Земляки  говорили  довольно громко  по-русски,  и  этот  неведомый язык
обратил на себя внимание нескольких лиц из глазеющей публики.
   И один из зевак,  видимо сгоравший от любопытства,  наконец не выдержал
и, приблизившись к русским, спросил:
   - На каком языке вы говорите, иностранцы?
   - На русском.
   - Вы, значит, русские?
   - Русские.
   - Очень хорошо.  Позвольте пожать ваши руки,  джентльмены...  Билль! Не
уезжайте пять минут... я хочу сказать речь.
   И,  не  дожидаясь согласия Билля,  этот  господин взобрался на  облучок
фургона и зычным голосом крикнул:
   - Леди и джентльмены!  прошу выслушать внимательно то, что я буду иметь
честь сейчас сказать вам.  Настоятельно прошу вас,  леди и  джентльмены,  не
говорить,  не кашлять и не плевать в течение пяти минут, если только это для
вас возможно, в чем я, впрочем, сомневаюсь.
   В  толпе раздался смех.  Но тем не менее толпа приблизилась к оратору и
плотно сомкнулась. И моментально наступила тишина.
   - Вы меня поразили,  леди и джентльмены,  и я не нахожу слов вас за это
благодарить!  -  продолжал оратор.  -  Так будьте такими же  молчаливыми еще
четыре минуты...  Не более. Леди и джентльмены! вы, вероятно, все, а если не
все,  то  большая часть  из  вас,  читали,  что  русская эскадра,  посланная
императором Александром Вторым,  освободившим свой народ, находится в гостях
у  нас,  чтобы выразить свое  сочувствие северянам...  И  русских чествуют в
Нью-Йорке,  как  добрых братьев,  понявших великую цель  нашей  междоусобной
войны.  Леди и джентльмены! здесь вы видите двух русских... Вот они! (Оратор
указал рукою на Дунаева и Чайкина.) К сожалению,  мы поздно узнали об этом -
они сейчас уезжают со Старым Биллем - и не можем угостить их как следует. Но
это  не  помешает нам,  леди  и  джентльмены,  выразить в  лице двух русских
джентльменов наши братские чувства к великому русскому народу...  Я, с своей
стороны,  могу поднести им по банке моей знаменитой ваксы,  ваксы Тика,  так
как лучшей ваксы,  по совести говоря,  нет в целом мире,  и вы можете в этом
убедиться,  леди и  джентльмены,  если будете покупать ваксу у  меня,  улица
Линкольн, четыре. Русские джентльмены! не откажите принять по банке ваксы на
память от гражданина Виргинии... А затем, гип, гип, ура!
   Толпа  подхватила этот  крик,  и  вслед за  тем  все  стали подходить к
Дунаеву и к Чайкину и крепко пожимать им руки.
   - Ну,  теперь садитесь,  джентльмены,  в фургон.  Пора ехать! - крикнул
Билль, когда рукопожатия были окончены.
   Наши земляки поклонились публике и заняли свои места.
   Когда фургон двинулся,  их проводили новыми криками в честь русских.  А
Дунаев и Чайкин махали шляпами.
   Чайкин хотя и понял речь янки и был тронут ею,  но его удивило,  что он
почему-то приплел ваксу, и он спросил Дунаева:
   - Зачем он о ваксе говорил?
   - А это заместо объявления...  Чтобы покупали у него ваксу!  -  смеясь,
отвечал Дунаев.
   - Чудной народ! - промолвил Чайкин.
   - Они понимают,  что русские за  них...  Зато,  братец ты  мой,  и  нам
уважение оказали... Ура кричали!
   - И руку так тискали, что даже больно стало! - заметил Чайкин.
   И, помолчав, прибавил не без горделивого чувства:
   - Ддда!  И  здесь российских знают!  Мне  и  негра в  Санлусе (Сан-Луи)
говорил про нашу эскадру и хвалил царя нашего. Его все добрые люди хвалят за
то, что крестьянам дадена воля. Без воли... какая жизнь...
   - Южане не  хвалят!  -  смеясь заметил Дунаев.  -  Им самим хотелось бы
своих крепостных негров сохранить.  Ну,  да  им  скоро крышка.  Наш Линкольн
довел их  до точки...  Замиренья просят...  Согласны на то,  чтобы негра был
вольный человек... И нудно же было жить бедному негре... Ох, как нудно!
   - Шибко утесняли? - спросил Чайкин.
   - И не дай бог!  Мало того,  что утесняли,  а его и за человека,  можно
сказать,  не считали. "Насекомая, мол, а не человек!" Я бывал на плантациях,
видал, как с неграми поступали. Плетями так и подбадривали эти самые "боссы"
ихние. Жалко бывало смотреть.
   Чайкин  несколько времени  молчал.  И  наконец в  каком-то  мучительном
раздумье спросил:
   - И  отчего это  на  свете людей утесняют?  Как ты  об  этом полагаешь,
Дунаев?
   По-видимому, Дунаев не занимался подобными отвлеченными вопросами, хотя
знал по опыту, что такое утеснение, и, жаждавший чутким сердцем правды, даже
искал ее, явившись обличителем своего командира перед адмиралом.


ГЛАВА XVIII

   Дорога шла холмистой равниной,  покрытой еще зеленью и  цветами.  То  и
дело вспархивали чуть не из-под ног перепела и другая мелкая пташка. Луговые
собачки высовывали мордочки из  своих  норок и  перебегали от  одной норы  к
другой,  пока  высоко  парящий на  небе  коршун  не  заставлял их  торопливо
прятаться.
   По бокам дороги нередко виднелись ранчи, окруженные садами, а вблизи от
них пасущиеся стада овец.  Иногда фургон обгонял обоз,  но уже не так часто,
как  прежде;  зато  чаще  встречались  обозы  с  переселенцами и  фургоны  с
пионерами.
   Благодаря  ветру  зной  был   не   так  ощутителен,   и   наши  русские
путешественники чувствовали себя хорошо,  и Чайкин, внимательно следивший за
всем,   что  видел  на  пути,   довольно  часто  обращался  к   товарищу  за
объяснениями:  расспрашивал он и о ранчах,  и о пионерах, и о переселенцах -
все его интересовало.
   Канзасцы  после  обильного  завтрака  отлично  спали  на  свежем  сене,
положенном в фургон. Начинал поклевывать носом и Дунаев.
   А Билль сидел молчаливый на козлах. Чайкин обратил внимание, что Старый
Билль  сегодня как-то  особенно задумчив и  серьезен,  точно думает какую-то
думу.  И  во время остановок на станциях и  когда они обедали втроем,  он не
раскрывал рта и,  казалось,  становился мрачней и  мрачней.  Его седые брови
совсем насупились,  и на морщинистом лице было выражение чего-то жестокого и
непреклонного.
   Так прошло двое суток.
   На  третьи перевалили хребет Скалистых гор и  к  концу дня спускались в
долину между склонов по узкому ущелью...
   Канзасцы, видимо, были возбуждены и все посматривали в маленькие оконца
фургона.
   Наконец фургон переехал большой ручей, перерезывавший дорогу. Это место
было  особенно  глухо  и  представляло собою  как  бы  ловушку.  Дорога  тут
сворачивала направо под острым углом, спускаясь в долину.
   Эта  местность и  называлась Скалистым ручьем  и  пользовалась недоброю
славой.  Здесь  часто "шалили" в  то  время агенты большой дороги,  внезапно
показываясь на  боковых тропинках на  своих степных лошадях и  чаще  всего в
масках,  чтобы не быть узнанными впоследствии людьми,  ими ограбленными, при
встречах в театре, игорных домах и отелях.
   Дунаев  в  качестве  гонщика  скота  и  "капитана" знал  это  место  и,
предупредив Чайкина, следил за канзасцами.
   Наши  матросики увидели,  какими удивленными стали вдруг их  лица,  оба
заметили, как переглянулись они между собой.
   А  Билль как ни  в  чем не бывало,  точно пренебрегая опасностью,  тихо
спускал фургон по крутому спуску, сдерживая лошадей.
   - Как  называется  этот  ручей,   Билль?  -  наконец  спросил  один  из
канзасцев, нетерпеливый брюнет.
   - Скалистый, сэр! - спокойно ответил Билль.
   - Красивое местечко.
   - Очень.  Мы переехали Скалистый ручей и  сейчас опять его увидим,  как
спустимся... Там местечко еще красивее.
   Через  несколько минут  фургон  спустился в  начало долинки,  и  Билль,
свернув с дороги, остановил лошадей близ широкого ручья, окаймленного в этом
месте деревьями.
   Несколько куликов и уток вспорхнули из-под лошадей.
   - Не хотите ли отдохнуть здесь, джентльмены? Здесь недурно напиться чаю
с ромом.
   - Умно придумано, Билль! - весело сказал молодец со шрамом.
   - Местечко действительно красивое! - подтвердил брюнет.
   - А вы, Дун и Чайк, что скажете?
   Те выразили согласие.
   - Так выходите,  джентльмены,  а  я  распрягу лошадей...  Дун!  Вы  мне
поможете? А вы, Чайк, достаньте ведра, чтобы напоить лошадей.
   Билль слез,  а за ним Дунаев и Чайкин... Вылезли и молодцы, направляясь
к ручью.
   Когда Дунаев очутился около лошадей Старого Билля, тот шепнул ему:
   - Отпрягать не  надо.  Сию  минуту  мы  скрутим им  руки.  Вы  возьмите
брюнета,  а я займусь рыжим. Веревки в ведре. Не забудьте сперва обезоружить
их. Надо свести с ними счеты.
   - Не бойтесь, Билль, все сделаю чисто.
   - Так  идем...  А  вы,  Чайк,  оставайтесь у  лошадей!  -  сказал Билль
явившемуся с ведрами Чайкину.
   Билль и Дунаев, оба с ведрами в руках, пошли к ручью.
   При их приближении канзасцы,  тихо беседовавшие между собой,  тотчас же
смолкли.
   - Сейчас сучьев нарубим для костра... Где у вас топор лежит, Билль?.. И
как  вы  не  боитесь  останавливаться  у  Скалистого  ручья,  Билль!  Здесь,
говорят...
   Но  дальше молодец со  шрамом не  досказал.  Билль крепко обхватил его,
повалил на землю и швырнул в сторону два револьвера и нож,  бывшие у него за
поясом. В ту же минуту был повален и обезоружен Дунаевым и брюнет.
   Оба, смертельно побледневшие, не пробовали сопротивляться, когда руки и
ноги их были связаны крепко веревками.
   - Это по  какому же  праву?  -  проговорил молодец со шрамом,  стараясь
принять спокойный вид.
   - Охота разговаривать!  - презрительно кинул брюнет. - Точно не видишь,
что Билль хочет нас доставить шерифу в Сакраменто в виде товара.
   - Ошибаетесь,  джентльмены.  Мы  вас  сейчас будем  судить судом Линча.
Садитесь и приготовьтесь защищаться! - угрюмо проговорил Билль.
   Ужас исказил черты канзасцев.
   Чайкин был  поражен,  когда  увидел всю  эту  сцену,  и  не  отходил от
лошадей.
   - Чайк, подите сюда! - крикнул Билль.
   И когда Чайкин приблизился, Билль проговорил:
   - Вы,  иностранец,  должны быть третьим судьей. Поклянитесь, что будете
судить этих двух джентльменов по совести.
   Испуганный, что ему придется судить, Чайкин просил избавить его от этой
чести.
   Но Билль сказал:
   - Тогда нас будет двое без вас. Втроем дело будет правильнее.
   - Не отказывайтесь,  Чайк! - проговорил молодец со шрамом. - Прошу вас,
будьте судьей.
   Тогда Чайкин согласился и, перекрестившись, проговорил:
   - Клянусь судить по чистой совести.
   - Ну, теперь ладно. Я приступаю.
   И  с этими словами Билль сел на землю,  поджав под себя ноги.  По бокам
его расположились Дунаев и Чайкин.
   Билль  был  угрюмо  серьезен,   Дунаев  торжествен,  Чайкин  подавленно
грустен.
   - Подсудимые, - начал Билль, - готовы вы отвечать на вопросы?
   - Я готов! - отвечал дрогнувшим голосом молодец со шрамом.
   Брюнет молчал.
   - А вы? - спросил Старый Билль.
   - Я? Смотря по тому, что вы будете спрашивать, Билль.
   - А вот услышите. Ваши имена, джентльмены?
   - Меня зовут Вильям Моррис.
   - А меня, положим, Чарльз Дэк.
   - Положим,  что так.  Я обвиняю вас, Вильям Моррис и Чарльз Дэк, в том,
что вы,  агенты большой дороги,  имели намерение ограбить Дуна и  убить всех
нас предательски перед Виргиниею.  Помните свист?  И  помните,  почему вы не
ответили на него?
   - А почему? - спросил Дэк.
   - Потому что все мы были наготове.  И я первый положил бы вас на месте,
если б вы ответили.
   - Правильно, Билль. Вы - ловкая лисица! - сказал, усмехнувшись, Дэк.
   - А вы, Моррис, признаетесь?
   - Признаюсь.
   - Слышали, Дун и Чайк?
   - Слышали, Билль.
   - Затем у  меня  есть еще  более тяжкое обвинение против вас,  Моррис и
Дэк. Слушайте, прошу вас, Моррис и Дэк, и вы, Дун и Чайк!
   - Да не тяните души,  Билль. Чего вы заправского судью корчите. Валяйте
скорее!.. - проговорил Дэк самым искренним, слегка ироническим тоном.
   Он уже вполне владел собой и,  казалось,  не сомневался в том,  что его
ожидает. И его бледное, потасканное, испитое и все еще красивое мужественное
лицо улыбалось такою холодной усмешкой и в его глубоко сидящих черных глазах
светилось  такое  равнодушие не  дорожившего жизнью  человека,  что  Чайкин,
взглянув на него, невольно припомнил такое же выражение на лице Блэка, когда
тот говорил о самоубийстве.
   И  Чайкин почувствовал не одно только сострадание к  этому человеку,  а
нечто большее.
   - Извольте,  Дэк,  я тороплюсь!  - отвечал Билль, сам внутренне любуясь
мужеством Дэка.
   - Спасибо вам, Билль! - промолвил Дэк.
   И старый Билль продолжал:
   - Обвинение  это  заключается  в  намерении  вашем  прикончить  с  нами
по-предательски,  сзади,  когда мы  спали...  Не приведено оно в  исполнение
только потому, что...
   - Что Моррис был дурак и  не согласился на мое предложение!  -  перебил
Дэк.
   - Вы слышите, Дун и Чайк?
   Те кивнули головами.
   - Затем вы решили покончить все дело здесь,  у  Скалистого ручья,  и  с
этою целью дали телеграмму в Сакраменто некоему Иглю о том, чтобы он с пятью
друзьями приехал встретить вас с  провизией...  Правду ли я  говорю?  Что вы
скажете на это, Моррис?
   Моррис пробормотал:
   - Но  это надо доказать...  Вы  видите,  друзья не  приехали.  На каком
основании вы нас обвиняете в этом?
   - А  вы что скажете,  Дэк?  Правду ли я говорю,  обвиняя вас и товарища
вашего в этом?
   - Я  только скажу,  что  наша  партия проиграна,  Билль.  Но  более  из
любопытства присоединяюсь к вопросу товарища: откуда вы все это узнали?
   - Вы знаете,  джентльмены, Старый Билль не лжет. И все, что я сказал, я
слышал от вас. Вы очень громко говорили об этом на ночной стоянке...
   - Мало ли что говорится!..  Это не доказательство...  Это не улика!.. -
воскликнул Моррис.  -  Ведь факта не было.  Мы хотели послать, но не послали
телеграммы, иначе товарищи наши были бы здесь.
   - А вы что скажете, Дэк? Подтверждаете ли вы слова товарища?
   - Я ничего не скажу, Билль.
   - Так я скажу,  что ваш товарищ Моррис лжет.  Вы послали телеграмму,  и
если она не дошла, то не по вашей вине.
   Моррис поник головою. Дэк молчал.
   - Сознаетесь вы в этом, Моррис?
   - Н-н-нет!  -  пролепетал Моррис, поднимая голову, и весь как-то ушел в
свои судорожно вздрагивающие узкие плечи.
   - А вы, Дэк?
   - Кончайте скорей,  Билль.  А то Чайк,  прежде чем судить нас, упадет в
обморок. Пожалейте джентльмена! - насмешливо промолвил Дэк.
   Действительно,  Чайк  имел страдальческий вид  и  был  бледен не  менее
Морриса.
   Старый Билль сурово взглянул на такого слабонервного судью и сказал:
   - Сию минуту кончу, Дэк.
   И  с этими словами Билль достал из кармана телеграмму и громко прочитал
ее.
   - Посмотрите,  Моррис и  Дэк,  ваши ли здесь фамилии?  -  сказал Старый
Билль  и,  поднявшись,  подошел  к  подсудимым и  показал  им  обличающую их
телеграмму.
   Моррис был окончательно сражен и едва прошептал:
   - Телеграмма моя!
   - Говорите громче, чтобы судьи слышали.
   - Телеграмма моя! - произнес Моррис.
   - Ловко, Билль, обделано дельце, ловко! - сказал Дэк.
   Старый  Билль  вернулся  на  свое  место  и  предъявил телеграмму обоим
судьям.
   - Ну, джентльмены, - обратился Билль к подсудимым, - больше, я полагаю,
допрашивать нечего.  Ваше дело ясное.  Но прежде чем мы постановим приговор,
не скажете ли чего-нибудь в  свое оправдание?  Почему вы,  оба молодые люди,
вместо того  чтобы  честным трудом зарабатывать себе  хлеб,  позорите звание
гражданина Северо-Американских штатов,  выбравши себе  такую гнусную работу,
как грабеж и  убийство?  Быть может,  вы  доведены были до этого крайностью?
Быть может, вас вовлекли другие? Мы примем все это во внимание.
   У Морриса вздрагивали челюсти, когда он с трудом проговорил:
   - Пощадите... Не убивайте!
   Дэк нетерпеливо крикнул:
   - Не разыгрывайте пастора, Билль. Пристрелите или вздергивайте скорей!
   А  Чайкин  внезапно проговорил,  обращаясь к  подсудимым,  с  мольбою в
голосе:
   - Скажите...  скажите что-нибудь...  Ведь  вы  раскаиваетесь?  Ведь  вы
больше не будете грабить и убивать? Не правда ли?..
   - О,  какой вы  добрый дурак,  Чайк!  -  ответил Дэк,  и  в  его глазах
мелькнуло что-то грустное и безнадежное.
   - Пощадите! - снова пролепетал Моррис.
   - Какой вы трус. Даже и умереть не умеете! - презрительно крикнул Дэк.
   И, обращаясь к Чайкину, прибавил:
   - Достаньте,  Чайк,  из моего кармана трубку и  табак,  набейте трубку,
закурите и суньте мне в рот.
   Когда Чайкин все это исполнил, Дэк шепнул ему:
   - Спасибо вам,  Чайк... И за жалость вашу спасибо! Только не стоит меня
жалеть!
   Чайкин  снова  вспомнил  Блэка  и  отошел,  взволнованный до  последней
степени.
   - Билль! - позвал Моррис.
   - Что вам, Моррис?
   - Дайте мне один-другой глоток рому. Это меня подкрепит.
   - Сейчас дам, Моррис! - почти ласково сказал Старый Билль.
   И он послал Дунаева за бутылкой и стаканом.
   Когда  тот  принес ром,  Билль  налил  полстакана и  сам  поднес его  к
побелевшим губам Морриса.
   Тот жадно выпил спирт и, поблагодарив Билля, прошептал:
   - Билль!.. у меня есть жена и дети.
   - Тем хуже для них, Моррис! - серьезно промолвил Билль.
   Он  возвратился на  свое  место и,  опустившись на  траву,  проговорил,
обращаясь к судьям:
   - Судьи! судите по совести, какого наказания достойны подсудимые. Закон
Линча ясен, и мы должны его исполнить. Вы, Чайк, как иностранец и незнакомый
с  обычаями  страны,  подадите  голос  после  Дуна...  Ну,  Дун,  отвечайте,
удостоверено ли, что подсудимые виновны?
   - Удостоверено.
   - И  что  с  ними  надо  сделать по  обычаям здешних мест  и  в  защиту
путешественников?
   Дунаев,  знавший,  сколько терпят на  дороге от  агентов,  сам во время
путешествий имевший  с  ними  дело  и  проникнутый воззрениями,  обычными на
далеком Западе,  несмотря на свое добродушие, почти не задумавшись, произнес
среди  мертвой  тишины  оканчивающегося  чудного  дня,   прерываемый  только
посвистыванием куликов на ручье:
   - Казнить смертью.
   - А ваше мнение, Чайк?
   - Простить!  -  порывисто  воскликнул  Чайкин  и  тотчас  же  сам  весь
покраснел.
   Старый Билль изумленно взглянул на Чайкина,  как на человека не в своем
уме.  Сконфузился за  него  и  Дунаев.  Удивились  такому  приговору  и  оба
подсудимые,   и  Дэк  с  каким-то  странным  любопытством  глядел  на  этого
белобрысого худенького русского,  глаза которого возбужденно сияли, придавая
его неказистому лицу выражение духовной красоты.
   - Не  убивайте их,  Билль...  не убивайте!..  -  вновь заговорил Чайкин
среди общего мертвого молчания.  - Простите их, Билль... Пусть они виноваты,
но не нам отнимать чужую жизнь и быть убийцами...
   Чайкин остановился.
   - Это все, что вы хотели сказать, Чайк? - спросил Билль.
   - Нет... Я хотел сказать... видите ли...
   - Может  быть,   вы   затрудняетесь  говорить  ваши   русские  глупости
по-английски, - так говорите по-русски, а Дун переведет... Хотите?
   - Благодарю вас, Билль. Я буду говорить по-русски.
   И, обращаясь к Дунаеву, Чайкин продолжал:
   - И как у тебя повернулся язык,  Дунаев,  приговорить на казнь людей!..
Забыл ты,  что ли,  в Америке бога,  Дунаев?..  И ты скажи им, что нет моего
согласия, чтобы убивать. Может, они и сделались-то убивцами оттого, что люди
друг дружку утесняют.  Может, если мы их простим, то совесть в них зазрит. А
совесть зазрит,  так  они  не  станут больше такими делами заниматься...  Ты
переведи им это...  И опять же: не казнить, а жалеть надо людей, пожалеть их
родителей,  детей,  всех сродственников, а не брать на душу греха убийством.
Разве и они не люди?..  Я не умею сказать всего,  Дунаев, но душа болит... И
Христос,  за нас пострадавший, не то проповедовал. Он и самого Иуду простил,
не  то  чтобы...  Нет,  не  убивайте,  не убивайте их!..  И  ты сам виноват,
Дунаев...  Зачем  хвастал деньгами?..  Зачем  соблазнял?..  Все  из-за  этих
проклятых денег вышло... А кроме того, ведь живы все мы...
   Все глаза были устремлены на  Чайкина,  и  хоть американцы не поняли ни
одного слова из его бессвязной речи, но видели его лицо, его кроткие глаза и
чувствовали искренность любящего, всепрощающего сердца.