м философии и этики. Он игнорировал тот
факт,  что человеческую  личность  нельзя  понять, если мы не  рассматриваем
человека  во всей целостности, включая потребность найти ответ  на вопрос  о
смысле  его  существования  и  отыскать нормы,  в  согласии с  которыми  ему
надлежит  жить.   Фрейдовский   "homo   psychologicus"   --  это  такая   же
нереалистическая  конструкция,  какой  был  "homo  economicus"  классической
экономики. Невозможно  понять  человека в  его  эмоциональных  и  ментальных
нарушениях без понимания природы ценностных и моральных конфликтов. Прогресс
психологии не в  том, чтобы отделить  сферу якобы  "естественного" от  сферы
якобы  "духовного"  и  сосредоточить  внимание  на первой,  а  в том,  чтобы
вернуться к великой традиции гуманистической этики, рассматривавшей человека
в его телесно-духовной целостности, веря, что  цель  человека -- быть  самим
собой, а условие достижения этой цели -- быть человеком для себя.
     Я  написал   эту   книгу   с  намерением   снова  подтвердить   правоту
гуманистической этики, показать, что наше знание человеческой  природы ведет
не к этическому релятивизму, а  напротив,--  к убеждению, что источники норм
этического  поведения  следует  искать  в  самой  человеческой  природе; что
моральные  нормы  основаны  на присущих  человеку  свойствах,  и  грубое  их
попрание ведет к душевному  и  эмоциональному разладу. Я попытаюсь показать,
что склад характера зрелой и  цельной личности, плодотворный характер -- это
источник  и  основа  "добродетели",  а  "порок"  --  это, в  конечном счете,
безразличие  к своему Я и самовредительство. Не самоотречение и себялюбие --
а  любовь к  себе,  не  отрицание  индивидуального -- а  утверждение  своего
истинно  человеческого  Я: вот  высшие ценности гуманистической этики. Чтобы
доверять ценностям, человеку нужно знать себя, свою естественную способность
к добру и плодотворности.
     ГЛАВА II
     ГУМАНИСТИЧЕСКАЯ ЭТИКА:
ПРИКЛАДНАЯ НАУКА ИСКУССТВА ЖИТЬ
        Однажды   Зусия    молил   Бога:
"Господи, я так сильно люблю тебя, но недостаточно тебя страшусь. Господи, я
так  сильно  люблю  тебя, но  недостаточно тебя  страшусь. Дай  мне испытать
благоговейный  страх пред тобой,  как  одному из твоих  ангелов,  в  которых
проникает твое устрашающее имя.
     Господь услышал его мольбу, и имя Его проникло в закрытое сердце Зусии,
как  это  происходит с ангелами.  Но  Зусия уполз под кровать,  как щенок, и
животный страх сотрясал его, пока он не возопил: "Господи, позволь мне опять
любить тебя, как любил".
     И    Бог    и    на    этот    раз    услышал    его[1].

     1.   ГУМАНИСТИЧЕСКАЯ   И
АВТОРИТАРНАЯ ЭТИКА
     Если мы не отказываемся, как это делает этический релятивизм, от поиска
объективно правильных норм поведения, какой критерий для таких норм можем мы
найти? Вид  критерия  зависит от типа  этической системы,  нормы которой  мы
исследуем.   По  необходимости   критерии  авторитарной  этики   существенно
отличаются от критериев этики гуманистической.
     В авторитарной этике авторитет определяет,  в чем  благо человека, и он
же устанавливает законы и нормы поведения;  в  гуманистической этике человек
сам и творец норм, и их исполнитель, он их создает, он их регулирует и он их
соблюдает.
     Использование термина "авторитарный" с необходимостью требует прояснить
понятие  авторитета. С этим  понятием связана  огромная путаница,  поскольку
широко   распространено   мнение,  будто  мы   стоим  перед   альтернативой:
диктаторский,  иррациональный  авторитет или вообще никакого  авторитета. Но
эта альтернатива ошибочна. Реальная же проблема в том,  какой вид авторитета
следует нам признать. Говоря об  авторитете, имеем ли мы в виду рациональный
авторитет или иррациональный? Рациональный  авторитет имеет своим источником
компетентность. Человек,  чей авторитет уважается, компетентно справляется с
задачей, возложенной на него теми, кто ему доверяет. Ему не нужно запугивать
их или возбуждать в них восхищение  его магическими свойствами; до той поры,
пока  он способен компетентно помогать, а  не эксплуатировать, его авторитет
базируется  на  рациональных  основаниях  и  не  взывает  к  иррациональному
благоговению.  Рациональный  авторитет  не  только  допускает, но  и требует
постоянного  внимательного  разбора  и  критики  со  стороны  тех,  кто  его
признает; он всегда  временен,  его  признание зависит от его действенности.
Источником же иррационального авторитета, напротив, всегда служит власть над
людьми.  Эта власть может быть  физической  или ментальной, она  может  быть
реальной или  условной, порожденной лишь тревогой и беспомощностью человека,
подпавшего под влияние этого авторитета. Власть -- с одной стороны, страх --
с другой,  всегда служат опорой иррационального авторитета. Такой  авторитет
не только не нуждается в критике,  но и запрещает ее. Рациональный авторитет
основывается на равенстве между авторитетом и субъектом, которые различаются
только  уровнем знания  и умения в той  или иной области. Иррациональный  же
авторитет  по самой своей природе  строится  на  неравенстве, предполагающем
различие в ценности. Когда речь идет об "авторитарной этике", имеется в виду
иррациональный  авторитет,  так  как  термин "авторитарная"  обычно  считают
синонимом  тоталитарной  и  антидемократической  систем.   Читатель   вскоре
убедится,  что  гуманистическая   этика  совместима  лишь   с   рациональным
авторитетом.
     Авторитарную этику можно отличить от  гуманистической по двум критериям
-- формальному  и  материальному.  Формально авторитарная  этика отрицает  у
человека  способность знать,  что хорошо, а  что  плохо;  здесь норму всегда
устанавливает авторитет,  стоящий над индивидом. Такая  система основывается
не на  разуме  и  знании,  а на  благоговейном страхе  перед  авторитетом  и
субъективном  чувстве   слабости  и  зависимости;  на  отказе  от   решений,
предоставляющем  авторитету   право   принимать  их,  руководствуясь   своей
магической властью; его решения не  могут и не должны подвергаться сомнению.
Материально, или в смысле содержания, авторитарная этика отвечает на вопрос,
что хорошо, а что плохо, исходя в первую очередь  из интересов авторитета, а
не интересов субъекта; она -- эксплуататорская, хотя субъект может извлекать
из нее значительные психические или материальные выгоды.
     Как  формальный,   так  и   материальный  аспекты   авторитарной  этики
проявляются  в  развитии  этической  оценки  у   ребенка  и  нерефлективного
ценностного суждения у взрослого. Основы нашей способности отличать добро от
зла закладываются в детстве: сначала  в  отношении физиологических  функций,
затем в  отношении более сложных  форм  поведения.  Ребенок ощущает различие
между  хорошим и плохим  прежде,  чем научится такому различению посредством
разума.  Его субъективные оценки  формируются в  результате  дружелюбных или
недружелюбных реакций со стороны значимых в его  жизни  людей. Учитывая  его
полную   зависимость   от  заботы   и  любви  взрослых,  неудивительно,  что
одобрительного   или   неодобрительного  выражения   на   материнском   лице
достаточно, чтобы "научить" ребенка отличать хорошее от плохого. В школе и в
обществе  действуют сходные  факторы.  "Хорошо"  -- то,  за что  награждают,
"плохо"  --  то,  за  что  социальные  авторитеты  или  большинство  ближних
относятся с неодобрением или наказывают. Да, страх неодобрения и потребность
в  одобрении  представляются  наиболее   сильными  и  почти  исключительными
мотивами  этической  оценки.  Это интенсивное эмоциональное давление  мешает
ребенку, а  позднее и  взрослому, задаться  критическим  вопросом: "хорошее"
хорошо  для него  самого или для  авторитета? Альтернативы здесь  становятся
очевидны, если принять во внимание ценностные суждения по поводу вещей. Если
я говорю, что этот автомобиль "лучше", чем тот, само собой разумеется, что я
называю этот автомобиль "лучшим", потому что он служит  мне лучше,  чем тот;
хороша  вещь  или плоха, зависит от ее  полезности мне. Если владелец собаки
считает ее  "хорошей",  он имеет в виду  определенные качества этой  собаки,
полезные ему; например, они удовлетворяют потребность владельца в  смотровой
или в охотничьей собаке  или в ласковой комнатной  собачке. Вещь  называется
хорошей, если она хороша для человека, ею  пользующегося. Подобный  критерий
ценности  может  быть  применен и к человеку.  Наниматель  считает работника
хорошим, если тот  ему полезен. Учитель может назвать ученика хорошим,  если
ученик  послушен, не причиняет  хлопот  и является гордостью  учителя. Так и
ребенка  могут называть  хорошим, если он  понятлив  и  послушен.  "Хороший"
ребенок  может  быть  запуганным,  неуверенным, желающим лишь угодить  своим
родителям, покоряясь их воле, в то время как "плохой" ребенок может обладать
собственной  волей  и иметь  достойные  интересы, но  неугодные, однако, его
родителям.
     Ясно,  что  формальный  и   материальный  аспекты  авторитарной   этики
нераздельны. Если бы  авторитет не желал эксплуатации субъекта, ему не нужно
было бы управлять при  помощи страха и  эмоционального подавления; он мог бы
поощрять  рациональное  суждение  и   критику,  рискуя  при  этом,  что  его
некомпетентность  будет обнаружена.  Но  так  как  на  карту поставлены  его
собственные интересы, авторитет отводит послушанию роль главной добродетели,
а непослушанию  -- роль главного греха. Непростительный грех  в авторитарной
этике  --  это  открытое  неповиновение,  сомнение  в  праве  авторитета  на
установление норм, сомнение  в аксиоме, что установленные авторитетом  нормы
-- самые лучшие.
     Даже если человек грешит,  его готовность принять  наказание  и чувство
вины восстанавливают его "добродетель", поскольку он  таким образом выражает
признание превосходства авторитета.
     Ветхий  Завет,  излагая   начала   человеческой  истории,  дает  пример
авторитарной этики.  Грех  Адама  и Евы объясняется  не самим  их поступком:
вкушание  с  древа  познания  добра  и  зла не  было  плохим  само  по себе;
фактически, и  иудейская, и христианская религии согласны,  что  способность
отличать  добро  от  зла --  одна  из  основных  добродетелей.  Грехом  было
ослушание,  вызов авторитету Бога, который испугался, что  человек уже "став
как один из Нас, познав добро и  зло"  может "простереть  руку свою еще и на
древо жизни и жить вечно".
     Гуманистическую  этику, хотя  она  и противоположна авторитарной, можно
также охарактеризовать по  формальному и  материальному критериям. Формально
она  основывается  на  принципе,  что  только  сам человек может  определить
критерий  добродетели   и  греха,   а  не  трансцендентный   ему  авторитет.
Материально она основывается на принципе, что "благо" -- то, что  хорошо для
человека,  а  "зло"  --  то,  что  человеку  вредит;  единственный  критерий
этической оценки -- благополучие человека.
     Различие между гуманистической  и  авторитарной этикой видно на примере
различных значений,  придаваемых слову  "добродетель". Аристотель использует
"добродетель"  в значении  "совершенство"  --  совершенство деятельности,  в
которой  реализуются присущие  человеку  способности. Парацельс  употребляет
"добродетель" как синоним индивидуальных свойств каждой вещи -- т. е. как ее
особенность.  И  камень,  и  цветок  --  все  имеет свою  добродетель,  свою
комбинацию  конкретных  свойств.  Человеческая  добродетель   --   это  тоже
определенный   набор  свойств,  присущий  человеческому  роду,  притом,  что
добродетель каждого человека  -- в его  уникальной индивидуальности. Человек
"добродетелен", если он раскрывает свою "добродетель". Противоположный смысл
"добродетель" обрела в авторитарной этике.  Быть  добродетельным значит быть
самоотверженным  и послушным, подавить свою индивидуальность, а не полнее ее
раскрыть.
     Гуманистическая этика  антропоцентрична; разумеется,  не в  том смысле,
что  человек  --  центр  Вселенной, а в том,  что  его ценностные  суждения,
подобно всем другим суждениям и даже ощущениям, коренятся в особенностях его
существования и значимы лишь  в контексте его существования; и  в самом деле
человек -- "мера всех вещей". С гуманистической точки зрения нет ничего выше
и  достойнее,  чем человеческое существование. Высказывалось возражение, что
по  самой  своей природе этическое  поведение  -- это отношение  человека  к
чему-то  трансцендентному,   и,  следовательно,   система,  признающая  лишь
человека и его интересы, не может быть подлинно моральной, а ее объектом был
бы просто обособленный, эгоистичный индивид.
     Этот  аргумент,  обычно  выдвигаемый  для   опровержения   человеческой
способности  -- и  права  --  устанавливать  и оценивать  нормы  правильного
поведения, основан на заблуждении,  ибо признание блага тем, что хорошо  для
человека, не предполагает, будто человеческая природа такова, что эгоизм или
обособленность  хороши для человека. Это не означает, что  человеческая цель
может  быть  достигнута  в  отрыве от окружающего  мира. На самом деле,  как
убеждали  многие  защитники  гуманистической   этики,  одна  из  характерных
особенностей  человеческой природы в том, что человек обретает  себя  и свое
счастье  только в родстве и солидарности с  людьми. Однако любовь к ближнему
-- не сверхчеловеческий  феномен; это нечто врожденное человеку и излучаемое
им. Любовь -- не высшая  сила, нисходящая  на человека, и  не возложенный на
него долг: это его собственная сила, благодаря которой он роднится с миром и
делает мир по-настоящему своим.
     2.  СУБЪЕКТИВНАЯ   И
ОБЪЕКТИВНАЯ ЭТИКА
     Если мы признаем  этот  принцип  гуманистической этики,  что  мы должны
ответить  тем,  кто  отрицает способность человека формулировать  объективно
верные нормативные принципы?
     Одна  школа  гуманистической  этики  разделяет  эту   точку   зрения  и
соглашается, что ценностные суждения не обладают  объективной достоверностью
и представляют  собой не что иное, как произвольные предпочтения и антипатии
индивида. Например, утверждение, что "свобода лучше рабства", указывает лишь
на различие во вкусе, но не обладает объективной достоверностью. Ценность  в
этом  случае   определяется  как  "всякое   желательное  благо",  и  желание
оказывается мерилом ценности, а не ценность мерилом  желания.  Такой крайний
субъективизм по самой своей природе несовместим с идеей, что этические нормы
должны быть  универсальными  и  применимыми  ко  всем  людям.  Если бы такой
субъективизм был единственной  формой гуманистической этики, тогда,  в самом
деле, мы  были бы поставлены перед  выбором между этическим авторитаризмом и
отказом от всех притязаний на всеобщие правильные нормы.
     Этический   гедонизм  --  первая   уступка  принципу  объективности;  в
допущении, что  удовольствие  --  благо  для  человека, а  страдание -- зло,
обретает силу принцип, согласно  которому желания  определяют оценку: только
те желания,  исполнение которых приносит удовольствие,-- ценны, а все прочие
--  нет.  Однако, вопреки  утверждению Герберта  Спенсера,  что удовольствие
выполняет объективную функцию  в  процессе биологической  эволюции,  оно  не
может быть критерием ценности. Ибо есть люди, наслаждающиеся повиновением, а
не свободой,  извлекающие  удовольствие из  ненависти,  а  не  из  любви, из
эксплуатации,  а  не из  плодотворного  труда.  Этот  феномен  удовольствия,
извлекаемого  из  того, что  объективно пагубно, типичен  для невротического
характера и  широко изучался психоанализом.  Мы вернемся к этой проблеме при
обсуждении  склада  характера  и  в  главе,  где  речь  идет  о  счастье   и
удовольствии.
     Важным шагом  в направлении  более объективного критерия  ценности была
модификация гедонистического принципа, введенная Эпикуром, который попытался
разрешить задачу, разделив удовольствия на "высшие" и "низшие". Однако, хотя
таким  образом были  признаны внутренние затруднения гедонизма, предложенное
решение оставалось абстрактным и догматическим. Тем не менее, гедонизм имеет
одно великое достоинство: делая собственный человеческий опыт удовольствия и
счастья единственным критерием ценности,  он кладет  предел  всяким попыткам
отдать авторитету право решать, "что для человека всего лучше", предоставляя
человеку  возможность самому разобраться,  что он чувствует по  поводу того,
что называют для него наилучшим. Поэтому неудивительно, что в Греции, Риме и
в  современной европейской  и  американской  культуре  гедонистическая этика
находилась   под   защитой  прогрессивных  мыслителей,  искренне  и   горячо
заинтересованных  в счастье  человека.  Но, несмотря  на  свои  достоинства,
гедонизм   не  смог  сформулировать  основания   для  объективно  правильных
этических оценок.  Так должны  ли  мы отказаться от  объективности, если  мы
выбираем  гуманизм?  Или  есть возможность  формулировать нормы поведения  и
ценностные  суждения,  объективно  правильные  для  всех  людей  и  при этом
определяемые  самим  человеком,  а  не  превосходящим  его  авторитетом?   Я
действительно считаю это возможным и сейчас попытаюсь это доказать.
     Вначале давайте не забывать,  что "объективно правильное"  не идентично
"абсолютному".  Например, определение вероятности,  приблизительной точности
или любая гипотеза могут быть правильными и в то же время "относительными" в
том  смысле,  что они  основываются на ограниченной очевидности  и  подлежат
последующему  уточнению,  если   факты  или  процедуры  это  позволяют.  Вся
концепция относительности и абсолютности берет начало в теологической мысли,
где  сфера божественного, как "абсолютного", отделена от несовершенной сферы
человеческого. Вне этого теологического контекста понятие абсолюта  не имеет
смысла и занимает незначительное место в этике и научном мышлении вообще.
     Но даже  если мы придем к согласию  в этом пункте, остается ответить на
главное возражение касательно возможности  объективно правильных утверждений
в  этике:  на  возражение,  что  "факты"  должны  быть  строго  отделены  от
"ценностей". Со времен Канта было широко признано, что объективно правильные
утверждения возможны только о фактах, а не о ценностях, и что одним из мерил
научности является недопущение ценностных утверждений.
     Однако  в  искусстве  мы  привыкли формулировать объективно  правильные
нормы, выводя их из научных принципов, которые установлены  путем наблюдения
фактов  и/или   обширных   математико-дедуктивных   процедур.   Чистые   или
"теоретические" науки имеют дело с открытием фактов и принципов, хотя даже в
физической  и  биологической  науках  заключен  нормативный элемент, что  не
лишает  их  объективности.  Прикладные  науки в первую  очередь имеют дело с
практическими нормами,  в  соответствии с которыми надлежит  действовать,  и
здесь  норма задается научным  знанием фактов и  принципов. Искусства -- это
виды деятельности, требующие специального знания  и  умения.  В то время как
некоторые из  них  требуют  лишь  общих представлений,  другие,  такие,  как
инженерное  искусство  или медицина, требуют обширных  теоретических знаний.
Если, например, я хочу построить железнодорожный путь, я должен  строить его
в соответствии с определенными законами  физики.  Во всех искусствах система
объективно правильных  норм составляет теорию  практики  (прикладные науки),
основанную на теоретическом знании.  Хотя возможны различные пути достижения
наилучших  результатов в том или ином искусстве, нормы  ни в коем случае  не
произвольны; их нарушение ведет к плачевным результатам или  даже  к полному
краху на пути к желаемой цели.
     Но не только медицина, инженерия и  живопись являются искусствами; сама
жизнь  есть искусство[2] --
поистине  самое  важное и  в то же время  самое трудное  и  сложное  из всех
практикуемых человечеством искусств. Его предметом является не  та или  иная
ко