и дело не станет.  Я напишу отцу,  и он, конечно, не откажет
дать денег,  чтобы вы  не думали о  завтрашнем дне.  И  вы,  Чайк,  могли бы
переезжать из города в  город и  призывать людей к лучшей жизни.  Нашелся бы
верный  друг,  который  сопровождал  бы  вас,  извещал  в  газетах  о  ваших
проповедях,  печатал бы  рекламы -  словом,  помогал бы вам,  Чайк...  И  вы
свершили бы  богоугодное дело...  Однако уже  более  пяти  минут  прошло!  -
спохватилась сиделка.
   И  с  этими словами она  поднялась с  кресла и  ушла,  пожелав еще  раз
Чайкину серьезно подумать об  этом и  обещая написать ему  более подробно на
ферму.
   Чайкин  невольно улыбнулся,  припомнив,  сколько  предложений было  ему
сделано  в   последнее  время  и  каких  только  разнообразных:   начиная  с
предложения выступить в театре и кончая предложением быть проповедником.
   Мог ли он думать о  чем-либо подобном год тому назад,  когда опоздал на
шлюпку и,  встреченный Абрамсоном, остался в Сан-Франциско, чтобы больше уже
не вернуться на "Проворный"!
   И он вспомнил весь этот год, полный такого серьезного значения для него
не столько в смысле перемены его положения, сколько в умственном пробуждении
и,  так сказать,  в  душевной свободе,  и ему казалось,  что с ним случилось
что-то такое, что случается только в сказках.
   И он мысленно благодарил бога за то,  что он не покинул его, и просил и
впредь не оставить, не давши гордыне закрасться в его сердце.
   Он  хотел было сейчас же  приняться за чтение подаренного ему мисс Джен
евангелия, как в комнату постучались, и после его разрешительного "come in"*
к нему вошли Старый Билль и Макдональд.
   ______________
   * "Войдите" (англ.).

   - Вот  и  разыскал беглеца.  Только что вернулся во  Фриски!  -  весело
проговорил Билль.
   Увидавши Макдональда,  Чайкин обрадовался.  Не  менее  обрадован был  и
Макдональд. Крепко пожимая руку Чайкина, он сказал:
   - Верьте,  Чайк,  что я не забывал вас все это время. Я внезапно должен
был  уехать  в  Ванкувер,  думал  вернуться через  неделю  и  только сегодня
вернулся...
   - А я было думал, что с вами что-нибудь случилось неладное, Макдональд,
и, признаться, тревожился...
   - Чайк за всех тревожится! - вставил Билль.
   Скоро явился и Дунаев,  и все трое просидели до тех пор, пока не пришла
мисс Джен и объявила:
   - Одиннадцать часов, джентльмены. Пора уходить!
   Уходя,  гости обещали завтра прийти за  Чайкиным.  Макдональд звал  его
остановиться у  себя,  но Чайкин решил переночевать у Дунаева и на следующее
утро уехать из Сан-Франциско,  побывав в  течение дня у  Абрамсона и  сделав
обещанный визит родителям спасенного им ребенка.


3

   - Ну,  Чайк,  теперь вы совсем здоровы и, надеюсь, больше не попадете к
нам  в  таком ужасном виде,  в  каком были  месяц тому назад!  -  проговорил
старший врач больницы, входя в комнату Чайкина с двумя сиделками, и, пожимая
ему руку,  прибавил: - Я рад, что мы выходили такого пациента, как вы, Чайк.
Вы  были  очень плохи.  Прощайте...  От  души желаю вам  успеха в  жизни,  -
сердечно прибавил доктор.
   - Благодарю вас,  доктор,  за все...  И  вас,  мисс Джен и мисс Кэт!  -
взволнованно проговорил Чайкин,  благодарно взглядывая на  всех  этих людей,
которые  во  все  время  пребывания  его  в  больнице  относились к  нему  с
трогательной заботливостью и добротой.
   Доктор и сиделки еще крепче пожали руку бывшего своего пациента, а мисс
Джен обещала тотчас после обхода больных принести белье Чайкина и новую пару
платья и новые сапоги,  на днях принесенные из магазина. Так как все, бывшее
на Чайкине во время пожара,  оказалось ни к чему не годным, то Чайкин должен
был озаботиться о своей экипировке.
   Явился Дунаев с  небольшим сундуком,  в который Чайкин уложил несколько
книг и огромную пачку писем и телеграмм, полученных им из Сан-Франциско и из
разных мест Америки в  первые две недели его болезни.  Не забыл он уложить и
пачку газет и  иллюстраций,  в которых описывался его подвиг и были помещены
его портреты.  Жалко было Чайкину оставить эти печатные напоминания об  этом
факте, едва не стоившем ему жизни.
   Скоро мисс Джен принесла белье,  новый костюм, галстук и шляпу, и через
четверть часа Чайкин,  одетый с  иголочки в  скромную темную пиджачную пару,
выходил в сопровождении Дунаева,  Билля и Макдональда из комнаты,  в которой
он пережил немало и тяжелых и счастливых минут.
   Мисс Джен ожидала Чайкина в  коридоре,  чтобы еще раз пожать ему руку и
сказать несколько сердечных слов.
   - Подумайте,  о  чем я  вам говорила,  Чайк!  И напишите мне!  -  снова
повторила она.
   И когда Чайкин, взволнованный и тронутый этим отношением к нему пожилой
девушки,  обещал ей написать и  снова сказал,  что не забудет ее доброты,  в
глазах ее блеснули слезы.
   - Да благословит вас бог, Чайк! - сказала она.
   - Будьте счастливы, мисс Джен! - отвечал Чайкин.
   - Фотографию свою пришлите!
   - Пришлю, когда снимусь. Прощайте.
   Октябрьское утро  стояло  погожее и  теплое.  Солнце  весело сверкало в
голубом небе, заливая ярким светом улицу. И Чайкин, выйдя из больницы, жадно
вдыхал  этот  воздух  полною грудью и,  охваченный жаждою и  радостью жизни,
воскликнул по-русски:
   - Господи! как хорошо!
   И все люди казались ему необыкновенно хорошими.
   Приятели  разошлись,  обещая  встретиться  вечером  в  ресторане,  куда
пригласил   всех   Макдональд  по   случаю   благополучного  возвращения  из
путешествия, как, смеясь, выразился он.
   Дунаев сообщил Чайкину адрес своей квартиры и понес туда сундук.  Билль
с  Макдональдом пошли по каким-то делам,  а  Чайкин отправился с  визитами и
сделать кое-какие покупки.
   Он  застал бедного Абрамсона больным,  в  маленькой полутемной комнате,
нанимаемой им у торговца старым платьем; в комнате только и было мебели, что
кровать, стол да два колченогих стула.
   В помещении Абрамсона было грязно,  сыро и холодно.  Сам он,  бледный и
осунувшийся,  лежал на  кровати и  тихо стонал.  Он  не  слыхал,  как Чайкин
постучал в  двери и,  не дождавшись ответа,  вошел в  комнату.  После яркого
света на улице он сразу не различал предметов в  полумраке маленькой каморки
и, только окликнув Абрамсона и получив ответ, добрался до его кровати.
   - Что с вами, Абрам Исакиевич?
   - Ой,  нехорошо мне,  Василий  Егорович!  -  отвечал  Абрамсон жалобным
голосом. - И спасибо, что зашли проведать.
   - Заболели, видно...
   - Заболел...  Мокрота душит.  Верно,  простудился,  ветром прохватило -
третьего дня я у Ривки на могилке был... верно, там и продуло.
   - И болит что?
   - Грудь ломит,  Василий Егорович,  а прочее все ничего себе,  но только
грудь очень шибко ломит и дышать не дает, - просто беда! Видно, Ривка к себе
зовет! - испуганным шепотом прибавил он.
   Мнительный и трусливый,  он как-то беспомощно ухватился за руку Чайкина
и  глядел на него своими темными глазами,  казавшимися в  полутьме какими-то
большими и страшными.
   - А вы не бойтесь, Абрам Исакиевич. Не бойтесь! Чего бояться? Бог даст,
скоро  поправитесь!  -  говорил ласково Чайкин и  тихо  погладил своей рукой
костлявую холодную руку Абрамсона.
   И эти ободряющие слова и эта ласка значительно подняли дух Абрамсона.
   - Сна  нет...   главная  беда,   что  сна  нет...   -  говорил  старик,
чувствовавший глубокую благодарность к  Чайкину за то,  что тот его пожалел,
как именно ему и хотелось,  чтоб его пожалели.  - Сна нет... - продолжал он,
довольный,  что есть кому пожаловаться и в ком вызвать участие.  -  Ночь как
эта придет,  длинная ночь, и я не могу заснуть. Жена успокаивает: "Спи, спи,
говорит,  Абрам,  и ничего не пужайся!" -  и сама заснет;  известно, за день
устанет,  треплясь по  рынкам да  по черным лестницам,  -  а  мне еще больше
страшно. И не приведи бог, как страшно...
   - Чего же вам страшно?
   - Мыслей своих страшно, Василий Егорович.
   - Каких мыслей?..
   - А  насчет того,  что загубил я Ривку,  бедную,  и насчет всей прошлой
моей жизни... И очень нехорошая была эта жизнь... Ай-ай-ай, какая нехорошая,
Василий Егорович...  И вот и понял-то я,  какая она нехорошая, только тогда,
когда уже поздно...  А в темноте будто Ривка стоит и машет к себе рукой. И в
ушах будто ее голос раздается:  "Иди,  говорит,  папенька, ко мне. В могиле,
говорит,  не страшно...  Только холодно,  ужасно, говорит, холодно и по душе
скучно".  И сама плачет... И мне делается ай как страшно... И кажется, будто
от моих нехороших дел и  Ривкина душа не находит себе места и  тоскует...  и
сама она приходит ко мне плакать...  И  я сам плачу по ночам.  А жена сквозь
сон опять говорит:  "Спи,  спи,  Абрам. Не пужайся!" - и опять заснет. А как
тут не пужаться!..  И  страшно,  и  грудь давит...  И кажется,  будто смерть
стоит,  высокая такая,  вроде шкелета...  Я видел шкелет... у одного доктора
здесь стоит в окне вместо вывески,  что он доктор...  И мне очень не хочется
умирать,  хоть  и  жить-то  вроде как  нищим тоже  не  большой процент...  А
все-таки хочется пожить...  Думаешь еще,  бог даст, выйдет счастье, я наживу
маленький капитал...
   Он все еще думал о маленьком капитале, этот больной, несчастный старик,
и  в голове его по ночам рядом со страшными покаянными мыслями бродили мысли
и  о ваксе,  и о большой торговле фруктами,  и мало ли каких планов о добыче
маленького и потом большого капитала.
   Чайкин слушал эти жалобы и спросил:
   - А доктор был у вас, Абрам Исакиевич?
   - Пхе!  -  воскликнул старик,  делая презрительную гримасу.  - Много ли
доктора понимают?  Сколько я им заплатил за Ривку,  а разве они оставили мне
мое дитю? А как я их просил, чтобы вылечили... Как просил!.. Нет, я не желаю
доктора.  Пусть я помру без доктора,  если бог пошлет смерть. А только вы не
уходите, Василий Егорович! Не уходите, господин Чайкин! Посидите немножко! -
умоляющим голосом попросил Абрамсон. - Потолкуем...
   - Я посижу, Абрам Исакиевич...


ГЛАВА X


1

   Обрадованный,  что нашел терпеливого слушателя в лице Чайкина, Абрамсон
подробно рассказал ему о  своей жизни в  Америке,  о  том,  как на первых же
порах  он  потерял,  войдя  в  компанию с  одним русским евреем,  весь  свой
капиталец -  около двухсот долларов,  -  нажитый им  на  торговле,  как  они
бедовали в Нью-Йорке, как потом поправились, занимаясь мелочной торговлей, и
как уехали в Калифорнию, когда прослышали, что там найдено золото.
   - Вы золото искали, Абрам Исакиевич?
   - Нет... Это трудная работа - копать золото. Я лучше гешефт сделал... Я
привез на  прииски разного мелкого товара и  нажил  хорошие деньги...  Опять
выписал, и в один год нажил двадцать тысяч. Кажется, хорошие деньги двадцать
тысяч, господин Чайкин?
   - Хорошие...
   - И можно было бы завести какое-нибудь дело в городе без риска потерять
деньги...  Но я подумал:  ежели ты в год нажил двадцать тысяч, то в два года
наживешь сорок...  И  выписал на все двадцать тысяч еще товара,  и остался я
без товара и без денег.
   - Как так?
   - Индейцы напали на караван,  в  котором было три моих фургона;  и мы с
Сарой остались только с нашими кустюмами да со сто долларами...  Приходилось
начинать  сначала...   А  кредита  у  меня  не  было...   и  компаньонов  не
находилось... И приехали мы во Фриски... И с тех пор вот бьемся здесь...
   Подробности о  последнем периоде жизни Абрамсон обошел.  Он ограничился
только общим замечанием,  что  пришлось всего испытать и  заниматься всякими
делами, и прибавил:
   - Ну  да  вы знаете,  Василий Егорович,  какими я  делами занимался,  и
поняли, как я потерял совесть... У каждого своя судьба! - мрачно повторил он
и опустился на кровать, видимо утомленный долгим своим рассказом.
   Чайкин просидел еще несколько времени и сказал:
   - Надо еще в  одно место зайти,  Абрам Исакиевич,  а завтра я уезжаю на
ферму.  Поправляйтесь скорей,  Абрам Исакиевич, и начинайте дело... и насчет
ваксы... А я хочу еще сто долларов вам дать. Ведь я ваш компаньон...
   И с этими словами Чайкин полез за пазуху и достал деньги...
   Абрамсон не мог выговорить слова. Слезы текли из его глаз.
   - Пишите тогда, Абрам Исакиевич...
   Абрамсон молчал.
   Наконец он приподнялся с постели и зашептал что-то по-еврейски,  должно
быть молитву, и затем прерывающимся от волнения голосом сказал:
   - Бог отплатит вам за все,  Василий Егорович.  И за Ривку, и за меня, и
за Сару...
   Чайкин пожал сухую горячую руку Абрамсона и тихо вышел за двери.
   В  дверях он столкнулся с  Сарой.  Та обрадовалась,  увидав Чайкина,  и
объяснила,  что возвращается с  работы раньше,  чтобы побыть около мужа.  Он
что-то плох последнее время.
   - Как вы его нашли?
   - Надо бы доктора.
   - Доктора?  А на что позовешь доктора,  Василий Егорович?  После смерти
Ривочки наши дела совсем плохи...  Если бы тогда не вы,  то и Ривочке нельзя
было  бы  хоть  последние  ее  дни  прожить  хорошо.  Благослови вас  бог...
Прощайте, Василий Егорович.
   И с этими словами Сара вошла в двери.
   Но  не  прошло и  двух  минут,  как  она  снова  выскочила из  дверей и
пустилась бегом спускаться с  лестницы.  Внизу она  нагнала Чайкина,  быстро
схватила его руку, поцеловала ее и побежала назад.
   Чайкину было невыносимо грустно,  когда он вышел на улицу и  направился
не туда,  куда собирался,  а в госпиталь,  чтобы сказать мисс Джен о больном
еврее и попросить ее что-нибудь сделать для него.
   После  того  как  мисс  Джен  обещала  прислать к  Абрамсону доктора  и
навестить его сама,  Чайкин пошел к  Джаксонам сделать им прощальный визит и
увидать спасенную им девочку,  из-за которой он чуть было не погиб и которая
от этого была еще ближе его сердцу.
   И  какая она  была  ласковая,  эта  маленькая черноглазая Нелли,  когда
приходила раз в  неделю вместе с  мистрис Джаксон навещать его.  И  с  какою
заботливою нежностью расспрашивала она о здоровье "милого Чайка",  передавая
ему разные лакомства, купленные, как говорила она не без некоторой гордости,
на  ее  "собственные деньги".  "Я получаю от папы один доллар в  неделю",  -
прибавляла она, словно бы желая объяснить, откуда у нее собственные деньги.


2

   Был пятый час одного из тех мягких и  теплых осенних дней,  какие часто
бывают  в  благодатной Калифорнии,  и  Чайкин думал  сперва пешком пройти от
госпиталя до улицы, в которой жили Джаксоны.
   Но  когда Чайкин узнал от полисмена,  к  которому обратился с  просьбой
указать дорогу, что улица, которую он искал, находится в другом конце города
и что идти туда не менее получаса,  он, уже почувствовав усталость от долгой
ходьбы после  целого месяца вынужденного сиденья,  сел  в  конку,  по  бокам
которой крупными буквами было написано на большом планките название улиц, по
которым должен проходить трамвай, как называют конку американцы.
   Места внутри вагонов не было,  и Чайкин остался на площадке, на которой
толпилось несколько человек,  не обращая друг на друга ни малейшего внимания
и не извиняясь, когда приходилось протискиваться и бесцеремонно наступать на
чужие ноги.
   И  какой-то  толстяк,  выходивший из  трамвая,  так  наступил  на  ногу
Чайкина, что тот поморщился от боли.
   - Надо было убирать ноги и не зевать! - с добродушным смехом проговорил
вместо извинения янки.
   И, спрыгивая на ходу, он потерял равновесие и упал навзничь.
   - Не надо скакать, если не умеете! - сердито проворчал кондуктор.
   - А вам какое дело? - огрызнулся толстяк, стараясь подняться.
   - Если расшибли голову, я остановлю трамвай! - крикнул кондуктор.
   - Убирайтесь к черту! - крикнул вдогонку толстяк, поднявшись на ноги.
   Чайкин невольно улыбнулся этому обмену любезностей и  заметил,  что  ни
один из  стоявших на площадке пассажиров не обратил ни малейшего внимания на
падение толстяка,  точно на мостовую шлепнулся не человек,  а мешок с овсом;
никто не  повел бровью,  не проронил слова.  И  ни один из проходивших через
улицу не подошел к нему, чтобы помочь подняться. Справляйся, мол, как знаешь
сам!
   Но  зато  его  удивило  необыкновенно почтительно-любезное  отношение к
дамам,   которому  он  был  свидетелем,  когда  после  остановки  трамвая  у
перекрестка занял освободившееся место внутри трамвая.
   Через несколько времени после этого на  площадку вспрыгнули две молодые
барышни, и те же пассажиры площадки, которые столь бесцеремонно наступали на
ноги мужчинам, немедленно расступились, толкая друг друга, чтобы дать проход
барышням.  И,  несмотря на  то,  что  вагон был полон,  они вошли и,  озирая
мужчин, подошли к двум более молодым мужчинам, видимо щадя стариков, и стали
против них.
   И  немедленно эти два господина уступили барышням свои места и пошли на
площадку.  Затем  вошла  какая-то  бедно  одетая старушка.  Чайкин про  себя
подумал,  что ей никто не уступит места и  что ей придется стоять,  и  хотел
было подняться, чтобы предложить ей свое место, но в эту минуту уже поднялся
какой-то  щегольски одетый  молодой господин,  против  которого остановилась
старушка, и ушел на площадку.
   "Почитают  здесь  женский  пол!"  -  подумал  Чайкин  и  продолжал свои
наблюдения над пассажирами.
   - Извините... скоро Гольм-стрит? - обратился Чайкин к соседу.
   - Проехали! - хладнокровно ответил сосед.
   Чайкин  бросился опрометью из  вагона и,  не  стесняясь,  пробивал себе
дорогу локтями, чтобы соскочить с трамвая.
   - Гольм-стрит! - обратился он к кондуктору.
   Кондуктор кивнул головой назад и потом влево.
   - Не   бросайтесь   как   полоумный!    -    прибавил   он,   заметивши
испуганно-растерянный вид Чайкина и сразу признавши в нем иностранца.
   И пока Чайкин протискивался к выходу, он услышал, как двое янки держали
на него пари:
   - Доллар, что шлепнется!
   - Доллар, что не шлепнется!
   - Прибавлю два доллара, что шлепнется! - крикнул какой-то новый голос.
   - Держу! - ответил кто-то.
   Державшие пари смотрели,  как  соскочит Чайкин.  Трамвай был на  полном
ходу.
   Он соскочил, на мгновение качнулся, но, сохранив равновесие, остался на
ногах и, добродушно улыбаясь, глядел вслед убегавшему трамваю.
   До  его ушей долетели одобрительные крики державших за  то,  что он  не
шлепнется.
   "Экий  чудной  народ!"  -  проговорил  вслух  Чайкин,  направляясь,  по
мимическому указанию кондуктора,  назад,  и  затем,  повернув в первую улицу
налево,  убедился из  надписи на  углу,  что  он  находится действительно на
Гольм-стрит.
   Пройдя несколько шагов,  он увидал номер дома, который был ему нужен, и
вошел в подъезд.
   Там он нашел таблицу,  в которой были означены фамилии жильцов и нумера
квартир, и благодаря этому, не спрашивая никого, легко нашел двери Джаксонов
и  позвонил.   Через  минуту-другую  отворились  двери,   и  перед  Чайкиным
показалась веселая, необыкновенно симпатичная физиономия негра, во фраке и в
белом галстуке.
   - Джаксон дома?
   - Если вы спрашиваете мистера Джаксона, то его нет дома. Он на заводе.
   - А мистрис Джаксон?
   - Она дома. Но примет ли вас - не знаю. Давайте вашу карточку, я покажу
ей.
   - У меня нет карточки.
   - Как  нет?  -  воскликнул  в  изумлении  молодой  негр.  -  У  всякого
джентльмена есть визитные карточки...
   - А у меня нет!  -  проговорил,  улыбаясь,  Чайкин. - А вы без карточки
доложите мистрис Джаксон, что Чайк пришел проститься.
   - Чайк!?  Вы  -  мистер Чайк,  тот  самый,  который спас мисс Нелли?  -
воскликнул радостно негр  и  с  восторженным изумлением глядел  на  Чайкина,
словно бы  не  веря своим глазам,  что  перед ним  стоит тот  самый "герои",
совсем непохожие портреты которого были в иллюстрациях.  -  О мистер Чайк...
Вы  можете  идти  без  всякой карточки...  Не  угодно ли?..  Вас  все  здесь
благословляют...   Но  только  какой  же  вы,   мистер  Чайк,   маленький  и
худенький... А я думал, что вы большой... большой... высокий...
   И,  взвизгивая от удовольствия, молодой негр потянул Чайкина за рукав в
прихожую и оттуда в гостиную.
   - Садитесь,