда  человек  берет на  себя  роль
авторитета  и распоряжается собой,  как  своим слугой.  Анализируя  сверх-Я,
Фрейд  дал описание его  деструктивных  составляющих, вполне  подтвержденное
клиническими  данными  других  исследователей.  Здесь   неважно,  из  какого
допущения  исходить:   признать  корнем   агрессивности,  главным   образом,
фрустрацию  в  области  инстинктов,  как  делал  это  Фрейд  в  своих ранних
произведениях, или "инстинкт смерти", как он  признал позднее. Важно то, что
авторитарная совесть питается деструктивностью человека, направленной на его
собственное  Я,  и,   таким   образом,  деструктивные  устремления  получают
возможность   действовать   под   личиной   добродетели.  Психоаналитические
исследования,  особенно в  области  навязчивых состояний, обнаружили,  каким
уровнем жестокости и деструктивности иногда обладает совесть, и как она дает
выход задержкам  ненависти, обращая ее на самого человека. Фрейд убедительно
доказал   правильность  тезиса  Ницше,   что  сдерживание  свободы  обернуло
инстинкты  человека  "вспять, против  самого  человека.  Вражда, жестокость,
радость преследования, нападения, перемены, разрушения -- все это повернутое
на обладателя  самих  инстинктов: таково происхождение  "нечистой совести"[91].
     Большинство религиозных и  политических  систем  в истории человечества
могли   бы  служить  иллюстрациями   авторитарной   совести.   Поскольку   я
анализировал  с  этой точки зрения  протестантизм  и  фашизм  в "Бегстве  от
свободы",  я  не  буду здесь  приводить исторические  примеры, а  ограничусь
рассмотрением  некоторых  аспектов  авторитарной   совести,  наблюдаемых  во
взаимоотношениях родителей и детей в нашей культуре.
     Употребление  термина  "авторитарная  совесть"  применительно  к  нашей
культуре может удивить читателя,  поскольку мы привыкли считать авторитарную
установку характерной  лишь для авторитарных недемократических  культур;  но
такой  взгляд  недооценивает  силу  авторитарных  элементов,  особенно  роль
анонимного  авторитета,  действующего  в  современной  семье  и  обществе.[92]
     Психоаналитическая беседа дает достаточно возможностей для исследования
авторитарной  совести  у  представителей городского  среднего  класса. Здесь
родительский авторитет и  способ, каким дети справляются с ним,  предстают в
числе главных источников невроза.
     Аналитик обнаруживает, что многие пациенты вообще неспособны критически
относиться к родителям; других же,  в некоторых вопросах критически относясь
к родителям, оставляют вне критики те их свойства, от которых сами страдали;
и есть такие, кто  чувствует вину  и  тревогу,  когда им  случается выразить
уместную критику или гнев в адрес кого-либо из родителей. Зачастую требуется
значительная  аналитическая  работа,  чтобы помочь человеку  даже  вспомнить
инциденты,    вызвавшие     его    гнев    и    критику.[93]
     Более  трудно  уловимы и  еще  более  скрыты чувства вины, возникшие  в
результате переживания  недовольства  со стороны родителей.  Иногда  чувство
вины у  ребенка связано с тем, что он, якобы недостаточно  любит  родителей,
особенно  когда родители надеются быть средоточием его  чувств.  Иногда  оно
возникает  из страха  не оправдать родительских  ожиданий.  Последний случай
особенно  важен,  поскольку  он  указывает  на один  из  решающих  элементов
родительской  установки в авторитарной семье. Несмотря на  огромное различие
между отцом семейства в Древнем Риме,  чья  семья была его собственностью, и
современным отцом, все  еще  широко распространено представление,  что  дети
являются  на  свет  для  того,  чтобы  доставлять  удовольствие родителям  и
компенсировать им разочарование в  собственной жизни. Такая установка  нашла
свое классическое выражение в софокловской "Антигоне", где Креонт произносит
свой знаменитый монолог о родительском авторитете:
     Ты прав, мой милый.
     Пред отцовской волей
     Все остальное отступить должно.
     Затем и молим мы богов о детях,
     Чтоб супостатов наших отражали
     И другу честь умели воздавать.
     А кто и в сыне не нашел опоры --
     Что скажем мы о нем? Не ясно ль всем,
     Что для себя он лишь кручину создал
     И     смех     злорадный     для     врагов     своих?[94]
     Даже в  нашей неавторитарной культуре случается,  что  родители  хотят,
чтоб дети были "послушными", чтобы возместить родителям то, что они упустили
в жизни. Если родители не преуспевают, ребенок должен добиться успеха, чтобы
доставить им  замещающее удовлетворение.  Если они не  любимы (в  частности,
когда родители не любят друг друга), детям предстоит возместить эту нехватку
любви; если  они  оказались бессильны  в своей  социальной  жизни, они хотят
обрести удовлетворение,  контролируя своих детей и властвуя над  ними.  Даже
если  дети удовлетворяют  этим ожиданиям, они все же чувствуют вину,  что не
делают все возможное и значит разочаровывают своих родителей.
     Одна,  особенно  трудно  уловимая  форма,  в  которую  часто облекается
чувство  причинения разочарования  родителям,  бывает  обусловлена  чувством
несходства с  ними.  Властные родители  хотят, чтобы у их детей  был  тот же
темперамент и характер, что и у  них.  Отец-холерик, например, не испытывает
симпатии   к  сыну-флегматику;   отец,   заинтересованный   в   практических
достижениях,   бывает   разочарован   сыном,   заинтересованным   идеями   и
теоретическими   проблемами,  и  наоборот.  Если   у  отца  собственническая
установка,  он  считает  неполноценностью  сыновнее  отличие  от  него;  сын
чувствует себя виноватым и плохим из-за своего отличия и старается сделаться
таким,  каким   его  хочет  видеть   отец;  но  он  лишь  чинит  препятствия
собственному развитию и становиться весьма несовершенной копией своего отца.
Поскольку он считает, что должен походить  на своего отца, неудача  наделяет
его  виноватой совестью.  Сын,  пытающийся освободиться  от таких  понятий о
долге и стать "самим собой", часто бывает так тяжело обременен этим чувством
вины за свое "преступление", что теряет силы прежде, чем достигнет  желанной
свободы.  Бремя это так тяжело потому, что он должен справиться не только со
своими родителями, их разочарованием,  обвинениями, жалобами, но  еще  и  со
всей  культурой,  ожидающей  от детей "любви"  к  родителям. Вышеизложенное,
будучи уместным в отношении авторитарной семьи, кажется не имеющим отношения
к  современной  американской,  особенно  городской,  семье,   в  которой  мы
обнаруживаем  не  так  уж  много  явного  авторитета.  И,  тем   не   менее,
предложенная мной  картина в существенных  чертах  верна.  Вместо явного  мы
обнаруживаем анонимный авторитет, проявляющийся вместо прямых команд в форме
эмоционально насыщенных  ожиданий. Более того,  не считая себя авторитетами,
родители, тем не менее, являются представителями анонимного авторитета рынка
и ожидают, чтоб  дети жили по  стандартам, которым  подчинены и родители,  и
дети.
     Не только  зависимость от  иррационального авторитета порождает чувство
вины и обязанность  угождать  этому авторитету, но  и  чувство вины  в  свою
очередь подкрепляет эту зависимость. Чувство вины  доказало свою способность
быть самым эффективным  средством формирования и укрепления зависимости, а в
этом  как раз  и состоит  одна  из социальных  функций авторитарной этики на
протяжении всей истории. Авторитет  как законодатель  заставляет подчиненных
ему  людей  чувствовать  себя виновными за свои  многочисленные и неизбежные
проступки. Вина за неизбежные проступки перед авторитетом и потребность в их
прощении,  таким образом,  порождает бесконечную  цепь  прегрешения, чувства
вины,  потребности в  отпущении грехов, которая держит человека в кабале,  а
благодарность за прощение сильнее  критичности  по отношению  к  требованиям
авторитета. Именно это  взаимодействие  между  чувством вины  и зависимостью
укрепляет   прочность   и  силу   авторитарных   отношений.  Зависимость  от
иррационального авторитета ведет к слабости воли у зависимого человека, и  в
то же время то, что парализует волю,  усиливает зависимость. Так  образуется
замкнутый круг.
     Самый эффективный  способ ослабить  волю  ребенка --