орошего помещения и
для Дэка... И слушайте, Смит, что я вам скажу...
   - Говорите:  я поневоле должен вас слушать,  так как не могу размозжить
вам голову...
   - Даю вам честное слово,  что ни  я,  ни  Дэк ни одной душе не скажем о
том, что произошло, и не дадим знать полиции о том, какие у вас фрукты... Вы
и без меня рано или поздно попадете на виселицу, и это не мое дело, Смит. Но
знайте,  что,  если агенты или вы еще раз тронете Дэка, то ваши фрукты будут
накрыты и  сами вы  будете на  виселице скорее,  чем  ожидаете...  А  теперь
показывайте дорогу в  ваши склады и  не  забывайте,  что  я  пускаю пули без
промаха... Дэк у вас... Я знаю! Ведите к нему, Смит... и не шумите, чтобы не
возбудить подозрения вашего Сама.
   - Козыри ваши.  Я принимаю условия...  Вы одурачили меня, Билль. На кой
только дьявол вы предлагали три тысячи?
   - И дал бы их!
   - Тогда вы  бы  были дурак,  давши их,  если могли выкупить Дэка даром.
Идите за  мной!  Да  не спустите нечаянно курка,  Билль.  А  то вам придется
вспоминать убийство старика к убийству ребенка... А это поведет к бессоннице
такого защитника обиженных, каким вы стали...
   - Будьте спокойны, Смит. Я осторожен не менее вас, когда надо.
   - А я оказался неосторожным, принявши вас. Сам был догадливее меня.
   Смит  между  тем  открыл  едва  заметные двери  и  прошел  в  следующую
небольшую комнату, которая была спальней. Из спальни он вышел в коридор и по
крутой лестнице спустился в полутемный подвал, заставленный бочками.
   За бочками он остановился и отпер двери небольшой,  но довольно светлой
комнаты, с одним окном, заделанным крепкой решеткой и выходящим в сад.
   - Вот ваш Дэк! - проговорил он, входя в комнату.
   При виде Билля Макдональд замер от удивления.
   - Идем  отсюда.  Смит был  так  добр,  что  выпускает вас  без  всякого
вознаграждения, требуемого агентами. Он даже ничего не хочет брать за стол и
квартиру!  -  проговорил Билль, не спуская глаз со Смита. - Поздороваемся на
улице,  Макдональд,  а теперь выходите скорей!  Смит будет так любезен,  что
покажет нам дорогу. Не правда ли, Смит?
   - Теперь все будет правдой, какую бы глупость вы ни сказали, Билль... А
вы вот Дэку повторите при мне то, что обещали и за себя и за него.
   Билль повторил. Макдональд дал слово молчать.
   - А хорошо ли я кормил, пусть подтвердит Дэк! - сказал Смит.
   - Отлично.
   - И хорошее ли я давал вино вам, Дэк?
   - Недурное.
   - И были ли у вас всегда сигары по десяти центов штука?
   - Были.
   - Имейте это в виду, Билль!
   - Имею, Смит, и приношу вам чувствительную благодарность.
   Через  пять  минут Смит  привел Билля и  Макдональда в  свой  кабинет и
провел их до дверей.
   Негр пришел в изумление,  когда увидел, что вместо одного посетителя из
конторы Смита и Кo вышло двое.
   - Прощайте, джентльмены!
   - Прощайте, Смит.
   - Всего вам хорошего!
   - И вам так же! - отвечал, улыбаясь, Макдональд.
   - Не забудьте условия, Билль, и моего револьвера!
   - Не забудьте и вы, Смит. А револьвер я вам пришлю сегодня же.
   Оба гостя вышли за двери.
   Между тем негр,  широко раскрывши свои большие черные глаза,  испуганно
проговорил, обращаясь к Смиту:
   - Другой, масса. Откуда он пришел?
   - Дурак! ты сам его впустил.
   - Я впустил молодого? Когда это могло быть?
   - Перед тем, что впустил старого.
   - Клянусь богом, я не впускал молодого! - горячо воскликнул негр.
   - Не клянись. Ты впустил. Слышишь? - прикрикнул Смит.
   - Слышу.
   - Так впустил?
   - Не...
   - Что?..
   - Впустил, впустил, масса! - испуганно пролепетал негр.
   Не  менее  был  изумлен и  чахлый  молодой человек,  когда  у  подъезда
столкнулся с двумя джентльменами,  выходившими из конторы.  Он отлично знал,
что  если хозяин отправлял его  пить пиво,  то  до  его  возвращения никакой
другой посетитель не пускался в контору.
   Он,  однако, старался скрыть свое изумление и почтительно раскланялся с
клиентами Смита и  Кo.  Войдя в контору,  он был еще более озадачен при виде
патрона:  до  того  было  искажено его  лицо  злобой и  так  блестели глаза,
глядевшие в  окно,  мимо которого проходили в эту минуту только что вышедшие
посетители.
   "Верно,  дельце не выгорело!" -  подумал чахлый молодой человек, влезая
на свой высокий табурет.
   - Дильк! - обратился к нему хозяин.
   - Что, сэр?
   - Можете сейчас же уходить и не являться неделю в контору.
   - Слушаю, сэр.
   - Я уезжаю на неделю из Фриски.  Вывесите на дверях аншлаг, что контора
на неделю будет заперта.
   - Вывешу, сэр.
   - И сами уезжайте из Фриски на неделю.
   - Куда, сэр?
   - Куда хотите. Но чтоб вас в городе не было. Понимаете, Дильк?
   - Понимаю, сэр.
   - И вот вам на путешествие деньги...
   Смит отсчитал двадцать пять долларов и положил на конторку Дилька.
   - Благодарю вас, сэр.
   Через четверть часа молодой человек ушел.
   Тогда Смит  позвал негра и  объявил ему,  чтобы он  никого не  пускал в
контору.
   - Ни души, понимаете?
   - Понимаю, сэр!
   В  ту же ночь подвал Смита и Кo был очищен,  и бочки с фруктами куда-то
увезены.
   А утром рано Смит рассчитал негра и,  когда тот ушел,  запер контору на
ключ и отправился объявить хозяину дома,  что по случаю отъезда он закрывает
контору.
   - Куда едете, мистер Смит? - полюбопытствовал хозяин.
   - На Восток! - неопределенно отвечал Смит.
   И,  кивнув хозяину головой, вышел на улицу и направился к пристани. Там
он  сел на  пароход,  отправляющийся в  Гонолулу,  на Сандвичевы острова,  и
записался в книгу пассажиров под именем Джорджа Брухлина.
   Багаж его был доставлен на пароход еще накануне.


2

   - Что  все  это  значит,  Билль?  Объясните:  я  ничего не  понимаю!  -
обрадованно спрашивал Макдональд Билля, когда они очутились на улице.
   Билль  вкратце  рассказал,  как  он  от  Чайка  и  Дуна  узнал  об  его
исчезновении и решил идти к этому Смиту.
   - Ну,  и я перехитрил его,  как видите,  Макдональд...  получил вас без
всякого выкупа! - прибавил Старый Билль улыбаясь.
   - Благодарю вас, Билль! - горячо проговорил Макдональд.
   - Не благодарите. Мы только расквитались! - остановил молодого человека
Билль.
   - А   я  уж  решил  было  размозжить  себе  об  стену  голову,   Билль,
послезавтра.
   - Знаю.  Смит говорил,  но сам он не верил этому: думал, что вы под его
подлой угрозой написать вашей матушке о  вашем прошлом напишете ей просьбу о
деньгах.  Но  я,  Макдональд,  верил,  что вы не напишете и  размозжите себе
голову...
   - Спасибо, что поверили, Билль.
   - И это старый мерзавец делал вам такие предложения?
   - Он. И раз я ему плюнул в лицо.
   - И он обтерся?
   - Сказал только, что прибавит пятьсот долларов к сумме выкупа.
   - Скотина!  -  энергично промолвил Билль.  -  Но раз дано слово -  надо
держать.   О  вашем  заточении  у  Смита  ни  слова,   Макдональд.  Сочините
какое-нибудь путешествие... Мать ваша поверит... Она всему поверит, увидавши
вас... А как она тревожилась...
   - Почему вы знаете?
   - Я  был у  нее и старался успокоить.  Она сделала все возможное,  чтоб
отыскать вас: делала объявления, обращалась к сыскной полиции.
   - О Билль! чем отблагодарю я вас?
   - Вы уже отблагодарили тем,  что стали другим человеком. Чайк был прав,
когда так горячо защищал вас.
   - А он что, поправился, этот славный Чайк?
   - Я  сегодня был  у  него.  На  днях  выходит из  госпиталя.  Очень  он
беспокоился,  когда узнал,  что вас нет в городе.  "Дал бы о себе знать",  -
говорил он, уверенный, что вы его не бросили бы больного.
   - Еще бы!..  Я сейчас отправлюсь к матушке,  успокою ее,  а от нее -  к
Чайку.
   - Придем к нему вместе.
   - Отлично. Я в девять часов буду у него.
   - И я к этому часу приду.
   - До свидания, Билль!
   - До  свидания,  Макдональд...  Еще  слово:  дядя ваш  Макдональд и  Кo
жестокий человек... Я у него был.
   - И у него были?
   - Да. Думал, что он даст о вас сведения.
   - И что же он?
   - Сказал, что ничего не знает, а между тем...
   - Смит ему писал три письма, и никакого ответа... Я знаю дядю...
   - И лучше не надейтесь на него, Макдональд, а на одного себя. Не правда
ли?
   Молодой человек крепко пожал  руку  Биллю,  как  бы  выражая этим  свое
согласие с его словами,  и,  кивнув головой, веселый и радостный, впрыгнул в
проходившую мимо конку.
   А  Старый Билль с  утра,  в  поисках за Макдональдом,  ничего не евший,
чувствовал страшный голод и вошел в первый попавшийся ресторан пообедать. На
радостях,  что  выручил из  беды человека,  он  даже позволил себе маленькую
роскошь -  спросил к  обеду бутылку вина и  после обеда пил кофе с коньяком,
покуривая  свою  коротенькую трубочку  и  глядя  в  открытое  окно  на  ярко
освещенную улицу того самого Фриски,  на месте которого всего пятнадцать лет
тому  назад он  видел пустынные красноватые бугры,  над  которыми вздымались
пики сиерр.
   И  Билль не без горделивого чувства старого калифорнийца посматривал на
высокие пятиэтажные дома с блестящими магазинами в нижних этажах, вспоминая,
что  этот  богатый и  блестящий Фриски,  жемчужина Тихого  океана,  создан в
каких-нибудь двенадцать лет.


ГЛАВА IX


1

   Чайкин только что навсегда простился с Кирюшкиным.
   Прощание  было  без  слез,   без  тех  чувствительных  слов,   которыми
обыкновенно при разлуке обмениваются люди,  и,  глядя со стороны, можно было
бы подумать, что Кирюшкин и Чайкин прощаются до завтра.
   Но, стыдливо боящиеся обнаруживать свои чувства, по обыкновению большей
части простолюдинов, они тем не менее оба сильно чувствовали горечь разлуки,
хотя в это последнее свидание и говорили о самых обыденных, простых вещах.
   Кирюшкин как-то  особенно долго рассказывал о  том,  как  чуть  было не
лопнули тали,  когда утром на клипер поднимали здоровенного черного быка,  и
как за  это старший офицер разнес боцмана ("Однако не вдарил ни разу,  хотя,
по всей справедливости,  и  следовало бы,  -  потому его дело было осмотреть
раньше тали!" -  вставил Кирюшкин),  рассказывал, что на клипер было принято
пять  быков  для  команды и  десять  свиней,  четыре барана и  много  всякой
домашней птицы  для  капитана и  офицеров и  что  ходить за  всей  животиной
назначены матросы Баскин и Музыкантов.
   Словно бы для того,  чтоб избежать тяжелого разговора,  Кирюшкин, почти
не умолкая,  говорил о том,  что с тех пор,  как убрали прежнего "левизора",
пища куда "скусней" и что сегодня старший офицер очень "засуетимшись" был по
случаю отхода.
   - Однако и идти пора! - неожиданно вдруг оборвал свою болтовню Кирюшкин
и, поднявшись с кресла, прибавил чуть-чуть дрогнувшим голосом: - Так прощай,
Вась... Напиши, ежели когда в Кронштадт...
   - Прощай, Иваныч. Кланяйся всем ребятам...
   - Ладно.
   - И Расее-матушке поклонись, Иваныч!
   Кирюшкин,   уже   бывший   в   коридоре  и   в   сопровождении  Чайкина
направлявшийся быстрыми шагами  к  выходу,  остановился при  этих  словах и,
глядя на своего любимца, строго проговорил:
   - А ты, Вась, смотри, в мериканцы не переходи. Свою веру держи!
   - Не сумлевайся, Иваныч. Прощай.
   - Прощай, Вась!
   И Кирюшкин кинулся к дверям и скрылся за ними.  Почти бегом дошел он до
пристани. Там стоял катер с "Проворного".
   - Скоро,  братцы, отваливаете? - спросил он у двух матросов, сидевших в
шлюпке.
   - Должно, через полчаса.
   - Кого дожидаете?
   - Лейтенанта Погожина и механика. Сказывали, в десять будут.
   - А где остальные гребцы?
   - В салуне напротив...
   - И я туда пойду...
   - Ой, не ходи лучше, Кирюшкин! - заметил белобрысый немолодой матрос. -
Дожидайся лучше на катере! - прибавил он.
   Казалось,  Кирюшкин хотел последовать доброму совету.  Но колебания его
были недолги.
   - Я только стаканчик! - проговорил он и пошел в салун.
   Там он выпил сперва один стаканчик,  потом другой, третий, четвертый, и
через полчаса гребцы привели его на шлюпку совсем пьяного.
   Мрачный сидел он под банками и пьяным голосом повторял:
   - Прощай, Вась... Прощай, добрая твоя душа!
   - У Чайкина был, ваше благородие... Жалеет его! - доложил унтер-офицер,
сидевший на руле, лейтенанту Погожину.
   Лейтенант Погожин, казалось, догадался, почему Кирюшкин, возвращавшийся
всегда от Чайкина, к общему изумлению, трезвым, сегодня напился.


2

   Грустный ходил и Чайкин взад и вперед по своей маленькой комнатке после
ухода Кирюшкина.  В  лице его он словно бы терял связь с  родиной и  со всем
тем,  чем  он  жил  раньше и  что  было ему  так  дорого,  -  он  это  снова
почувствовал в последнее время частого общения с Кирюшкиным. И в то же время
ему казалось, что возврат к прежнему теперь уж для него невозможен.
   И Чайкин думал: "Везде добрые люди есть, и здесь легче жить по-своему -
никто не запретит тебе этого.  Он, разумеется, не сделается американцем и не
переменит своей веры.  Он  будет стараться жить по  правде,  по  той правде,
которую он  чувствовал всем  своим  сердцем и  пытался понять умом,  нередко
думая о той несправедливости, которая царит на свете в разных видах и делает
людей без вины виноватыми и несчастными.
   И словно бы в доказательство,  что везде есть добрые люди,  размышления
Чайкина были прерваны появлением мисс Джен.
   - Вот вам, Чайк, моя фотография, которую вы хотели иметь! - проговорила
она, передавая Чайкину свою карточку.
   Чайкин поблагодарил, посмотрел на карточку и, тронутый надписью на ней,
еще раз выразил свою благодарность.
   И при виде этой самоотверженной девушки, живущей по тому идеалу правды,
который носил он в своем сердце, и у Чайкина на душе просветлело и тоскливое
настроение прошло.
   - А вот, Чайк, примите от меня на память маленький подарок! - И с этими
словами мисс Джен вручила небольшую книгу в переплете.  -  Это евангелие! Вы
читали его?
   - Нет, мисс Джен.
   - Так почитайте,  и  я  уверена,  что вы  так полюбите эту божественную
книгу,  что  будете часто прибегать к  ней за  утешением в  ваших горестях и
сомнениях. Нет лучше этой книги на свете! - восторженно прибавила сиделка.
   Чайкин  бережно спрятал в  ящик  своего  столика книгу  и  фотографию и
сказал, что непременно прочтет евангелие.
   Мисс  Джен заметила,  что  Чайкин невесел,  и,  присаживаясь в  кресло,
сказала:
   - Я у вас посижу пять минут, Чайк.
   - Пожалуйста, мисс Джен.
   - Вы как будто расстроены. Что с вами? - участливо спросила она.
   - Сейчас с товарищем навсегда простился, мисс Джен! Жалко его. И вообще
своих жалко.  Завтра уходят русские корабли.  Когда еще доведется повидаться
со своими?.. А Кирюшкин каждый день навещал...
   - И, кажется, был самый любимый ваш гость, Чайк?
   - Да, мисс Джен. Два года вместе плавали... Он даром что из себя глядит
будто страшный,  а он вовсе не страшный. Он очень добрый, мисс Джен, и жалел
меня...
   И Чайкин рассказал сиделке, как его однажды пожалел Кирюшкин, благодаря
чему его наказали не так жестоко, как наказывали обыкновенно.
   Мисс Джен в  качестве американки не  верила своим ушам,  слушая рассказ
Чайкина о том, как наказывали матросов на "Проворном".
   - А теперь вот дождались того,  что и вовсе жестокости не будет... Царь
приказал, чтобы больше не бить матросов.
   Лицо американки просветлело.
   - Какой же  человечный ваш  император Александр Второй!  -  восторженно
воскликнула мисс Джен.  -  Он и  рабов освободил,  он и суд дал новый,  он и
выказал свое сочувствие нам в  нашей борьбе с южанами...  О,  я люблю вашего
царя...  Но  все-таки,  извините,  Чайк,  я  не  хотела бы  быть русской!  -
прибавила мисс Джен...
   - Не понравилось бы в России жить?
   - Да, Чайк!
   - Везде, мисс Джен, много дурного... на всем свете...
   - Но  у  нас в  Америке все-таки лучше,  чем где бы  то  ни было!  -  с
гордостью произнесла она уверенным и даже вызывающим тоном.
   И,  странное дело,  этот вызывающий тон задел вдруг за  живое Чайкина и
приподнял его  патриотические чувства.  И  ему хотелось показать американке,
что и на ее родине, как и везде, люди тоже живут не по совести.
   - Разве вы видали,  Чайк, страну лучше нашей? Разве вы видали страну, в
которой бы человеку жилось свободней, чем у нас? Разве вы не чувствуете себя
здесь более счастливым уже потому,  что никто не  вправе,  да и  не подумает
посягнуть на вашу свободу?  Думайте как хотите, говорите что хотите, делайте
что  угодно,  -  если только вы  не  причиняете вреда другим,  никто вам  не
помешает...  Никто не  смеет нарушить вашу  неприкосновенность,  хотя бы  вы
говорили против самого президента. Понимаете вы это, Чайк?
   - Понимаю...  Слова нет,  здесь вольно жить, а все-таки как посмотришь,
так и  здесь душа болит за людей...  Неправильно люди в Америке живут,  мисс
Джен! - проговорил Чайкин в ответ на горячую речь мисс Джен.
   Американка удивленно взглянула на Чайкина.
   Этот  русский  матрос,  которого наказывали,  который дома  должен  был
чувствовать себя приниженным и  безгласным,  и  вдруг говорит,  что в  такой
свободной стране, как Америка, люди неправильно живут.
   - Чем же неправильно,  по вашему мнению,  Чайк? - спросила наконец мисс
Джен.
   - Многим...
   - Например?
   - А хоть бы подумать, как здесь обращаются с неграми, мисс Джен...
   - Но за них и война была. Им дали все права свободных граждан, Чайк!
   - Права хоть и дали,  а все-таки с ними не по-людски обращаются,  будто
негр и  не такой человек.  С  ними и не разговаривают по-настоящему,  их и в
конки не пускают...  одно слово, пренебрегают... А разве это настоящие права
у человека,  которым пренебрегают,  мисс Джен? И чем он виноват, что родился
черный!  А  я  так полагаю,  что у  господа бога все равны,  что белый,  что
черный,  и пренебрегать им только за то, что он черный, прямо-таки грешно. А
им пренебрегают вовсе и на него смотрят так,  как добрый человек и на собаку
не посмотрит... И что еще очень мне здесь не понравилось, мисс Джен, так это
то,  что  здесь очень жадны к  деньгам...  Таких вот,  как  вы,  что бросили
богатую жизнь,  чтобы призревать больных, должно полагать мало. А все больше
для денег стараются и вовсе забыли бога... И бедными так пренебрегают, вроде
как неграми,  и  смеются над ними,  и  не жалеют их.  А  почему это у  одних
миллионы,  а  у рабочего народа ничего?  И разве можно по совести нажить эти
миллионы?  Непременно под этими миллионами людские слезы.  А этих слез здесь
будто и не замечают...  Друг дружку валят и теснят,  - только бы самому было
лучше...  Так разве и здесь правильно живут?..  Вольно-то вольно,  но только
неправильно! - заключил Чайкин.
   Мисс Джен внимательно слушала Чайкина и, когда он кончил, крепко пожала
ему руку и взволнованно проговорила:
   - А ведь вы правы, Чайк. Мы живем, как вы говорите, неправильно, и мало
кто думает, что можно иначе жить.
   - То-то, мало. Если бы думали, то, верно, иначе жили бы.
   - Но как вы пришли к таким взглядам, Чайк? - спросила мисс Джен.
   - Тоже иной раз думаешь: к чему живешь, как надо жить...
   - И прежде думали, когда матросом были?
   - Думал и прежде... И очень бывало тоскливо.
   - Отчего?
   - От самых этих дум.  И жалко людей было... и самому хотелось так жить,
чтобы никого не обидеть.  Трудно это только,  сдается мне. И не увидишь, как
кого-нибудь притеснишь или обидишь!
   - Вам  надо  проповедником  быть,   Чайк!  Вас  многие  слушали  бы!  -
неожиданно проговорила мисс Джен,  с необыкновенным уважением глядя на этого
молодого белобрысого человека с кроткими и вдумчивыми глазами.
   - Что вы, мисс Джен! куда мне? - застенчиво, весь вспыхивая, проговорил
Чайкин. - Мне самому надо у людей учиться, а не то что других учить.
   Но  американка,  казалось,  была другого мнения,  и  в  ее воображении,
вероятно,  уже  представлялся этот  скромный Чайк,  говорящий с  "платформы"
громадной толпе свои речи, полные любви и прощения.
   - Подумайте об этом,  Чайк, подумайте! - серьезно продолжала мисс Джен.
- А за средствам