ого матроса Чайкин.
   Кирюшкин повернул голову и сделал несколько шагов в ту сторону,  откуда
раздался голос.
   И  хоть Чайкин и  Дунаев были в  нескольких шагах от  него,  он  их  не
признал.
   - Иваныч! - повторил Чайкин, приближаясь к Кирюшкину.
   - Вась... это ты?
   Суровое  испитое  лицо  старого  матроса  озарилось  нежной,  радостной
улыбкой,  и  он  порывисто протянул свою жилистую,  шершавую и  просмоленную
руку.
   - И  какой же ты,  Вась,  молодец стал...  И  щуплости в тебе меньше...
Небось хорошо тебе здесь?..
   - Хорошо, Иваныч...
   - Лучше,  братец ты мой, вашего! - промолвил Дунаев смеясь. - А меня не
признал, Иваныч?
   - То-то, нет...
   - А Дунаева помнишь на шкуне "Дротик". У Голубя вместе служили...
   - Как не помнить! Только тебя не признал. И ты в мериканцах?
   - И я... Пять лет здесь живу...
   Они все трое пошли в  один из кабачков подальше,  где не было никого из
русских матросов.
   - Так-то верней будет,  -  заметил Дунаев, - небось не узнают, что ты с
беглыми!
   - А мне начхать!..  Я было за Чайкина боялся, как бы его не сволокли на
клипер...  Бульдога грозилась...  Но такого закон-положения нет, чтобы можно
было взять? Ведь нет, Вась?
   - То-то, нет! - отвечал Чайкин.
   Дунаев  приказал бою  подать два  стаканчика рома  и  бутылку пива  для
Чайкина.
   - И  вовсе он  без  рук остался,  Вась...  Его с  клипера убирают...  И
Долговязого вон! Новый адмирал обоих их увольнил... Прослышал, верно, каковы
идолы!  И  у нас на "Проворном" как узнали об этом,  так креститься стали...
Освобонили нас от двух разбойников...  Таких других и  не сыщешь...  Теперь,
бог даст, вздохнем! А тебя, Вась, Долговязый приказал было унтерцерам силком
взять... Да как капитан побывал с лепортом у адмирала, так приказ отменил...
"Не трожьте,  мол,  его". Да они и так бы не пошли на такое дело... Никто бы
не пошел,  чтобы Искариотской Иудой быть...  Будь здоров, Вась! Будь здоров,
Дунаев!
   И с этими словами Кирюшкин опрокинул в горло стаканчик рома.
   Проглотил стаканчик и Дунаев, отхлебнул пива из стакана и Чайкин.
   Дунаев велел подать еще два стаканчика.
   - Теперь форменная разборка над собаками пойдет! - продолжал Кирюшкин.
   - Судить будут?
   - Вроде бытто суда.  Потребуют у  них ответа...  И как дадут они на все
ответ на бумаге, гайда, голубчики, в Россию... Там, мол, ждите, какая выйдет
лезорюция.
   - Увольнят, верно, в отставку! - заметил Дунаев.
   - То-то, другого закон-положения нет.
   Снова Кирюшкин выпил с Дунаевым по стаканчику.
   - Скусный здесь ром,  братцы!  -  промолвил,  вытирая усы,  Кирюшкин. -
Помнишь, Вась, в прошлом году вместе съезжали?
   - Как не помнить... Вовек не забуду.
   - Так из-за этого самого рому я все пропил...
   - А ты бы полегче, Иваныч! - участливо заметил Чайкин.
   - По-прежнему жалеешь?..  Ах  ты,  божья  душа!  -  необыкновенно нежно
проговорил Кирюшкин.  - Но только сегодня за меня не бойся... Явлюсь в своем
виде назло Долговязому...
   Выпили Дунаев и  Кирюшкин по третьему стаканчику,  а  после потребовали
уже бутылку.
   И с каждым стаканчиком Кирюшкин становился словоохотливее.
   Он  расспрашивал  Чайкина  о  том,  как  он  провел  год,  дивился  его
похождениям и радовался, что он живет хорошо.
   Однако он в  душе не одобрял поступка Чайкина и  единственное извинение
находил лишь в щуплости молодого матроса.
   И когда тот окончил свой рассказ, Кирюшкин проговорил:
   - Так-то оно так,  Вась...  Рад я,  что ты живешь хорошо... и форсистым
стал, вроде бытто господина, и по-здешнему чешешь... и вольный ты человек...
иди  куда  хочешь и  работай какую работу хочешь.  А  все-таки отбиваться от
своих не годится,  братец ты мой...  В какой империи родился,  там и живи...
худо ли, хорошо, а живи, где показано...
   - Неправильно ты говоришь, Иваныч! - вступился Дунаев.
   - Очень даже правильно...  Положим,  Чайкин был щуплый и  пропал бы  на
флоте,  и ему можно простить,  что он в мериканцы пошел.  Но ежели ты матрос
здоровый,  -  ты  не  должен бежать от  линьков в  чужую сторону...  Недаром
говорится: "На чужбине - словно в домовине".
   - Говорится и другое: "Рыба ищет, где глубже, а человек - где лучше".
   - Да еще лучше ли здесь-то? Небось тоже люди живут...
   - Люди,  только поумнее...  А  что ж,  по-твоему,  у вас на "Проворном"
лучше? Так на нем и терпи?
   - То-то,  терпи...  Как ни  терпи,  а  ты  все со своими российскими...
Русским и останешься... А то что ты теперь? Какой нации стал человек?
   - Американской! - не без гордости проговорил Дунаев.
   - И ты, Вась, станешь мериканцем?
   - Стану, Иваныч.
   - Ну,  вот видишь...  мериканец!  - не без презрения протянул Кирюшкин,
имевший очень смутные понятия о  странах,  в  которых бывал.  -  Какая такая
сторона Америка?..  Какой  здесь  народ?  Вовсе,  можно сказать,  оголтелый!
Всяких нациев пособрались,  и...  здравствуйте!  друг дружку не  понимают...
Здесь  никакого  порядка!  Шлющий  народ...  -  не  без  горячности  говорил
Кирюшкин, значительно возбужденный после пятого стаканчика рома.
   - Здесь, может быть, больше порядка!.. - попробовал возразить Дунаев.
   - По-ря-док!?  Нечего сказать, порядок! - протянул Кирюшкин. - Шляются,
галдят на улице... и все неизвестно какого звания.
   - Да  полно  вам  спорить!  -  вступился Чайкин,  видя,  как  горячился
Кирюшкин, и хорошо понимавший, что его не разубедить.
   - Мне что спорить...  Я  российский и  российским и  останусь.  А тебя,
Вась, мне жалко, что ты в мериканцы пошел. Не будь ты таким щуплым, я сказал
бы тебе:  возвращайся на "Проворный"...  А тебе нельзя... И очень тебя жаль,
потому...  как ты жалостливый.  И я за твое здоровье...  выпью еще.  Эй, бой
черномазый! - крикнул Кирюшкин, обращаясь к негру.
   - Будет, Иваныч.
   - Один стаканчик, Вась... Дозволь...
   - Право,  не надо,  Иваныч...  Как бы тебя Долговязый опять не наказал,
как вернешься.
   - Я  в  своем виде.  И  я  никого не боюсь.  А я тебя очень даже люблю,
матросик.  Жалеешь ты старую пьяницу! А ведь меня, братцы вы мои, не жалели!
Никто не жалел Кирюшкина. Поэтому, может, я и пьяница.
   - А ты, Иваныч, брось.
   - Бросить? Никак это невозможно, Вась.
   - Я,  Иваныч,  бросил! - проговорил Дунаев. - Прежде здорово запивал, и
бросил.
   - Как мериканцем стал?
   - Вначале и американцем пил! - засмеялся Дунаев.
   - Почему же ты бросил?
   - Чтобы при деле надлежаще быть.
   - И я свое дело сполняю как следовает.  А ежели на берегу, то что мне и
делать на берегу? Понял, Вась?
   - Понял, Иваныч. А все-таки... уважь... не пей больше!
   - Уважить?
   - То-то, уважь...
   - Тебя,  Вась,  уважу...  Во как уважу...  Изволь!  Не буду больше,  но
только вы, братцы, меня караульте, пока я на ногах...
   Чайкин предложил Кирюшкину погулять по городу.
   - Ну его... Что там смотреть!
   - В сад пойдем.
   - Разве что в сад... Только пустое это дело!
   Дунаев запротестовал: увидит какой-нибудь офицер, что Кирюшкин гуляет с
ними, его не похвалят.
   И они все остались в кабаке.
   Кирюшкин сдержал слово и  больше не просил рома.  Через несколько часов
он совсем отрезвел, и когда Чайкин и Дунаев, обещавшие к шести часам обедать
со Старым Биллем, поднялись, то Кирюшкин твердо держался на ногах.
   - Ну, прощай, Иваныч! - дрогнувшим голосом проговорил Чайкин.
   - Прощай, Вась! Дай тебе бог! - сказал Кирюшкин.
   И что-то необыкновенно нежное и грустное светилось в его глазах.
   - Не забывай Расеи, Вась!
   - Не забуду, Иваныч...
   - Может, бог даст, и вернешься потом?
   - Вряд ли, Иваныч.
   - А ежели манифест какой выйдет?
   - Тогда приеду... Беспременно...
   - То-то, приезжай.
   - А ты, Иваныч, брось пить... Я любя... Выйдешь в отставку, что тогда?
   - Что бог даст...  Вот вернемся из дальней,  -  сказывают, в бессрочный
пустят.
   - Куда ж ты пойдешь? В деревню?
   - Отбился я,  Вась,  от земли,  околачиваясь пятнадцать лет в матросах.
Что  я  буду  делать  в  деревне?   В  Кронштадте  останусь...   Прокормлюсь
как-нибудь.
   Прощаясь с Кирюшкиным, Дунаев полушутя сказал:
   - А здесь бы ты,  Иваныч, в поправку вошел... Оставайся... Я тебе место
предоставлю...
   - В мериканцы поступать?
   - То-то, в мериканцы...
   - Лучше последней собакой быть дома,  чем в вашей Америке...  Оголтелая
она... То ли дело Россия-матушка... Прощайте, братцы! А я к своим пойду!
   Они вышли вместе из салуна и разошлись в разные стороны.


ГЛАВА IV


1

   Возвращаясь после свидания с Кирюшкиным в город, Дунаев сказал Чайкину:
   - Совсем без понятиев этот Кирюшкин! Как он насчет Америки говорил!
   - Откуда ему их взять. И напрасно ты только с ним спорил да сбивал его.
Затосковал бы  он  здесь  и  вовсе пропал бы.  Нешто легко от  своей стороны
отбиться?..  Он ведь правильно говорил, что не хочет в американцы. Разве ты,
Дунаев,  проживши здесь пять лет,  стал американцем?  Утенок между цыплятами
все норовит к воде...  Так и русскому человеку здесь: и сам себе господин, а
душа все-таки болеть будет.
   - Это, Чайкин, вначале только. И у меня болела.
   - Небось и теперь когда болит... Скучаешь по России?
   - Скучаю не скучаю,  а не вернулся бы от хорошей жизни. Прежде и я, как
Кирюшкин, этого не понимал.
   - Я  не про то.  А душа все-таки тосковать будет.  И никогда мы с тобой
настоящими американцами не станем.  И  мы им чужие,  и  они нам чужие.  И не
понять нам друг дружки... Они вот все больше о том хлопочут, как бы богачами
стать,  у  каждого одно это в уме.  А насчет души и вовсе забывают и бедного
человека считают вроде как бы нестоящего: пропадай, мол, пропадом... нет мне
никакого дела.  Совесть у них,  знаешь,  другая... У нас простые люди нищего
пожалеют, а здесь обругают да насмеются... Разве ты этого не примечал?
   - Это точно...  Не любят здесь нищего человека...  Говорят: "На то ты и
человек,  чтобы сам умел добиться своего положения,  если руки есть!.." Ну и
все стараются изо всех сил,  чтобы быть при капитале...  Рвут друг у  дружки
кусок...
   - То-то  я  и  говорю.  И  некогда им  из-за  этого  самого вокруг себя
взглянуть да подумать:  правильно ли быть миллионщиком,  когда другим нечего
есть!
   - Ну, это на всем свете так. И наши богачи не лучше.
   - Положим,  во  всем свете по  неправде живут.  И  наши миллионщики без
всякой совести, но только здесь и простой человек хочет быть миллионщиком...
   - Нашему и  думать об  этом нельзя.  Ему только бы  прокормиться...  До
таких дум простому нашему человеку и не добраться...
   - Верно. Но все-таки наш простой жалостливей здешних.
   Они  продолжали дорогой  беседу,  в  которой Чайкин  старался уяснить и
товарищу и  себе  тот  идеал  правды,  какой  как-то  стихийно требовало его
сердце, и, не имея никаких представлений о том, что над этой "правдой" давно
задумываются и  работают великие мыслители,  с  наивною верой строил наивные
планы насчет того времени,  когда все будут жить по правде и  когда не будет
ни очень богатых, ни очень бедных.
   И ему казалось, что это так просто осуществить!
   Разговаривая на такие философские темы, они ровно в шесть часов вошли в
хороший ресторан,  в котором был назначен общий обед,  и застали там Старого
Билля.
   Он был сегодня почти неузнаваемым,  в  черном сюртуке,  с  белоснежными
воротниками и манжетами сорочки, в блестящих ботинках, с расчесанной бородой
и  гладко  причесанными волосами,  с  чисто  вымытыми руками,  праздничный и
нарядный.
   Казалось,  это  был  совсем не  тот  Старый Билль,  в  потертой кожаной
куртке,  с  трубкой в  зубах сидевший на козлах и лаконически беседовавший с
лошадьми и  готовый  во  всякое  время  пустить  пулю  в  лоб  агента,  -  а
джентльмен, видом своим похожий не то на доктора, не то на пастора.
   И  Чайкину вдруг  показалось,  что  Старый Билль словно бы  значительно
потерял в своем новом костюме,  будто он другой стал,  не прежний,  простой,
обходительный и добрый к нему и Дунаеву Старый Билль.
   - Чего  вытаращили глаза,  Чайк?  Думали,  что  Старый Билль  не  умеет
джентльменом одеться?  -  смеясь,  говорил Старый Билль, крепко пожимая руку
Чайкина.  - Положим, я чувствую себя в этом платье, как буйвол в конюшне, но
надо было приодеться:  в гостях у одной леди был.  Здорово, Дун! - продолжал
он, протягивая руку Дунаеву. - Женитесь-таки?
   - Женюсь, Билль.
   - А ваши дела как, Чайк?
   - Хороши, Билль. Завтра еду на ферму.
   - Ну,  садитесь, джентльмены, будьте моими гостями. Аккуратны вы: ровно
в шесть пришли. Я люблю аккуратных людей.
   Они уселись втроем за отдельный столик. На нем стояла бутылка хереса.
   Негр подошел к Биллю.
   - Три  обеда  и  потом  кофе  и  графинчик коньяку,  а  вот  для  этого
джентльмена рюмку ликера. Поняли, Сам?
   - Понял, сэр.
   - Так обрабатывайте ваше дело,  дружище, а мы свое будем обрабатывать -
есть все, что вы нам дадите. Порядились, Чайк? - обратился Билль к Чайкину.
   - Нет, на месте договорюсь.
   - Далеко ехать? Куда поступаете?
   - Близко от Сан-Франциско.
   И Чайкин назвал ферму и фамилию владелицы.
   - Знаю.  В  двух милях от большой дороги.  Чудесная ферма.  И сад и лес
есть.  Как  раз  чего вы  хотели,  Чайк...  И  будущая хозяйка ваша отличная
женщина... А вы все-таки маху не давайте, Чайк... Не продешевите.
   - Я цен не знаю... Что положат. Увидят работу, тогда и цену назначат.
   - Не  будьте  простофилей,  Чайк,  а  то  вам  назначат цену  жидкую...
Хорошему годовому рабочему в  этих  местах  цена  от  трехсот до  четырехсот
долларов на всем на готовом... Запомните это, Чайк!
   - Запомню.
   - Да  позвольте вам  налить рюмку хересу и  Дуну  также...  Да  кушайте
хорошенько!  - угощал Билль, весело поглядывая на Чайкина. - А это вы хорошо
делаете,  что на ферму поступаете...  Лучше,  чем в городе, хотя бы и таком,
как Фриски...  Я  помню,  как тут несколько лачуг было,  и  давно ли...  лет
пятнадцать тому назад... А теперь?
   И Старый Билль не без гордости взглянул в окно.
   - Каковы янки! - хвастливо прибавил он.
   - Скорый народ! - похвалил Дунаев.
   - Именно скорый.  Это  вы  верно сказали,  Дун.  Наливайте себе  хересу
еще... Бутылка полна. И вторая будет... Как вам нравится рыба, Чайк?.. Здесь
не то,  что в дилижансе...  Не трясет, и старая ветчина не вязнет в зубах...
Так у вас верное письмо,  Чайк?  -  заботливо спрашивал Старый Билль, видимо
принимавший горячее участие в молодом эмигранте.
   - Должно быть, верное.
   - От кого?
   Чайк назвал фамилию адвоката.
   - Ого,  к какому вы козырю добрались!  Первый адвокат во Фриски.  Около
миллиона стоит!
   - То-то, за совет, сказывали, по пятидесяти долларов берет.
   - С вас взял?
   - С меня за что?  Я к нему с письмом от Блэка пришел.  А он с других за
пять минут разговора берет...
   - Такая у него такса, Чайк.
   - Бессовестная такса, Билль.
   - Отчего бессовестная?  Его дело объявить,  а  публике -  ходить или не
ходить. Обмана нет!
   Чайкин чувствовал в  этих словах что-то неправильное,  но смолчал,  так
как  доказать,  что  именно в  этой якобы свободе предложения и  спроса есть
насилие над публикой и неумеренное пользование своим талантом и именем - он,
разумеется, не мог бы. Однако, подумавши, заметил:
   - Обмана нет, да и совести мало...
   - У всякого своя совесть, - вымолвил Билль.
   - И зачем ему столько денег?
   - А вы, Чайк, у него бы спросили...
   - Он и говорить не дает.
   И Чайкин рассказал про свой визит к адвокату.
   Билль слушал и смеялся.
   - За ваше здоровье,  Чайк...  За ваше здоровье,  Дун!.. Желаю вам, Дун,
чтоб  и   мяса  много  продавали  и  чтобы  ваша  жена  была  вам  настоящей
помощницей... Деньги ваши, надеюсь, при ней целей будут...
   - Уж я отдал ей спрятать!
   - Ловко! И без расписки?
   - Какая расписка от невесты...
   - И вы, Дун, я вам скажу, за пять лет не многому научились.
   - А что?
   - Да то, что ваша невеста может найти и другого жениха, который захочет
открыть,   скажем,  москательную  торговлю.  Очень  желаю,  чтобы  этого  не
случилось, но только я никому не отдал бы без расписки деньги... Вот только,
пожалуй, Чайку бы дал... Он не любит денег, особенно если их много! - смеясь
говорил Старый Билль.
   Дунаев испуганно и растерянно смотрел на Билля.
   - Да вы, Дун, не пугайтесь заранее... Женщины трусливый народ...
   - Моя  невеста,  Билль,  честная  девушка!  -  взволнованно  проговорил
Дунаев.
   Но в его душу уже закралось сомнение.  Он, как нарочно, вспомнил о том,
как настойчиво требовала его невеста деньги и как, казалось ему теперь, была
холодна вчера при прощании.
   И,  желая подавить эти  сомнения и  уверить себя и  Билля,  что  он  не
попадется впросак, он хвастливо проговорил:
   - Меня женщина не обманет, Билль. Не таковский я!
   И,  словно бы в доказательство,  что он не таковский, Дунаев налил себе
рюмку и выпил ее залпом.
   - Не хвалитесь,  Дун.  И бросьте об этом думать, а женитесь скорее... Я
ведь так...  по-стариковски болтаю...  А вы и поверили! - старался успокоить
Дунаева Билль.
   И  действительно,  добродушный  и  не  особенно  сообразительный Дунаев
успокоился, однако проговорил:
   - Моя невеста,  Билль,  не такая, чтобы прикарманить деньги... И завтра
же я их от нее отберу!.. Надо за лавку платить. Так и скажу...
   - Ну, значит, и делу конец... Так вы завтра едете, Чайк?
   - Завтра... Что здесь делать?..
   - Правильно. И я терпеть не могу города. На большой дороге, на козлах я
чувствую  себя  лучше...   Ну,   да  и  то...   города-то  мне  молодость-то
попачкали...  От этого,  верно,  я люблю так свой дилижанс... А то ехали бы,
Чайк,  послезавтра со  мной...  Я  вас до перекрестка довезу,  а  там пешком
пойдете...
   - Ждут меня, Билль. Надо спешить.
   - Так вы,  значит,  на  пароходе,  который в  Сакраменто ходит,  можете
ехать.
   И Билль объяснил, что ежедневно в семь часов утра и в семь часов вечера
в Сакраменто ходит пароход.
   После  обеда сотрапезники вышли на  террасу,  выходившую в  сад,  и  им
подали туда кофе, коньяк и ликер для Чайкина.
   Все были в благодушном болтливом настроении хорошо пообедавших и слегка
выпивших людей.
   Даже Чайкин выпил две рюмки хереса и с удовольствием потягивал Кюрасао.
   Они вспоминали путешествие с Биллем,  и Чайкин,  между прочим,  спросил
Билля,  что  он  думает  о  недавнем убийстве среди  белого  дня  бывшего их
спутника, агента большой дороги, - кто его убил?
   - По-моему,  его  должен был  убить Дэк!  -  проговорил Старый Билль и,
помолчав, прибавил: - И хорошо сделал... Не стройте кислой рожи, Чайк. Очень
хорошо сделал...  Такому человеку не  для  чего жить.  Все  равно,  рано или
поздно, он был бы повешен. Годом раньше или позже, не все ли равно?
   - Дэк ко мне заходил! - промолвил Чайкин.
   - Заходил?..  Ну, так это, наверное, он прикончил бывшего товарища. Дэк
- порядочный человек. Но как он узнал ваш адрес, Чайк?
   - Я его встретил на улице и сообщил ему.  Едва узнал его - такой франт.
И бороду сбрил! - рассказывал Дунаев.
   - Ловко!  Разумеется,  он! - уверенно проговорил Билль. - Зачем же он к
вам заходил, Чайк?
   - Я  не видел его.  Меня не было дома.  Велел передать поклон и сказал,
что будет опять.
   - Ну, наверное он...
   В  эту  самую  минуту на  террасу вошел Дэк.  Безукоризненно одетый,  с
брильянтом на мизинце,  элегантный и красивый, он озирал публику и, увидевши
Билля и двух русских, подошел к ним.
   Билль и Чайкин не узнали в этом франтоватом джентльмене бывшего агента.
   Только Дунаев признал его и пожал ему руку.
   - Не узнали, Билль и Чайк, своего спутника? - проговорил он.
   - Легки на помине,  Дэк!  Только что о  вас говорили!  -  сказал Билль,
оглядывая Дэка и пожимая ему руку.
   - Здравствуйте,  Чайк.  Очень рад вас видеть... здоровыми, - подчеркнул
он. - Позволите присесть?
   - Пожалуйста! - сказал Билль. - А вас и не узнать!
   - Не узнать?.. Новый костюм...
   -