ушки, и крупные слезы закапали из ее глаз.
   Чайкину стало жаль девушку, и он сказал:
   - А ежели бы вам в больницу идти? Там поправка бы скорей пошла.
   - В больницу надо деньги платить... А их нет у нас, Василий Егорович. А
вон и папенька!
   Ревекка быстро отерла слезы и пошла отворять двери.
   Абрамсон был очень удивлен, увидавши у себя такого приличного гостя, и,
не узнавши Чайкина,  с  самым почтительным и  даже боязливым видом подошел к
нему и спросил:
   - Чем могу служить вам?
   Чайкин рассмеялся и, протягивая руку, проговорил:
   - И  вы не узнали?  Помните Чайкина?  Вы меня на пристани встретили и к
себе увезли и на "Динору" определили.
   Старый  еврей  был  крайне  удивлен  и  джентльменским видом  Чайкина и
главным образом тем,  что он  зашел к  нему,  несмотря на  то,  что он хотел
поступить с  ним  далеко не  хорошо,  советуя наняться в  матросы за  десять
долларов в месяц.
   О том,  что Чайкин благодаря Ревекке знал,  какого рода грог хотели ему
приготовить,  Абрамсон,  разумеется, и не догадывался, как и не догадывался,
почему  молодой матрос  оказался таким  "умным" при  найме  и  отчего упорно
отказывался от угощения, предложенного штурманом Гауком.
   - Ай-ай-ай!  И как же я рад,  что вы не забыли меня,  господин Чайк,  и
пришли к  старому Абрамсону...  Я вам и сказать не могу,  как я рад...  -  с
искренней радостью говорил Абрамсон, крепко пожимая Чайкину руку и упрашивая
садиться...
   И, присаживаясь на ветхое кресло сам, продолжал:
   - А Ривка бедная все нездорова...  и очень нездорова...  И мне ее очень
жаль... А дела мои этот год неважны были, господин Чайк... Пхе!
   И  на  омрачившемся лице  старого еврея  появилось что-то  удрученное и
жалкое.
   Чайкин заметил,  что Абрамсон сильно постарел и опустился за этот год и
как будто стал еще худее.  Его черный сюртук совсем лоснился,  а цилиндр был
рыжеватого цвета.  Видно было,  что дела были не только неважны,  а  и вовсе
плохи.
   - Отчего неважны, Абрам Исакиевич? - спросил Чайкин.
   - Комиссионерство плохо идет...  Мало матросов через меня нанимаются на
суда... И капитаны меньше дают комиссии... И все это пошло с тех пор, как вы
уехали!  -  прибавил старик,  и его большие черные глаза, глубоко запавшие в
глазницах, грустно глядели из-под нависших густых бровей.
   Он,  разумеется,  не  объяснил,  почему  именно  плохие дела  совпали с
отъездом Чайкина.  Он не хотел признаваться,  что и  жена и  дочь отказались
быть соучастницами в  его преступном ремесле и  не приготовляли более грога,
после  которого  жертва  засыпала  и  отвозилась на  корабль,  нуждающийся в
матросе.
   Приходилось эксплуатировать такого матроса,  бежавшего с своего судна и
приведенного с  пристани или  из  какого-нибудь кабака,  без помощи грога и,
таким образом,  получать гораздо менее "комиссии" и с капитанов, чем прежде,
так как матросы были менее сговорчивы,  хотя обыкновенно их  и  "накачивали"
перед тем, как заключать договор.
   Правда,  совесть Абрамсона была гораздо покойнее,  и Ревекка не смущала
отца  своими  безмолвными,  полными  укора  взглядами,  а,  напротив,  стала
несравненно внимательнее и нежнее к отцу,  но зато дела шли хуже,  и матросы
все реже и реже являлись временными жильцами той каморки,  в которой ночевал
в первую ночь на чужбине Чайкин.
   - А что же,  Ривка,  ты ничем не угостила дорогого гостя? - спохватился
Абрамсон.
   - Я предлагала... не хотят.
   - Благодарю вас, Абрам Исакиевич. Я ничего не хочу...
   - А какая у меня бутылка коньяку есть!..
   И  Абрамсон,  желая  выразить достоинство коньяка,  причмокнул губами и
сощурил глаза.
   - Такого коньяку и не пивали,  даром что глядите совсем джентльменом...
Мне его один капитан подарил...
   - Я не пью, Абрам Исакиевич.
   - Помню,  как вы тогда отказывались,  когда вас штурман угощал. Но ведь
теперь никто вас не  нанимает...  Это не гешефт...  хе-хе-хе...  а  я  желаю
угостить земляка и хорошего человека,  который негордый и,  несмотря на свой
костюм,  пришел к  Абрамсону...  И  вы меня очень даже сконфузите,  господин
Чайк,  ежели откажетесь выпить хоть чашку чаю с коньяком... Завари, Ривочка,
чаю и подай бутылку... Там еще осталось.
   И, когда Ревекка ушла, старый еврей, после паузы, сказал:
   - Да, господин Чайк... не везет мне в последнее время...
   - А  вы,  Абрам Исакиевич,  попробовали бы заняться каким-нибудь другим
делом.
   Абрамсон печально усмехнулся.
   - А  разве я  не думал об этом,  господин Чайк?..  Вы думаете,  когда я
бегаю каждый день на пристань, у меня в голове не ходят разные мысли, точно,
с позволения сказать, муравьи в куче!.. У еврея всегда какой-нибудь гешефт в
голове!  -  прибавил не  без  горделивого чувства  Абрамсон,  указывая своим
большим грязным пальцем на изрезанный морщинами лоб.
   - И что же?
   - Мыслей много,  а главного не имеется,  господин Чайк... Все равно как
бы полк есть, а полкового командира нет! - пояснил Абрамсон.
   - Чего не имеется?
   - И как же вы,  Чайк, такой умный молодой человек, а не знаете? Или так
только показываете вид, что не знаете, а?
   - Право, не знаю.
   - Оборотного капитала нет, вот чего... Будь у меня оборотный капитал...
   Абрамсон на секунду остановился. Глаза его заблестели, и лицо просияло,
точно у него уже был оборотный капитал.
   - Будь,  Чайк,  у меня оборотный капитал, так я такую ваксу пустил бы в
продажу,  что скоро нажил бы денег и первым делом послал бы Ривку в деревню,
куда-нибудь на  вольный воздух...  А  то  здесь тает Ривка,  как  льдинка на
солнце,  Чайк!.. И так болит мое сердце за нее, так болит, что и не сказать!
А ведь она у меня одна дочь... И какое доброе сердце у нее, если б вы знали,
Чайк, - с необыкновенною нежностью проговорил старый еврей.
   Чайкин по опыту знал,  какое доброе сердце у молодой еврейки, и помнил,
как она отнеслась к нему, когда он совсем "зеленый", как говорят в Америке о
прибывших в первый раз в страну, очутился в Сан-Франциско.
   "Совсем бы мог пропасть без нее!" - подумал Чайкин и спросил:
   - А много надо вам оборотного капитала, Абрам Исакиевич?
   - Много,  господин  Чайк,  ежели  по-настоящему дело  пустить,  рекламу
сделать хорошую...
   - Это что же значит?
   - А  значит,  объявления в газеты сделать и пустить по улицам двух-трех
человек,  одеть их с ног до головы в картон,  на котором бросались бы всем в
глаза крупные буквы объявления о ваксе...  И знаете ли, Чайк, какое я сделал
бы объявление? - снова оживляясь, проговорил Абрамсон.
   - Какое?
   - Я уже давно его придумал,  Чайк...  Вот из этой головы!  -  горделиво
прибавил Абрамсон и, выдержав паузу, сказал: "Вакса Абрамсона. Сама чистит!"
Каково, Чайк? Обратите внимание: "Сама чистит!" Ловко?
   - Да как же она может сама чистить? - наивно спросил Чайкин.
   - Вот в этом-то и вся штука!  -  рассмеялся изобретатель ваксы, которая
"сама чистит".  - Уж если вы задали вопрос, - а вы, Чайк, умный человек, я в
этом убедился, когда вы не подписывали условия и не соглашались менее чем за
пятнадцать долларов  поступить на  судно,  -  так  найдется немало  дураков,
которые подумают,  что  взаправду вакса выскочит из  банки и  начнет чистить
сапоги, и купят банку... На это и рассчитано объявление!
   И  Абрамсон  засмеялся  самодовольным смехом  человека,  выдумавшего не
совсем обыкновенную штуку.
   - Небось  нарасхват будут  покупать  мою  ваксу...  Только  успевай  мы
приготовлять с Сарой... А Ривка тем временем поправлялась бы за городом... И
недорого бы  это стоило...  Долларов за пятнадцать можно устроить где-нибудь
на ферме.  Она ест мало...  Не объест!..  А оборотного капитала нет! - снова
повторил Абрамсон.
   И,  словно бы упавши с  облаков,  куда вознесло его пылкое воображение,
опять печально опустил голову.
   - Так сколько вам нужно оборотного капитала? - спросил Чайкин.
   - Полтораста долларов. С меньшим капиталом не стоит и начинать... А эти
денежки не валяются на улице,  Чайк!  И  никто их не поверит,  Чайк,  такому
нищему,  как я...  Каждый скажет: "Зачем ему давать деньги?.. Он зажилит эти
деньги, а не сделает гешефта".
   - Я вам дам полтораста долларов, Абрам Исакиевич! - сказал Чайкин.
   Абрамсон, казалось, не понимал, что говорит Чайкин.
   Изумленный,  с широко открытыми глазами,  глядел он на своего гостя.  И
изможденное,  худое  лицо  старого еврея  подергивалось судорогами,  и  губы
нервно вздрагивали.
   Наконец он прерывисто проговорил взволнованным голосом:
   - И что вы такое сказали, господин Чайк?.. Повторите... прошу вас...
   - Я сказал, что дам вам, Абрам Исакиевич, полтораста долларов...
   - Вы! - воскликнул старый еврей, словно не доверяя словам Чайкина.
   - То-то,  я...  Не  сумлевайтесь...  И,  кроме  того,  вы  возьмите еще
пятнадцать долларов...  Отправьте  немедленно Ревекку  Абрамовну на  вольный
воздух.
   - О господи!  -  мог только проговорить старик и,  сорвавшись с кресла,
крепко пожимал Чайкину руку.
   Ревекка все слышала за  перегородкой,  в  кухне,  где она готовила чай.
Слышала и, взволнованная, тронутая, утирала слезы.
   Когда она принесла чай и бутылку коньяку, отец радостно проговорил:
   - Рива...  Ривочка...  господин Чайк...  он  спасает  нас...  дает  сто
пятьдесят долларов на дело и пятнадцать долларов...
   - Я  все слышала,  папенька...  Но  только не надо брать...  У  Василия
Егоровича,  может быть,  последние.  Где  ему больше иметь?..  А  ему самому
нужно!  -  говорила Ревекка, и ее большие красивые черные глаза благодарно и
ласково смотрели на Чайкина.
   Абрамсон испуганно и изумленно спросил:
   - Разве вы последние хотите мне дать, Василий Егорович?
   - Дал бы и  последние,  -  вам нужнее,  чем мне...  Но только у меня не
последние... У меня пятьсот долларов есть, Ревекка Абрамовна...
   - Пятьсот?!  -  воскликнул Абрамсон, полный удивления, что матрос имеет
такие деньги.
   Была удивлена и Ревекка.
   Тогда Чайкин,  краснея, поспешил объяснить, что последнее время получал
на  "Диноре" двадцать пять  долларов в  месяц и  что  капитан Блэк  дал  ему
награды четыреста долларов, и рассказал, как он к нему хорошо относился.
   И  Ревекка тотчас же поверила.  Поверил и  Абрамсон,  несмотря на такую
диковинную  щедрость  капитана  и  свой  скептицизм,  выработанный благодаря
ремеслу и собственной неразборчивости в добывании средств.
   Да и  трудно было не поверить,  глядя на открытое лицо Чайкина и слушая
его голос, полный искренности.
   - И вам, значит, повезло, Василий Егорович... И я рад очень... А что вы
даете мне деньги, этого я вовек не забуду... Не забуду! Я мог думать, что вы
ругаете Абрамсона...  Тогда ведь я с вами худо хотел поступить,  а вы за ало
отплатили добром...  И  да  поможет  вам  во  всем  господь!  -  с  чувством
проговорил старый еврей.  -  А капитал ваш я вам возвращу... Вакса пойдет...
должна пойти! - прибавил Абрамсон и сразу повеселел...
   - Кушайте чай,  Василий Егорович!  Кушайте,  папенька, чай!.. - сказала
Ревекка.
   - Попробуйте коньяку...  И что за коньяк,  Василий Егорович!.. А может,
вы хотите компаньоном быть? Если хотите - половина барышей ваша!
   - Нет, Абрам Исакиевич, пусть барыши будут ваши... И если поправитесь -
отдадите...  И  не  беспокойтесь за деньги...  А  у  меня пятьсот долларов в
билете... Надо его разменять... Пойдемте отсюда вместе в банк.
   С радости Абрамсон налил в свой стакан порядочную порцию коньяку, после
того как Чайкин налил себе несколько капель.
   - Можно и в лавке, если угодно, разменять...
   - Так разменяйте, Абрам Исакиевич.
   И  Чайкин достал из-за  пазухи мешочек и  вынул оттуда банковый билет в
пятьсот долларов.
   Давно уж не видал старый еврей таких больших денег,  и когда взял билет
в  свою костлявую худую руку,  то  она слегка дрожала,  и  на лице Абрамсона
стояла почтительная улыбка.
   - А вы лучше сидите, папенька. Я разменяю! - вдруг сказала Ревекка.
   - Пхе! Зачем ты? Тебя еще надуют. Фальшивых дадут...
   - Мне-то?
   - То-то, тебе.
   - Разве я не понимаю,  какие фальшивые деньги?  - не без обиды в голосе
спросила молодая еврейка.
   - Ну, положим, понимаешь...
   - И даже хорошо понимаю, папенька.
   - Но ты можешь потерять их...
   - Разве я теряла деньги, папенька?
   - А то из рук вырвут...
   - Зачем вырывать деньги?  И  разве я такая дура,  что деньги показывать
всем на улице стану?  Я не такая дура!  -  И, словно желая убедить отца, она
прибавила: - А если вы, папенька, пойдете менять, то...
   - Что же тогда? - нетерпеливо перебил Абрамсон.
   - О  вас,  папенька,  в  лавке могут подумать нехорошо...  Такой у  вас
костюм, - и такие деньги... И могут не разменять.
   - А  ведь Ривка умно говорит...  Костюм...  Это правда...  Но  и  тебе,
Ривка, не разменяют. Тоже дурно о тебе подумают...
   Ревекка вспыхнула.
   Тогда Чайкин сказал, что он сам разменяет и тотчас же вернется.
   - Как  бы  и  вас,  Василий Егорович,  не  обманули...  Нынче фальшивые
гринбеки* ходят. Возьмите лучше Ривку, - сказал Абрамсон.
   ______________
   * Ассигнации (англ. greenbacks)

   - Так-то оно лучше будет. Пойдемте, Ревекка Абрамовна.
   - Ты,  Рива,  лучше в  банк проведи,  если в  магазине не разменяют!  -
напутствовал отец.
   Ревекка надела шляпку и бурнус, и Чайкин вышел с ней на улицу.
   Молодая девушка шла первое время молча.
   - Василий Егорович! - тихо сказала она.
   - Что, Ревекка Абрамовна?
   - Я вас так и не поблагодарила,  -  взволнованно произнесла она.  -  Но
вы...  вы...  должны понимать,  как я вам благодарна за то,  что вы пожалели
нас. И... эти пятнадцать долларов для меня...
   - А вы разве не пожалели меня тогда, Ревекка Абрамовна?.. Всякий должен
жалеть другого... Тогда и жить лучше будет...
   - Это вы очень даже верно говорите,  Василий Егорович. И я прежде очень
дурная девушка была... Папеньке помогала в дурных делах, нисколько не жалела
людей. Но только, когда вы у нас тогда были и говорили, как надо жить, слова
ваши запали в  мою душу...  И  я  с  тех пор уже не помогала отцу...  И мы с
маменькой отговорили его...  Он  больше  уж  никого  не  угощал  грогом,  от
которого приходил сон...  Бог даст, теперь он и совсем бросит свое нехорошее
ремесло. И все это будет из-за вас... Так как же не благодарить вас?.. И нет
у меня таких слов, Василий Егорович...
   Она говорила быстро и  возбужденно и  от этого вдруг закашлялась долгим
сухим кашлем.
   И на лице ее еще ярче выступил зловещий чахоточный румянец.
   - А  вы,  Ревекка Абрамовна,  лучше  не  говорите.  И  пойдем потише...
Время-то есть.  И лучше в конку сядем, а то вы устанете! - предложил Чайкин,
завидя приближающийся трамвай.  -  Верно,  банки на  Монгомерри-стрите...  Я
хорошо помню эту улицу...
   Они сели в трамвай и через четверть часа были у одного из банков.
   Войдя в роскошное помещение,  Чайкин подошел к кассе и просил разменять
билет.
   - Бумажками или золотом? - спросили его.
   - Четыреста бумажками по  сто  долларов,  а  остальные сто  золотом!  -
отвечал Чайкин.
   Кассир взял от Чайкина билет, взглянул на свет и положил четыре бумажки
и стопку золота.
   В свою очередь, и Ревекка посмотрела бумажки.
   - Хорошие! - сказала она по-русски.
   Чайкин аккуратно сосчитал деньги.
   - А за промен вы не взяли! - обратился он к кассиру.
   - Не берем! - коротко отрезал он.
   Чайкин спрятал бумажки в бумажник, а золото в кошелек, и они с Ревеккой
вышли из банка.
   - И как скоро вы научились по-английски говорить, Василий Егорович!
   - Тоже спасибо доброму человеку... научил и читать и писать.
   И Чайкин дорогой в конке рассказал о Долговязом.
   Когда они вернулись,  дома была и мать Ревекки.  Она встретила Чайкина,
как  встречают спасителя.  По-видимому,  и  старая еврейка разделяла надежды
мужа на успех ваксы и на то, что дочь поправится за городом.
   Вместо  ста  шестидесяти пяти  долларов Чайкин  дал  Абрамсону двести и
сказал:
   - Возьмите,   Абрам   Исакиевич,   лучше  двести  и,   пожалуйста,   не
беспокойтесь о них.  Возвратите,  если,  бог даст,  дела поправятся...  А не
возвратите, я требовать не буду... Мне не надо.
   И отец и мать стали благодарить Чайкина. Но он остановил их:
   - Не благодарите. Я должен благодарить...
   И,  смущенный,  стал прощаться.  Но его стали упрашивать посидеть еще и
рассказать, как он провел этот год, и Чайкин остался.
   Все слушали с  большим вниманием краткий рассказ Чайкина о  плавании на
"Диноре" и,  казалось, испытывали больший страх, чем испытывал сам Чайкин во
время  попутного шторма,  когда  он  рассказывал о  нем.  Но  особенный ужас
возбудил в  слушателях рассказ про  расправу капитана Блэка  с  Чезаре  и  с
негром Самом и  удивление,  когда Чайкин рассказал о  том,  как тот же  Блэк
подарил штурману "Динору",  как наградил всех матросов, как был ласков с ним
и как поместил его в лучшей гостинице и потом взял место на пароходе.
   И  про  путешествие в  Сан-Франциско Абрамсоны слушали с  захватывающим
интересом.
   - И  какой  же  вы  бесстрашный,  Василий Егорович!  -  с  почтительным
уважением нередко вскрикивал во время рассказа Абрамсон,  по-видимому сам не
отличавшийся храбростью...
   - И если бы вы знали,  папенька, как они хорошо по-английски говорят! -
вставила Ревекка.
   - Чем  же  вы  будете теперь заниматься,  Василий Егорович?  -  спросил
Абрамсон, когда Чайкин окончил свой рассказ.
   Чайкин сказал,  что поступит на  ферму недалеко от города,  что у  него
есть рекомендательные письма.
   Абрамсон удивился.
   - С вашим рассудком,  Василий Егорович, не таким бы делом заниматься...
А то что работать на ферме! Много ли в работниках вы наживете?
   - Люблю я  землю,  Абрам Исакиевич.  Да и  наживать денег не собираюсь.
Если, бог даст, сам буду иметь земельку да домишко построю, так и слава тебе
господи...
   Абрамсон из  деликатности не  противоречил,  но  про себя подумал,  что
Чайкин не  умеет пользоваться счастием и  что он совсем не понимает значения
оборотного капитала и кредита, но все-таки не мог не заметить:
   - Конечно,  собственность иметь очень даже  приятно,  Василий Егорович,
что и  говорить,  но  ежели жить в  работниках,  то  не  скоро собственность
приобретете...  А  ежели да при оборотном капитале,  как у  вас,  да еще при
кредите,  которым вы,  конечно,  могли бы пользоваться у капитана Блэка (дай
бог ему здоровья,  хоть он  и  очень страшный человек!),  то  можно довольно
скоро ай-ай-ай!  какую ферму купить, и с воздухом, и с фруктовым садом, и со
всем прочим...  Вот на  такую ферму мы  завтра же  свезем тебя,  Ривочка,  -
неожиданно обратился старик, радостный и полный нежности, к дочери. - Я знаю
такую ферму...  совсем близко от города, и мы с мамой тебя навещать будем...
И если и двадцать долларов попросят,  я и двадцать дам,  - да пошлет господь
счастия Василию Егоровичу!  И ты скоро поправишься на вольном воздухе. Опять
войдешь в тело и станешь здоровой девицей, как была... Не правда ли, Василий
Егорович? - с тревогой в голосе спрашивал отец.
   И  пожилая  еврейка,  грязная,  растрепанная,  казавшаяся старее  своих
сорока лет в своем ветхом черном платье,  с жадным нетерпением ждала ответа,
и, конечно, утвердительного ответа, словно бы Чайкин был доктор и мог решить
вопрос,  ужасный для  матери вопрос,  который в  последнее время все более и
более мучил мать и гнал от нее сон по ночам,  заставлял вскакивать с постели
и  подолгу стоять  над  спящей  молодой девушкой,  с  ужасом прислушиваясь к
прерывистому  дыханию  и   какому-то   странному  клокотанию,   по  временам
вырывающемуся из  ее  груди...  И  мать  тихо  плакала,  чтобы не  разбудить
больной,  осторожно дотрогивалась рукой до пылающего лба и молилась, прося у
господа бога пожалеть Ривку и  оставить ей  жизнь,  как ни тяжела эта жизнь,
оставить матери единственную дочь, которая дает ей смысл жизни, ради которой
она с  утра до вечера ходит по дворам и  за гроши покупает старье,  чтобы