лучше и не касайся...  А уж я выпью за твое здоровье...  чтоб
ты  цел  остался...  Ты  -  парнишка душевный,  и  я,  брат,  тебя  люблю...
Жалостливый...
   И с этими словами Кирюшкин опорожнил стакан.
   - Прощай, Вась... Ужо завтра будут меня форменно шлифовать, так, может,
в лазарет снесут, так ты зайди...
   - Зайду, Иваныч... А пока что прощай!
   Минуту спустя Чайкин раздумчиво проговорил:
   - А и жалко, Артемьев, человека.
   - Это ты про Кирюшкина?
   - То-то, про него.
   - Сам виноват.  Не доводи себя до отчаянности, не пей безо всякой меры.
Пропащий вовсе человек. И быть ему в арестантских ротах! - строго проговорил
Артемьев.
   Молодому матросу показалось,  что все, что говорил Артемьев, может быть
и справедливо, но это суждение не нашло отклика в его добром сердце. Виноват
не виноват Кирюшкин, а все-таки его жалко.
   И он спросил:
   - А старший офицер отдаст его в арестантские роты, Артемьев?
   - Навряд. А что завтра снесут его после порки в лазарет, это верно.
   - И Кирюшкин так полагает. Зайти к ему в лазарет просил.
   Вскоре  три  матроса,   держась  за   руки,   вышли  на  большую  улицу
Mongomery-strit  и  пошли по  ней,  глазея на  высокие большие дома,  сплошь
покрытые  объявлениями,   на  роскошные  гостиницы,   на  витрины  блестящих
магазинов, на публику.
   Они долго бродили по улицам и,  наконец, зашли в одну из лавок, попроще
на вид, сняли шапки и робко остановились у прилавка.
   Черноватый  приказчик   с   цилиндром  на   голове,   жевавший   табак,
вопросительно посмотрел на русских матросов.
   - Спрашивай,  Артемьев,  насчет рубах.  Ты знаешь по-ихнему!  - заметил
Чайкин.
   - То-то, забыл, как по-ихнему рубаха... А знал прежде.
   Но  сообразительный янки вывел матросов из  затруднения.  Он  тотчас же
достал несколько матросских рубах, штанов, фуфаек, башлыков и все это бросил
на прилавок перед матросами.
   Они весело закивали головами.
   - Вери гут... Вери гут...* Вот это самое нам нужно. Догадливый, братцы,
мериканец! - говорил Артемьев.
   ______________
   * Очень хорошо... Очень хорошо... (англ. very good).

   - А как цену узнаем? - спросил Чайкин.
   И об этом догадался янки.
   Он  показал рукой на башмаки и  поднял три пальца,  показал на рубахи и
поднял палец и потом половину его, тронул фуфайку и поднял один палец.
   Все это он проделал быстро,  с серьезным видом и затем отошел к витрине
и стал смотреть на улицу, не обращая ни малейшего внимания на покупателей.
   - Значит,  три доллара,  полтора и один.  А доверчивый! Другой придет и
стянет что у такого купца! - заметил Артемьев.
   - Видно, полагается на совесть, - промолвил Чайкин.
   Матросы стали рассматривать вещи с  тою  внимательностью,  с  какою это
делают простолюдины,  для которых дорога каждая копейка и  которые поэтому с
подозрительною осторожностью приступают  к  покупке.  Они  ощупывали  ткань,
подносили вещи к свету, рассматривали на башмаках подошвы и гвозди.
   - Товар,  братцы,  хороший.  Только надо поторговаться. Мусью! - поднял
голос Артемьев.
   Янки подошел, и между ними произошла такая мимическая сцена.
   Артемьев, указывая на башмаки, показал два пальца.
   Приказчик, не говоря ни слова, отрицательно мотнул головой.
   Тогда Артемьев показал еще четверть пальца, наконец половину.
   Результат был тот же  самый.  То же было,  когда Артемьев мимикой давал
дешевле назначенной цены  за  рубахи  и  фуфайки.  Янки  отрицательно махнул
головой.
   - Не уступает. Валим в другие лавки! Может, вернет!
   И матросы пошли к дверям, но приказчик и не думал ворочать покупателей.
   Они вышли на улицу, и Чайкин сказал:
   - Не по-нашему вовсе... Чудно... Без запроса!
   Побывавши в нескольких лавках и убедившись,  что везде спрашивали такую
же  цену (ни центом более или менее),  матросы возвратились в  первую лавку,
где приказчик показался им самым понятливым и обходительным,  и после нового
тщательного осмотра и примерок вещи были куплены.
   Чайкин отдал фунт. Приказчик сперва бросил золотой на прилавок и, когда
раздался звон удовлетворительный,  показавший,  что монета не фальшивая,  он
положил золотой в  кассу и отдал Чайкину несколько серебра вместе со счетом,
в котором было, между прочим, обозначено, сколько долларов дали за золотой.
   Чайкин смотрел на счет, ничего не понимая. Однако спрятал счет в карман
и  при  помощи Артемьева не  без  труда рассчитал,  верно ли  ему  разменяли
золотой,  не надул ли американец.  Оказалось, что совершенно верно, и Чайкин
удовлетворенно проговорил:
   - Видно, здесь торговцы на совесть... Не то что в Кронштадте.
   Когда они вышли из лавки на улицу, Артемьев сказал:
   - Теперь куда, братцы?
   И, не дожидаясь ответа, прибавил:
   - Теперь в  самый бы  раз по  шкалику раздавить да  пивом побаловаться.
Небось устали мы, шлямшись по городу.
   - В сад бы! - промолвил Чайкин.
   Но оба его спутника запротестовали.
   - В сад потом, а теперь гайда в салун!
   Зашли в  маленький салун,  в ближнем переулке.  Небольшая комната,  пол
которой  был  усыпан  опилками,  полна  была  народу.  Две  молодые служанки
разносили гостям,  сидящим за маленькими столиками, рюмки с ромом, стаканы с
хересом,  кружки пива и  другие напитки.  На одном из столиков двое мужчин в
широкополых шляпах (сомбреро) играли в кости.
   Наши  матросы  конфузливо озирались  среди  шума  и  гама,  стоявших  в
кабачке.  Но  одна из  служанок тотчас же  к  ним  подошла и  указала им  на
свободный столик и,  когда матросы уселись, спросила их по-английски, что им
принести.
   - Ром...  вери гут...  два стаканчика побольше...  вери гут, а ему бир*
кружку...   вери  гут...   Понимаешь,   голубушка?  -  приказывал  Артемьев,
распоряжаясь своим "вери гут" довольно расточительно.
   ______________
   * Пива (нем. das Bier).

   Но, к его удивлению служанка сказала на понятном для матросов языке:
   - Русский будет?
   - То-то,  русские!  -  обрадованно воскликнули все трое.  -  А вы нешто
российская?
   - Мой Чехии, тоже славян...
   Хотя ни один из матросов и  не имел понятия о  Чехии и не знал,  откуда
родом служанка,  тем  не  менее они  очень были  рады  встретить на  чужбине
человека, понимающего по-русски.
   - И как вы сюда попали? - спрашивал Чайкин.
   Чешка торопливо отвечала на родном своем языке, и матросы могли понять,
что она переселилась с отцом и матерью три года тому назад с родины, которая
далеко-далеко.
   Матросы не прочь были поговорить со служанкой подольше,  но она, махнув
головой в сторону стойки,  где восседала крупная пожилая дама,  сказала, что
ей некогда, и скрылась в толпе.
   - Тоже и  ихняя нелегкая служба!  -  проговорил Чайкин,  поглядывая как
шмыгали служанки, подавая посетителям то то, то другое.
   - А сюда со всех концов света бегут! - заметил Артемьев.
   - По какой такой причине?
   - Жизнь вольная.  И опять же золото,  копай кто хочет... Только русские
не бегут!
   - Не бегут?
   - Любят свою  землю,  потому и  не  бегут.  И  опять же:  надо лопотать
по-ихнему.
   - А вот тоже эта девушка не знала по-ихнему, а поди научилась...
   Служанка в  эту минуту поставила на стол перед матросами два стаканчика
рома и кружку пива.
   - А  вы еще,  мамзель,  два стаканчика и две кружки пива...  Вот Чайкин
этим не занимается!.. Так только куражится! - заметил Артемьев.
   Однако Чайкин спросил себе  и  вторую кружку и  попивал пиво,  наблюдая
публику.
   Время  между  тем  шло,  а  товарищи  Чайкина,  казалось  и  не  думали
собираться.
   - А что же, братцы, в сад погулять?
   Но спутники Чайкина решительно запротестовали.
   Тогда Чайкин отправился один,  рассчитывая,  что на память скоро найдет
сад, мимо которого проходил несколько времени тому назад.


3

   И действительно,  скоро нашел он городской сад и направился по большой,
густой   аллее,   восхищенный  видом   высоких  густолиственных  деревьев  и
цветочными клумбами.  Ему  необыкновенно было приятно после неизменного моря
да  моря увидать эту роскошь зелени и  цветов.  И  он жадно вдыхал напоенный
ароматом воздух.
   Из глубины сада вдруг донеслись звуки музыки.
   Обрадованный Чайкин  заторопился  и  через  несколько  минут  дошел  до
небольшой лужайки,  где  на  эстраде играл оркестр.  Кругом лужайки стояли в
несколько рядов скамейки,  на которых сидела самая разнообразная публика:  и
нарядные дамы и мужчины, и очень скромно одетые.
   Чайкин  заметил маленькую боковую аллейку,  направился туда  и  сел  на
скамью. Там ни души не было, и он стал слушать.
   Он любил музыку, и у него была музыкальная душа. Давно зародилась в нем
эта любовь к  звукам.  Еще в детстве,  когда он служил казачком в помещичьем
доме,  он, бывало, весь замирая, слушал у дверей игру на фортепиано одной из
дочерей своего барина.  Потом,  когда помещик бросил имение и  переселился в
Москву,  а  Чайкин вернулся к матери,  он долго еще вспоминал эти счастливые
часы своей юношеской жизни,  когда что-то словно подхватывало его и  уносило
далеко от действительности в мир каких-то грез.
   И  теперь он  весь отдавался звукам,  испытывая то  приятно ласкающее и
вместе  с  тем  грустное настроение,  которое дает  музыка  нервным людям  с
восприимчивыми нервами...  И  -  господи  -  как  тоскливо  сделалось  этому
молодому  матросу,  когда  он,  очнувшись,  вспомнил  о  недавнем наказании.
Физическое страдание прошло, но при воспоминании он снова чувствовал позор и
унижение. И впереди еще целых два года этой жизни, полной трепета и страха.
   Опять заиграла музыка, играла еще и еще, и Чайкин все слушал да слушал.
И не хотелось ему уходить. А время шло.
   Вдруг мысль,  что он может опоздать на шлюпку и что тогда ему дадут сто
линьков,  вывела молодого матроса из его приподнятого душевного настроения и
наполнила душу страхом. Он вскочил со скамейки и почти побежал вон из сада.
   Выйдя на улицу,  он испуганно озирался.  Куда идти: направо или налево?
Он не мог ориентироваться, и страх опоздать сбивал все его соображения.
   И он торопливо направился в сторону,  противоположную тому направлению,
по которому ему надо было идти. Где-то пробило три четверти седьмого. Чайкин
прибавил шагу, не догадываясь, что идет не к пристани, а от пристани.
   Однако Чайкин спустя некоторое время заметил,  что дома будто бы не те,
какие он видел на этой же улице раньше,  и усомнился:  туда ли идет? Но кого
спросить и как спросить, когда не знаешь чужого языка?
   Чайкин остановился на одном перекрестке.  Уже смеркалось.  Он посмотрел
направо и  налево и  в  полумраке наступившего вечера увидал часть бухты,  и
тогда для него стало ясно, что он идет не туда.
   В   ужасе  Чайкин  повернул  назад  бегом  по   освещенной  уже  улице,
всматриваясь испуганными глазами вперед: не увидит ли он своих с клипера. Но
на улице все чужие лица.
   Он  выбрался на  большую улицу,  где  сверкали ярко  освещенные витрины
магазинов. По этой улице он спускался под гору. Кажется, он идет правильно и
шел раньше по этой улице?  Вот и  спуск к набережной...  И Чайкин побежал со
всех ног,  точно за ним гнались,  обезумевший от страха и  с трудом переводя
дыхание.  Вот  и  ряд  освещенных салунов,  откуда  раздаются звуки  музыки.
Напротив лес мачт с огоньками на них...
   Чайкин добежал до пристани.  Баркаса с "Проворного" нет, и своих нет, В
ту же минуту на судах раздались удары колоколов.  Чайкин считал число ударов
и замер в страхе. Было восемь часов. Он опоздал.
   Что делать?
   Ехать немедленно на вольной шлюпке? Но при мысли о наказании, ожидающем
его на клипере,  молодой матрос в  ужасе вздрогнул.  Он знал,  что пощады не
будет.  А  ехать  надо.  Не  оставаться же  здесь  в  чужом городе одному...
Пропадешь совсем...
   Чайкин почувствовал весь ужас своего положения и горько заплакал.


4

   В  эту минуту какой-то человек незаметно подошел к матросу,  пристально
посмотрел на него и,  отойдя несколько шагов, остановился, не спуская глаз с
Чайкина.
   Свет  фонарей у  пристани захватил высокую и  совсем худую фигуру очень
плохо одетого человека со  старым,  сморщенным лицом,  черты которого,  и  в
особенности характерный крючковатый нос, обличали еврейское происхождение.
   Прошло несколько минут. Чайкин вытер слезы и тоскливо смотрел на море.
   Наконец,  по-видимому на что-то решившийся,  он направился в ту сторону
пристани, где стояли наемные шлюпки.
   Тогда высокий человек приблизился к  Чайкину и тихим вкрадчивым голосом
спросил по-русски с заметным акцентом:
   - Вы будете русский матрос с военного корабля? Да?
   - Русский!  С клипера "Проворный"! - изумленно и обрадованно воскликнул
Чайкин.
   Он  глядел во  все глаза на  незнакомца,  говорящего по-русски,  как на
спасителя,  который поможет ему  нанять  шлюпку на  "Проворный" -  будь  что
будет!
   - А вы здешний? - спросил он.
   - Стал здешним.
   - А прежде?
   - Русским был... Из евреев я.
   - А как же в эту сторону попали?
   Старый еврей усмехнулся.
   - На пароходе из Гамбурга... А прежде я солдатом служил.
   - Солдатом? В отставке, значит?
   - Я без отставки. Меня тоже наказывать в полку хотели, так я спужался и
убежал...  И стал я с тех пор вольным человеком, американским гражданином. И
никто мне ничего не смеет сделать дурного, если я не делаю дурного... Хорошо
здесь... А вы, господин матрос, значит, на корабль опоздали?
   - То-то, опоздал! - виновато промолвил Чайкин.
   - И большую ошибку вы дали, что опоздали!
   - А что?
   - А  я давеча стоял на пристани и видел,  как русская шлюпка ушла...  И
как же сердился ваш офицер,  я вам скажу!  И как же он ругался! Ай-ай-ай! Он
совсем так ругался, как у нас в полку ротный командир, нехай сдохнет... Тоже
сердитый был... и-и-и! - взвизгнул тонким голосом еврей.
   - За что же офицер сердился так?
   - А из-за вас,  господин матрос. И чего только не говорил ваш офицер...
Даже и повторить страшно...
   - Что же он говорил?
   - Испужаетесь... Ой-ой-ой, что он говорил!
   - Да вы скажите... Как вас звать?
   - Абрам.
   - А ежели по батюшке?
   - Папеньку звали Исаком,  а меня, значит, люди звали в России Абрамкой,
а здесь зовут господином Абрамсоном.  А вы что же теперь думаете делать?  На
корабль ехать хотите?
   - Ничего не  поделаешь.  Надо  ехать!  -  испуганно проговорил матрос и
вздохнул. - Вот шлюпку бы нанять до "Проворного". Поговорите, что возьмут, а
то я по-здешнему не умею.
   - Отчего не нанять? Нанять можно.
   - Дорого поди возьмут?
   - Доллара два возьмут.
   - У меня как раз два доллара есть денег.
   - Только жалко мне вас. Такой вы молодой матрос, и вдруг оттого, что вы
опоздали каких-нибудь полчаса... Ой-ой-ой!..
   - Спасибо, что пожалели, а все-таки надо ехать на клипер!
   - А зачем, позвольте спросить, ехать?
   - Как зачем? Не здесь же оставаться?
   - А почему, хотел бы я узнать, не оставаться? Здесь всегда работу можно
найти...  И разбогатеть можно... Будете богатым человеком... И знаете, что я
вам скажу, господин матрос?
   - Что?
   - И  так  как  мне  вас  очень жалко,  то  пойдемте ко  мне в  гости...
Переночуете, а завтра и решение ваше будет... А я вам и работу могу найти по
вашей же матросской части. К хорошему человеку на судно можно поступить.
   Чайкин колебался, но наконец сказал:
   - Ежели переночевать у вас, то покорнейше благодарим, Абрам Исакыч... А
завтра поеду на клипер.
   - Так пойдемте!
   Они ушли с пристани.  Дорогой старый еврей расхваливал молодому матросу
жизнь в  Америке,  расписывал,  как  он  сам десять лет тому назад убежал из
полка и приехал сюда и очень рад,  что бог надоумил его в Америку.  И прежде
он разбогател здесь,  а потом разорился... Теперь дела хуже, но он надеется,
что пойдут лучше.
   - А вы чем занимаетесь?
   - Комиссионером пока, а жена и дочь торгуют на улице...
   Минут через пятнадцать они пришли в какой-то узкий и маленький переулок
и  вошли во  двор небольшого дома.  Там  стоял деревянный маленький флигель.
Старик постучался в двери одной из квартир внизу.
   Пожилая еврейка отворила двери.
   - Входите, Василий Егорыч, - сказал Абрам.
   Чайкин вошел в небольшую,  бедно убранную комнату. В ней, однако, кроме
нескольких стульев и  обеденного стола,  был  диванчик и  два мягких кресла.
Висячая лампа освещала комнату.
   Пожилая  еврейка с  добрым  и  когда-то,  должно  быть,  красивым лицом
посмотрела на маленького тщедушного матросика с видимым участием и,  пожавши
ему руку, попросила садиться.
   А  еврей что-то  проговорил жене  на  еврейском жаргоне и  потом сказал
Чайкину:
   - Тут у  нас есть маленькая комнатка;  вы в  ней и переночуете,  а пока
жена нам  приготовит по  стаканчику горячего грогу.  Это  пользительно перед
сном. Сара, так вы дадите нам по стаканчику?
   Пожилая  еврейка  что-то  проговорила по-еврейски  и  ушла  в  соседнюю
комнату,  из открытых дверей которой видны были кровати.  Это была спальная.
Ушел за ней и еврей.
   И  вслед за тем в  соседней комнате и  еврей и жена заговорили о чем-то
очень горячо.  По-видимому,  старый еврей в  чем-то убеждал жену,  а  она не
соглашалась.  К этим голосам присоединился еще и третий -  свежий, звонкий и
молоденький,  и  Чайкин увидал на пороге молодую красивую еврейку с большими
черными печальными глазами, устремленными на него.
   Он поклонился. Она ласково кивнула головой и скрылась.
   Спор  в  соседней комнате продолжался,  а  Чайкин сидел тоскливый,  уже
раскаявшийся,  что не  уехал на  клипер,  и  думавший,  что если он вернется
завтра,  то ему достанется еще больше. И Чайкин стал затем уже раздумывать о
словах старого еврея, который так нахваливал ему Америку. В самом деле, ведь
хорошо! Сам себе господин...
   "А хороший этот жид.  Пожалел и  приютил человека!"  -  подумал Чайкин,
полный благодарности к еврею.
   Если б он только понимал, о чем говорили в соседней комнате, то едва ли
чувствовал бы благодарность к еврею. Рядом в комнате решалась его судьба.
   Дело  в  том,  что  этот еврей,  когда-то  русский солдат,  занимался в
Сан-Франциско очень позорной профессией:  он сторожил на пристани матросов с
военных  кораблей и  заводил  к  себе  какого-нибудь  доверчивого или  очень
захмелевшего и  отбившегося  от  товарищей,  напаивал  стаканчиком грога,  в
который всыпался сонный  порошок,  заставлял подписывать какую-то  бумагу  и
отвозил  ночью  матроса  на  какое-нибудь  купеческое  судно,  нуждавшееся в
матросе.  За это он получал "комиссию" от капитана,  и  она была тем больше,
чем меньше поставлено было количество жалованья на бумаге.
   И  нередко  случалось,  что  матрос  просыпался под  утро  в  море,  на
незнакомом корабле и в ужасе видел себя дезертиром и закабаленным на год,  а
то  и  больше  за  самое  незначительное жалованье.  И  дезертир уже  боится
вернуться на родину,  где его ждет тюремное заключение за побег,  и поневоле
становится одним из тех вечно скитающихся без родины моряков,  которых много
на  купеческих кораблях и  особенно на  таких,  где капитаны не разборчивы в
найме людей,  документы которых иногда так же подозрительны,  как и  прошлое
таких матросов.
   Этот доверчивый русский молодой матрос обещал еврею хороший гешефт. Его
можно сдать на купеческий корабль за очень маленькое жалованье и получить за
это с капитана долларов тридцать пять,  а то и все пятьдесят,  так как очень
уж тих и смирен этот матросик и,  конечно,  не надумает сбежать с корабля. А
сегодня как раз нужен матрос на один американский клипер, уже совсем готовый
к  отплытию и  с  рассветом уходящий в  Австралию.  С  этого клипера убежало
накануне два матроса,  а  в Сан-Франциско их трудно найти,  и капитан обещал
г.Абрамсону,  называвшему себя  агентом По  найму матросов,  хорошие деньги,
если ему в ночь доставит матроса.
   Все  это  в  значительной степени  усиливало красноречие старого еврея,
убеждавшего жену приготовить стаканчик "настоящего" грога матросу,  которого
сам бог послал для то