го, чтобы дать заработок бедному человеку. И матросу же
лучше будет...
   Несмотря на  все  его  доводы,  пожилая еврейка решительно отказывалась
приготовить настоящий грог  этому  бедному молодому матросу и  убеждала мужа
пожалеть человека и не продавать его в неволю и уж если и найти ему место на
купеческом корабле,  то за настоящее,  хорошее жалованье.  А  теперь она ему
даст хорошего грога,  от которого ничего не случится,  и он будет спать и во
сне увидит все только хорошее.
   - И  ты,  Абрам,  обещай  мне,  что  ничего  не  сделаешь дурного этому
человеку. Подумай, и у нас мог быть сын.
   Абрам горячился,  доказывая, что Сара напрасно с чего-то жалеет других,
когда надобно и себя пожалеть,  и удивлялся, что она вдруг отказывается быть
помощницей мужа, тогда как раньше...
   - Раньше ты приводил все пьяниц и  не таких молодых,  и  их не так было
жалко, и я делала дурное, а теперь...
   Вот в это самое время вмешалась и Ривка, их дочь, и прямо-таки объявила
отцу, что она скажет сейчас же матросу, что против него замышляют недоброе.
   И  старый  Абрам,  которого  долгие  годы  нужды  в  маленьком  городке
юго-западного края,  потом солдатчина и,  наконец,  не  особенно задачливая,
трудная жизнь после переселения в  Америку сделали неразборчивым на средства
и довели до позорного ремесла,  в конце концов уступил просьбам и настояниям
жены и дочери, которых очень любил и ради которых зачерствело его сердце.
   И -  странное дело -  несмотря на то,  что он лишился хорошего гешефта,
это  вынужденное решение  пощадить  матроса  смягчило  жестокие  черты  лица
старого еврея,  и в душе его пробудилось что-то похожее на жалость, когда он
вместе с женой вошел в комнату и увидел задумчивое и необыкновенно тоскливое
лицо  Чайкина.  Вся  его  худощавая,  тонкая  фигура производила впечатление
чего-то хрупкого, деликатного.
   - А  вы,  земляк,  не  очень-то печальтесь...  Бог захочет,  все хорошо
пойдет!  -  проговорил не без искренного участия старый еврей,  присаживаясь
около матроса.
   Ради бережливости он уже снял сюртук и  был в  толстой вязаной фуфайке,
засаленной и грязной до невозможности.
   - Спасибо  на  добром  слове,   Абрам  Исакыч!   -   горячо  проговорил
благодарный Чайкин.  -  Но только очень,  я вам скажу,  тоска сосет... У нас
старший офицер и не приведи бог...
   - Так не  езжайте.  Сюда многие из разных местов приезжают!  -  ласково
сказала пожилая еврейка.
   - Пропадешь здесь... Ни слова не знаю по-здешнему.
   - Научитесь. И мы приехали - ни слова не знали, а научились.
   - А трудно?
   - И вовсе не трудно. А у вас в России папенька и маменька?
   - Мать одна, а братьев ровно и нет.
   - Маменьку можно сюда выписать,  ежели,  бог даст,  разживетесь!.. А вы
покушать не  хотите ли,  господин матрос?  Там  у  меня  рыба холодная есть.
Хотите?
   Чайкин поблагодарил, отказался и сказал:
   - И  никакого я  ремесла не знаю,  окромя мужицкого да вот по флотской,
значит, части.
   - По этой части хорошее жалованье можно получать... Пятнадцать долларов
в  месяц на  всем готовом,  а?  Это не то,  что казенный человек получает...
Хе-хе-хе.
   И старый еврей замолчал, открывая ряд скверных зубов.
   - Неужели пятнадцать? - спросил Чайкин.
   - И больше можно иметь,  если вы,  например,  хороший рулевой... А ведь
пятнадцать в  месяц -  это сто восемьдесят долларов в  год.  Верно я говорю,
Василий Егорыч?
   - Верно, Абрам Исакыч.
   - И если откладывать по десяти долларов, то в год будет сто двадцать, а
ежели в три года?
   - Триста шестьдесят! - подсчитал Чайкин.
   - Уф!..  Вы хорошо считаете... А ежели у умного человека есть капитал в
триста шестьдесят долларов, то через пять лет сколько у него будет?
   Чайкин не мог решить этого вопроса.
   - Тридцать пять тысяч у него будет! - воскликнул Абрам.
   В эту минуту Ривка принесла два стакана горячего грога и присела сама.
   Обе  женщины  расспрашивали  молодого  матроса  про  Россию,  а  Чайкин
расспрашивал про Америку,  и через час Чайкину показали маленькую каморку, в
которой обыкновенно укладывали спать "жертв" еврея.  На  этот раз  маленькая
каморка не  была безмолвной свидетельницей преступлений,  совершаемых старым
евреем. Чайкин скоро крепко заснул; сновиденья его были приятные.


ГЛАВА III


1

   Солнечные яркие лучи  заглянули в  маленькое окно  деревянного флигеля,
заливая светом и  блеском каморку с голыми грязными стенами,  в которой спал
Чайкин, и заиграли на его лице.
   Он   проснулся,   удивленно  щуря  спросонок  глаза,   и,   не   вполне
освободившийся  еще  от  чар  сновидений,   казалось,  не  понимал,  где  он
находится.
   Но прошло несколько мгновений,  и матрос все припомнил и понял. Понял -
и  ужаснулся при мысли о  том,  что он на берегу,  вместо того чтобы быть на
клипере.  А  если "Проворный" уже ушел,  и  он  останется один-одинешенек на
чужбине, далеко-далеко от родной стороны? Никогда уж не видать ему родины.
   И  он  вскочил  с  приплюснутого,  тонкого и  жесткого тюфяка  с  такой
стремительностью,  словно  бы  в  тюфяке  вдруг  оказалась игла.  Вскочил  и
торопливо стал одеваться, чтобы немедленно бежать на пристань, нанять шлюпку
и ехать на клипер.
   "А там будь что будет!" - подумал он в отчаянии...
   В нем, в этом молодом матросе благодаря счастливым условиям его прежней
жизни еще жило присущее каждому человеку чувство человеческого достоинства.
   Вот  почему при  мысли о  том,  как  его  будут наказывать на  клипере,
решимость  молодого  матроса  ослабевала.  Сомнения  закрадывались  в  душу.
Вчерашние слова  старого еврея,  его  жены  и  дочери о  том,  как  хорошо и
свободно можно жить в Америке,  невольно припоминались Чайкину и смущали его
какими-то смутными надеждами на светлое будущее.
   Не зная,  на что решиться,  он отворил двери и в большой комнате увидал
молодую Ревекку.
   Довольно красивая,  с смуглым,  почти бронзовым лицом и густыми черными
волосами,  пряди которых падали на лоб, одетая в ярко-пунцовую кофточку, она
не спеша собирала на стол, расставляя чашки.
   - Здравствуйте! - ласково промолвила она, увидав матросика.
   - Здравствуйте!
   - Сейчас будет готов кофе.  Хорошо ли спали? - спрашивала она, глядя на
Чайкина своими большими черными глазами.
   В  этом сочувственном взгляде было что-то  такое скорбное,  что  Чайкин
невольно пожалел еврейку,  решив про себя, что у нее, должно быть, на сердце
тяжкое горе.
   И он также сочувственно взглянул на нее, когда ответил:
   - Покорнейше благодарим.  Очень даже  хорошо спал,  но  только надо мне
уходить.
   - Зачем уходить? Куда уходить?
   - А  на  свое,   значит,  судно,  на  "Проворный".  И  хотя  очень  мне
достанется...
   - Наказывать будут?  -  перебила молодая еврейка с  выражением ужаса на
лице.
   - Еще как будут-то!  -  произнес Чайкин с  тоской.  -  Я  -  щуплый!  -
виновато прибавил матрос.
   - Так вы не ходите! Оставайтесь в Америке!
   Чайкин стоял в грустном раздумье. Наконец он сказал:
   - Страшно оставаться.
   - Отчего страшно?
   - На  чужбине словно  в  домовине...  Жаль  родного места...  Пропадешь
здесь...  Надо,  видно,  пропадать на клипере. Прощайте, девушка! Спасибо на
ласковом слове,  и  дай вам бог счастья!  И  папеньке с  маменькой передайте
нижайший мой поклон и как я благодарен за ласку... А я пойду!
   - Подождите!  Прежде хоть кофе напейтесь...  Сейчас подам... И маменька
скоро придет.  Она пошла в лавки. И папенька в семь часов вернется. Он вас и
на  пристань сведет,  ежели  вы  не  боитесь,  как  вас  наказывать будут...
Ой-ой-ой! Спаси вас бог!
   - Одна надежда на бога и есть...
   - Садитесь к столу, Василий Егорыч. Еще успеете горе принять, ежели бог
не надоумит вас остаться.  У всякого свое горе! - как-то загадочно прибавила
Ревекка и вышла в маленькую кухню.
   Чайкин присел.
   Через  несколько  минут  явилась  Ревекка  с   кофейником  и   тарелкой
поджаренных в масле ломтей белого хлеба. Затем принесла горячее молоко.
   Она налила Чайкину большую чашку кофе с молоком, предварительно положив
в чашку две ложки сахарного песку, и, подвигая тарелку с хлебом, говорила:
   - Кушайте на здоровье! Кушайте, прошу вас!
   Сама она не пила. Она присела около стола, по-прежнему задумчивая, и по
временам поднимала свои печальные большие глаза, полные чувства сострадания,
на матроса.
   "Ишь   какая   жалостливая  жидовка!"   -   думал  благодарный  Чайкин,
перехватывая взгляды Ревекки.
   Когда  матрос  с  видимым  удовольствием выпил  большую чашку,  Ревекка
предложила ему выпить еще чашку.
   Но матрос из деликатности отказывался.
   Тогда  молодая  еврейка  налила  в   чашку  матроса  кофе  и  молока  и
проговорила:
   - Кушайте, земляк! Кофе хороший. По сорока центов платили.
   Чайкин поблагодарил и  стал  пить  вторую чашку,  закусывая поджаренным
хлебом.
   Опять наступило молчание.
   Наконец Чайкин, желая быть вежливым, проговорил:
   - Очень скусный кофий.
   - Понравился? Может, еще чашку?
   - Вовсе не могу. Сыт по горло... Вот вы давеча сказали: "У каждого свое
горе!" Это вы правильно сказали.  Только разное оно бывает.  Наше матросское
горе одно,  а на сухой пути -  другое.  Но только здесь,  я полагаю,  меньше
горя, потому как люди без прижимки живут. Сам себе господин.
   - Это,  положим...  Но  самое большое горе на свете не от тиранства,  а
когда  ежели  совесть непокойная!  -  грустно промолвила еврейка и  покачала
головой, словно бы хотела избавиться от каких-то мучительных дум.
   - Без совести - беда! Обманом жить вовсе нельзя.
   - Вы думаете?
   - То-то, думаю.
   - А живут же люди.
   - Это разве которые бесстыжие.
   - Может, и я обманом живу. Как вы полагаете?
   Чайкина точно резануло по сердцу. Сам правдивый и доверчивый, он считал
такими же и других.
   И, тронутый ласковым вниманием, оказанным ему в этом доме, он порывисто
проговорил:
   - Этого не может быть.
   - Почему не может быть?
   - Человека сейчас видно. Он себя оказывает.
   Еврейка грустно усмехнулась.
   - Это  вы  зря на  себя обсказываете.  Зачем вам обманом жить?..  Какая
такая нужда? - снова заговорил Чайкин.
   - Верно,  душа у вас чистая,  что вы этого не понимаете...  И вот что я
вам скажу:  ежели вы останетесь здесь,  вы не очень-то верьте людям... Вот к
нам вы  пришли,  а  мало ли что с  вами могло случиться...  Тут надо во всем
опасение иметь... Многие обманом живут...
   Матрос ничего не  понимал.  "Что  с  ним  могло  случиться?  Его  здесь
приютили, обошлись ласково, а жидовка точно от чего-то предостерегает..."
   - Есть тут много таких людей...  Заманят вас,  напоят чем-нибудь,  да и
свезут на какое-нибудь судно матросом... Потом ищите, кто это заманил вас!..
- заметила Ревекка.
   - Это нехорошо! - наивно произнес Чайкин.
   - То-то я и говорю...
   - Да вы разве заманиваете?
   Еврейка молчала.
   - Судьба каждому человеку дана!  -  наконец проговорила она.  - И ежели
которому человеку судьба залезть в болото,  не выйти ему из него. Никогда не
выйти! - с бесконечной тоской прибавила она.
   Чайкин недоумевал и  искренно жалел  Ревекку,  хотел было  попросить ее
объяснить ему,  про какое болото она говорит и  отчего нельзя из него выйти,
но в эту минуту кто-то три раза постучал в двери.
   - Это отец.  Не говорите ему ни слова о нашем разговоре!  -  промолвила
еврейка и пошла отворять двери.


2

   При  ярком свете роскошного солнечного утра господин Абрамсон показался
Чайкину  гораздо  старее,  чем  вчера.  И  глаза  его,  глубоко  засевшие во
впадинах,  острые и пронзительные,  как у хищной птицы, невольно обращали на
себя внимание и несколько пугали,  несмотря на приветливую улыбку,  игравшую
на тонких бескровных губах старого еврея.
   - Честь имею поздравить вас,  Василий Егорыч!  -  весело проговорил он,
протягивая свою грязную костлявую руку молодому матросу.
   - С чем меня проздравлять, Абрам Исакыч? - удивленно спросил Чайкин.
   - Теперь уж  вас наказывать не будут...  Никто не посмеет.  Шабаш!..  И
теперь вы станете американцем...
   - Почему это?
   - Ваш клипер только что ушел... Я сам видел!..
   - Ушел? - упавшим голосом промолвил Чайкин.
   - То-то,  ушел,  и  вы,  значит,  остались в  Америке...  Да  вы что же
повесили нос?  Или недовольны,  что стали вольным человеком?.. Так это можно
поправить... Явитесь к консулу и скажите, что вы остались... Вас отправят на
русское судно и...
   - Вы, папенька, не пужайте. И так они обескуражены! - заметила дочь.
   - А ты,  Ривка, не очень-то мешайся не в свои дела, - сурово проговорил
старик.
   И, обращаясь к Чайкину, сказал:
   - Не  огорчайтесь...  Я  вас  завтра  определю к  месту...  матросом на
хорошее жалованье,  а пока оставайтесь у нас... Нам жалко земляка... А я вам
и платье другое принес!  - прибавил старый еврей, указывая на узел, бывший у
него в руке.  -  Ваше,  форменное,  не годится на купеческих кораблях. Я его
продам...  Только за  него больше доллара не дадут...  А  чего недохватит за
новый костюм, вы мне заплатите, земляк... Не правда ли?
   - У меня всего-навсе два доллара, Абрам Исакыч.
   - Об этом не беспокойтесь. Я попрошу, чтобы вам дали жалованье за месяц
вперед,  мы и сочтемся. А капитан у вас будет хороший... Я для вас старался,
земляк...
   - Спасибо вам, Абрам Исакыч! - доверчиво проговорил Чайкин.
   Но тон его был далеко не веселый.
   - А  пока без  меня никуда не  выходите...  А  то  могут поймать вас  и
отвести к консулу... А уж тогда вы пропали...
   Матрос обещал никуда не выходить.
   - Ривка! Ты займи земляка. Слышишь?
   - Слушаю, папенька.
   - Да скажи маме,  чтобы хорошо угостила гостя. А мне давай скорей кофе.
Мне надо идти по делам.  А вы,  Василий Егорыч, переоденьтесь. Я ваше платье
понесу продавать.
   Чайкин покорно взял из  рук Абрама Исаковича узелок и  через пять минут
возвратился  в  отвратительной матросской  паре  из  темно-синего  сукна.  И
рубаха, и штаны, и шапка были стары, почти ветхи и достаточно заношены.
   - Каков костюмчик?  просто первый сорт и преотлично на вас сидит, будто
на  заказ  шито!  -  воскликнул старый еврей,  оглядывая Чайкина,  который в
мешковатой рубахе  и  в  слишком  длинных  штанах  казался совсем  неуклюжим
медвежонком.  -  А  пока  до  свиданья!  Смотри же,  Ривка,  займи гостя!  -
значительно повторил старик.
   И с этими словами он кивнул головой и вышел.
   Ревекка, которой отец приказал "занимать гостя", что в действительности
значило "не выпускать" его, не раз исполняла такие поручения и не раз бывала
преступной  сообщницей  в  позорной  профессии  отца,   хотя  совесть  ее  и
возмущалась.
   Но  с  этим  простодушным,  доверчивым молодым матросом она  не  хотела
играть роли обманщицы.  Ей было это противно,  и она,  ласково взглядывая на
Чайкина, шепнула, предварительно заперев двери на запор:
   - А знаете, что я вам скажу?
   - Что?
   - Ежели хотите погулять,  не бойтесь. Здесь никого не могут взять, если
человек не сделал ничего дурного. И я вам адрес напишу, чтобы вы потом нашли
к нам дорогу.  А то, как мама вернется, поведу вас... Только папеньке ничего
не сказывайте, - мне тогда достанется.
   - Спасибо вам... Я лучше у вас побуду... Уж какая гулянка!..
   - Как хотите.  А еще вот что:  меньше как за десять долларов в месяц не
нанимайтесь в матросы и никакой бумаги не подписывайте... Поняли?
   - Понял.
   - А то подпишете такую бумагу, что обязаны будете несколько лет служить
и за маленькое жалованье...  Так не подписывайте бумаги, что бы вам папенька
ни говорил. И за костюм больше доллара отцу не давайте. И того не стоит!
   - Это точно. Одежа самая последняя.
   - И,  если отец приведет вас в  салун и станет угощать вином,  не пейте
ничего. Слышите?
   - Слышу.
   - Ни водки,  ни пива. Скажите, что вовсе не пьете... А то пьяного легко
заставить подписать всякую бумагу.
   - Ничего в рот не возьму!
   - И не бойтесь, если отец пугать станет, что не найдете места. Тут есть
контора,  где нанимают матросов. Я вам дам адрес... Спрячьте его... И бог да
поможет вам! - задушевно прибавила молодая еврейка.
   - Пошли вам господь всякого счастия, добрая девушка! Век не забуду, как
учили вы  меня,  дурака,  уму-разуму на  чужой стороне.  Обсказали,  значит,
насчет чего опаску иметь. Спасибо вам... как дозволите прозвать вас?..
   - Ревекка.
   - Спасибо вам,  Ревекка Абрамовна!  -  взволнованно говорил благодарный
матрос, взглядывая на Ревекку признательным взглядом.
   И его серые мягкие глаза так и лучились.
   - И вам спасибо...
   - Мне-то за что?
   - А  за то,  что совесть вы во мне тронули...  Вижу:  вы такой простой,
доверчивый, всему верите, худого про людей не думаете... Совесть-то и подала
голос и показала, какая я дурная... Теперь уж обманом жить не хочется... Так
и  скажу  папеньке.  Пусть  сердится,  а  уж  я  не  стану заманивать бедных
матросов.
   И Ревекка, взявши слово с матроса, что он сохранит в тайне все, что она
ему  скажет,  рассказала,  чем занимается отец и  как вчера Чайкин благодаря
заступничеству ее и матери не был опоен и увезен ночью на корабль.
   - Тоже и папеньку жалко!  -  прибавила Ревекка.  - Как пошли дела хуже,
обеднел он,  так и стал заниматься этим делом.  Из-за нас, маменьки да меня,
людей погубляет.
   Скоро вернулась мать с покупками и ласково приветствовала гостя.
   Целый  день  Чайкин  провел  в  обществе  двух  евреек.   Он  предложил
чем-нибудь помочь им:  подмел комнаты,  чистил овощи и  мыл  посуду.  А  обе
женщины старались подбодрить и успокоить Чайкина,  уверяя его, что в Америке
он не пропадет и  ему будет хорошо.  Обе они не раз советовали ему ничего не
пить, ни одного стаканчика, когда он пойдет наниматься в матросы.
   В тот же день новые знакомки выучили его нескольким английским словам и
учили его называться не Чайкиным, а мистером "Чайк": так будет больше похоже
на американскую фамилию.
   С  этого дня наш матрос обратился в мистера Чайка.  Так в Америке его и
звали.
   Под  вечер возвратился старый еврей и  объявил,  что  нашел для земляка
хорошее место -  матросом на бриг "Динора". И капитан и штурман добрые люди.
"Динора" завтра уходит в Австралию с грузом зерна.
   - И жалованье хорошее! - прибавил Абрамсон, однако не сказал какое.
   - А хороший ли корабль? - спросила Ревекка.
   - Разумеется,  хороший.  Небось дурной не пошлют!  -  проговорил старый
еврей, строго и значительно взглянувши на дочь.
   - Вы сами, папенька, говорили, что посылают совсем дурные корабли.
   Чайкин взглянул удивленно на Ревекку и спросил:
   - А по какой такой причине?
   - Очень просто. Застрахуют груз и старый какой-нибудь корабль в хорошую
цену  и  пошлют  людей  на  верную погибель...  Корабль потонет,  и  матросы
потонут,  а хозяева корабля получат хорошие деньги...  Еще недавно в газетах
об этом писали.
   - А ты, Ривка, не болтай чего не понимаешь! - строго заметил отец.
   - Вы же сами говорили, папенька, - настаивала Ревекка.
   - Мало ли говорил,  да ты глупая девчонка,  чтобы все понимать... А вы,
земляк,  не сомневайтесь:  "Динора" новое и крепкое судно. Всего только пять
лет как построено...  Идемте!  На  пристани штурман с  "Диноры" ждет,  чтобы
договориться.
   Чайкин простился с  хозяйкой и  с  дочерью,  точно с родными.  Особенно
горячо  он  пожал  маленькую желтоватую руку  Ревекки,  признательный за  ее
участие и советы.
   Когда матрос уходил,  следуя за Абрамсоном, Ревекка подбежала к Чайкину
и чуть слышно прошептала:
   - Помните, что я вам говорила.
   Чайкин кивнул головой.
   "Помню,  мол,  и спасибо вам!" - говорил, казалось, его взгляд, который
он кинул на Ревекку.
   - Если не поладите,  к нам приходите, земляк! - кинула вдогонку госпожа
Абрамсон.
   - Отчего не поладить? Поладим! - ответил старый еврей.


ГЛАВА IV


1

   - Вот  сюда!  -  проговорил старый еврей,  указывая на  двери одного из
многих кабачков,  или, как их называют в