ку за пять фунтов и, настояв, чтобы его
немедленно вскрыли, набил свою трубку.
     - Много хороших парней в  Ланга-Ланга?  -  с невозмутимой вежливостью
осведомился  Ван  Хорн,  желая  поддержать  разговор  и  подчеркнуть  свою
беспечность.
     Царь Вавилонский усмехнулся, но не удостоил ответом.
     - Сойти на берег и  прогуляться?  -  с вызывающим видом продолжал Ван
Хорн.
     - Может,  будет  беда,  -  не  менее  вызывающе отозвался Нау-Хау.  -
Много-много дурной парень тебя кай-кай.
     От  этих слов у  Ван Хорна мурашки пробежали по голове,  совсем как у
Джерри, когда тот щетинился.
     - Эй, Боркман! - крикнул он. - Подтянуть вельбот!
     Когда вельбот остановился у  борта "Эренджи",  Ван  Хорн с  сознанием
собственного превосходства спустился  первым  и  затем  пригласил  Нау-Хау
следовать за собой.
     - Тебе говорю, царь Вавилонский, - пробормотал он на ухо вождю, когда
гребцы взялись за весла, - если какой парень мне повредит, пристрелю тебя.
А  затем взлетит на воздух Ланга-Ланга.  И  ты будешь идти подле меня.  Не
захочешь идти - конец тебе будет.
     Одинокий белый человек спустился на берег,  сопровождаемый ирландским
терьером,  чье собачье сердце было переполнено любовью к  нему,  и  черным
царьком,  благоговевшим перед  динамитом белых  людей.  Ван  Хорн,  босой,
чванливо разгуливал по поселку в  три тысячи человек;  его белый помощник,
тяготевший к  водке,  наблюдал  за  порядком на  палубе  крохотного судна,
ставшего на якорь у самого берега. А чернокожая команда вельбота с веслами
в руках ждала,  когда прыгнет на корму тот,  кому они,  не любя, служили и
чьей головой они охотно завладели бы, не останавливай их страх перед ним.
     Ван Хорн и  не  думал раньше сходить на  берег,  но сделал это лишь в
ответ на вызов чернокожего вождя.  Около часу бродил он по поселку,  держа
правую руку  у  спуска автоматического пистолета и  зорко следя за  нехотя
сопровождавшим его Нау-Хау. Вулканический гнев Нау-Хау готов был вспыхнуть
при первом удобном случае.  И  во  время этой прогулки Ван Хорну дано было
увидеть то,  что  могли  видеть лишь  немногие белые,  ибо  Ланга-Ланга  и
соседние   с   ним   островки  -   великолепные  бусы,   нанизанные  вдоль
подветренного берега Малаиты, - исключительны по своей красоте и совсем не
исследованы.
     Первоначально  эти  островки  представляли  лишь  песчаные  отмели  и
коралловые  рифы,   омываемые  морем,   либо  скрытые  под  водой.  Только
загнанные,  несчастные  создания,  способные  вынести  невероятные тяготы,
могли влачить на них жалкое существование.  Но эти существа,  спасшиеся от
резни  в  деревнях,  ускользнувшие  от  гнева  и  судьбы  длинных  свиней,
предназначенных для кухонного котла,  пришли на  островки и  выжили здесь.
Они,  знавшие раньше только лесную жизнь, познали соленую воду и приобрели
навыки приморских жителей.  Они изучили нравы рыб и  моллюсков и  изобрели
крючки и  лесы,  сети и капканы для рыб и весь сложный аппарат,  с помощью
которого можно добыть из изменчивого, ненадежного моря плавающее мясо.
     Эти  пришельцы  похищали  женщин  из  деревень,  лежавших  в  глубине
острова,  плодились и размножались.  Трудясь,  как геркулесы,  под палящим
солнцем,  они завоевали море.  Свои коралловые рифы и  песчаные отмели они
обвели стенами из кораллового камня,  украденного темными ночами в дальних
поселениях.  Не имея ни известки, ни долота, они построили отличные стены,
противостоящие напору океана. И как мыши по ночам обкрадывают человеческие
жилища,  так  и  они  обокрали остров,  увезя  на  миллионах пирог богатый
чернозем.
     Прошли века - и вот вместо голых песчаных отмелей, полускрытых водой,
возникли обведенные стенами  крепости.  К  морю  были  проведены спусковые
полозья для длинных пирог, а стены защищались со стороны острова лагунами.
Кокосовые  пальмы,  банановые  деревья  и  величественные хлебные  деревья
давали им  пищу  и  служили защитой от  солнца.  Их  сады  процветали.  Их
длинные, узкие военные пироги опустошали берега и мстили потомкам тех, кто
преследовал и стремился пожрать их праотцев.
     Подобно беглецам, скрывшимся в соленых болотах Адриатики и воздвигшим
дворцы  мощной  Венеции на  глубоко вбитых сваях,  эти  жалкие,  загнанные
чернокожие упрочивали свою власть, пока не стали господами всего острова и
не  взяли в  свои  руки торговлю и  торговые пути.  Отныне и  навсегда они
принудили лесных жителей оставаться в  лесах и  не  дерзать приближаться к
морю.
     И  здесь,  среди  отважных приморских жителей,  Ван  Хорн  шел  своей
дорогой,  рисковал и не верил в возможность близкой смерти.  Он знал,  что
делает это для успеха вербовки рабочих,  необходимых другим отважным белым
людям на далеких островах.
     Через  час  Ван  Хорн  пререправил Джерри  на  корму  вельбота и  сам
последовал  за  ним,  оставив  на  берегу  ошеломленного и  недоумевающего
чернокожего царька.  А  царек  более чем  когда-либо  проникся уважением к
состоящим из динамита белым людям, привозившим ему табак, коленкор, ножи и
топоры и неизменно извлекавшим прибыль из этой торговли.


                            ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

     Вернувшись на  борт,  Ван Хорн приказал немедленно поставить паруса и
сняться с якоря.  "Эренджи",  лавируя, пронесся по лагуне, покрывая десять
миль,  отделявшие его  от  Сомо.  По  пути Ван  Хорн зашел в  Бину,  чтобы
приветствовать вождя Джонни и спустить на берег несколько человек рабочих.
Теперь оставалось совершить путешествие до Сомо - последний рейс "Эренджи"
и многих, находившихся на его борту.
     Прием,  оказанный Ван  Хорну в  Сомо,  был  полной противоположностью
приему в Ланга-Ланга.  Как только спустили на берег возвратившихся рабочих
- а  это было сделано в  три тридцать пополудни,  -  Ван Хорн пригласил на
борт  вождя Башти.  И  вождь Башти явился.  Несмотря на  свой  престарелый
возраст,  это был человек проворный и живой и очень добродушно настроенный
- до того добродушно,  что он непременно пожелал захватить с собой на борт
трех  своих пожилых жен.  В  прошлом этому не  бывало примера.  Никогда не
разрешал он  ни  одной из своих жен появляться перед лицом белого,  и  Ван
Хорн  был  до  того польщен этой честью,  что  презентовал каждой глиняную
трубку и двенадцать пачек табаку.
     Несмотря на поздний час, торговали бойко. Башти захватил львиную долю
заработка,  принадлежавшего отцам  двух  умерших парней,  и  щедро покупал
товары "Эренджи".  Когда  Башти пообещал много новых рекрутов,  Ван  Хорн,
зная изменчивый характер дикарей,  стал настаивать на том,  чтобы записать
их немедленно.  Башти колебался и предлагал отложить до завтра, а Ван Хорн
уверял,  что  удобней всего записать их  именно сейчас.  Он  говорил очень
убедительно,  и  старый вождь послал наконец пирогу на  берег за  парнями,
предназначавшимися для отправки на плантации.
     - Ну,  что ты на это скажешь? - спросил Ван Хорн Боркмана, у которого
глаза  были  мутнее обычного.  -  Никогда еще  старый плут  не  бывал  так
любезен. Быть может, у него что-нибудь неладное на уме?
     Помощник  поглядел  на  многочисленные  пироги,   стоявшие  у   борта
"Эренджи", заметил, сколько было в них женщин, и покачал головой.
     - Когда они что-нибудь затевают, своих женщин они отправляют в лес, -
сказал он.
     - Ничего нельзя предвидеть с этими неграми,  -  проворчал капитан.  -
Сметки у  них,  может,  и  не хватает,  но время от времени они выдумывают
что-нибудь новенькое.  А  Башти  -  самый сметливый старый негр,  какого я
когда-либо знал.  Что  может помешать ему  задумать такую штуку и  повести
игру шиворот-навыворот?  До сих пор они не таскали за собой женщин,  когда
затевали недоброе,  но  это  еще  не  значит,  что  они  всегда так  будут
поступать.
     - Даже у Башти не хватит ума на такую штуку,  -  возразил Боркман.  -
Просто он настроен сегодня добродушно и раскошелился.  Ведь он уже купил у
вас на сорок фунтов всякого добра. Вот почему он хочет доставить вам новую
партию рабочих,  и,  готов биться об  заклад,  он  надеется,  что половина
перемрет и он сможет растратить их жалованье.
     Доводы были веские. Тем не менее Ван Хорн покачал головой.
     - Все-таки глядите в  оба,  -  посоветовал он.  -  И помните:  нам не
следует одновременно спускаться вниз.  И к водке не прикасайтесь,  пока мы
не выберемся из этой каши.
     Башти был невероятно тощ и поразительно стар. Он сам не знал, сколько
ему  лет;  он  знал  только,  что ни один из его племени еще не родился на
свет,  когда он был мальчишкой.  Он помнил дни,  когда родился кое-кто  из
стариков, живших еще и по сей день; но теперь это были дряхлые, трясущиеся
старцы,  с подслеповатыми глазами, беззубые, глухие или парализованные. Он
не  походил  на  них.  Он  даже  мог похвалиться остатками зубов - дюжиной
корней,  стершихся до уровня десен,  которыми ему и сейчас  еще  удавалось
разжевывать пищу. Хотя прежней юношеской выносливости у него уже не стало,
но мыслил он по-прежнему самостоятельно и ясно.  И  благодаря  его  ясному
мышлению  племя  стало сильнее с тех пор,  как он сделался вождем.  То был
меланезийский Наполеон в маленьком масштабе.  Воюя,  он  сумел  отодвинуть
границы  лесных  жителей.  Рубцы  на его высохшем теле свидетельствовали о
том,  что он сражался в первых  рядах.  Управляя,  он  поощрял  сильных  и
способных людей своего племени.  А в политике он всегда одерживал верх над
соседними вождями в заключении выгодных договоров.
     И теперь в его живом уме родился план, с помощью которого он надеялся
перехитрить Ван Хорна и подставить ножку великой Британской империи; о ней
у Башти имелись лишь самые смутные сведения.
     Дело  в  том,  что  Сомо  имел  свою историю.  По  странному стечению
обстоятельств приморское племя  обосновалось на  земле,  где  обычно живут
лишь  лесные жители.  Фольклор Сомо  бросает чуть  брезжущий свет в  глубь
времен.  Однажды,  давным-давно,  в незапамятные времена,  некто Сомо, сын
Лоти,  который был  вождем  островной крепости Умбо,  поссорился со  своим
отцом и бежал от его гнева. С ним ушли на двенадцати пирогах другие юноши.
В  течение двух муссонов они странствовали,  как Одиссей.  Миф повествует,
что они дважды объехали Малаиту и добрались до Уги и Сан-Кристобаля.
     После успешных боев они  похищали женщин,  и,  наконец,  обремененный
женщинами и  потомством,  Сомо  обосновался на  берегу  большого  острова,
оттеснил лесных жителей и основал приморскую крепость Сомо.  С фронта,  со
стороны моря,  эта  крепость была построена как  всякая морская крепость и
обведена коралловыми стенами,  чтобы выдерживать натиск моря  и  случайных
врагов,  а в стенах были проделаны спусковые полозья для длинных пирог.  С
тыла,  где  крепость  соприкасалась с  джунглями,  она  походила на  любую
деревушку.  Но Сомо, родоначальник нового племени, углубил свои владения в
лесах  до  уступов  гор,  а  на  уступах основал деревни.  Только  великих
смельчаков,  прибегавших к  нему,  принимал Сомо в свое племя.  Хилых же и
трусливых племя немедленно поедало, и невероятная повесть о многочисленных
головах, украшавших их дома-пироги, превратилась в миф.
     И  это  племя,  территорию и  крепость Башти унаследовал спустя много
поколений.  Он  приумножил свое богатство и  не  прочь был продолжать свою
умную  политику.  Долго и  тщательно обдумывал он  план,  созревший в  его
голове.  Три  года  назад племя Ано-Ано,  жившее на  много миль ниже вдоль
берега,  овладело  судном-вербовщиком,  уничтожило его  и  всю  команду  и
захватило баснословное количество табака,  коленкора,  бус,  разных других
товаров, ружей и амуниции.
     Расплата была  ничтожна.  Спустя полгода военное судно  сунуло нос  в
лагуну,  бомбардировало Ано-Ано и  загнало всех обитателей его в  джунгли.
Десант тщетно преследовал беглецов по тропинкам джунглей.  В  конце концов
он  удовольствовался тем,  что  убил  сорок  жирных свиней и  срубил сотню
кокосовых пальм.  Едва  военное судно  вышло в  открытое море,  как  племя
Ано-Ано вернулось из зарослей в свою деревню.  Бомбардировка легких лесных
хижин  особого  вреда  не  приносит.  Поработав  несколько часов,  женщины
привели все в порядок.  Что же касается сорока убитых свиней, то все племя
накинулось на туши, зажарило их под горячими камнями и устроило пиршество.
Нежные верхушки кокосовых пальм  также были  съедены,  а  тысячи кокосовых
орехов  очищены,  раздроблены,  высушены на  солнце и  прокопчены в  дыму;
полученную из них копру можно было продать первому торговому судну.
     Таким  образом,   положенное  наказание  превратилось  в  праздник  и
пиршество.  Это произвело впечатление на бережливого и расчетливого Башти.
А что принесло пользу Ано-Ано,  то,  по его мнению, должно было пойти и на
благо Сомо.  Раз таковы обычаи белых людей, которые плавают под британским
флагом,  убивают свиней и  срубают кокосовые пальмы в отместку за пролитую
кровь и захваченные головы,  то Башти не видел основания,  почему бы и ему
не извлечь выгоды,  как то сделало племя Ано-Ано.  Цена,  какую, возможно,
придется уплатить в будущем,  до нелепости не отвечала этой прямой выгоде.
А помимо этого,  уже больше двух лет прошло с тех пор, как в последний раз
заглядывал на Соломоновы острова британский военный корабль.
     Итак, Башти,  захваченный новым прекрасным замыслом,  кивнул головой,
разрешая своему народу подняться на борт и вести торг.  Очень немногие  из
его  подданных  знали,  какова  его идея и что у него вообще есть какой-то
замысел.
     Торговля оживилась по мере того, как к борту подходили новые пироги и
чернокожие мужчины и  женщины заполняли палубу.  Затем появились рекруты -
только что пойманные молодые дикари,  робкие,  как лани,  но  повинующиеся
закону  родительскому  и  племенному.  В  сопровождении отцов,  матерей  и
родственников,  следовавших за ними группами,  они спускались вниз в каюту
"Эренджи",  где  становились перед лицом великого белого господина.  Белый
господин записывал их  имена в  какую-то таинственную книгу,  заставляя их
для  утверждения трехгодичного контракта прикасаться правой рукой к  перу,
которым он  писал,  и  затем  уплачивал главе  семьи жалованье товарами за
первый год.
     Старший Башти сидел поблизости и  по обыкновению забирал себе львиную
долю из каждого аванса. Три его старых жены смиренно сидели на корточках у
его  ног;  одно их  присутствие вселяло уверенность в  Ван Хорна,  который
радовался такому обороту дел.  Похоже было на то,  что его рейс близится к
концу и с Малаиты он отплывет с полным комплектом рабочих.
     На палубе,  где находился Боркман,  всюду вертелся Джерри,  обнюхивая
ноги чернокожих, которых он никогда раньше не встречал. Дикая собака сошла
на берег вместе с  вернувшимися рабочими,  а  из них назад на судно пришел
только один.  То  был  Леруми.  Мимо  него Джерри несколько раз  проходил,
ощетинившись,  но Леруми холодно его игнорировал,  а затем спустился вниз,
купил ручное зеркальце и взглядом заверил старого Башти,  что все готово и
можно приступить в первый благоприятный момент.
     И этот момент наступил по вине Боркмана, вследствие его небрежности и
неисполнения приказания капитана.  Боркман не  отказался от  водки.  Он не
почуял того, что надвигалось со всех сторон. На корме, где он стоял, почти
никого  не  было.  Чернокожие обоего  пола,  болтая  с  судовой  командой,
толпились на шканцах и  на носу.  Боркман направился к  мешкам с  бататом,
привязанным позади бизань-мачты,  и  достал свою  бутылку.  Перед тем  как
глотнуть,  он из предосторожности оглянулся.  Поблизости стояла безобидная
женщина средних лет, жирная, коренастая и уродливая, и кормила двухлетнего
ребенка.  Конечно,  с этой стороны опасаться было нечего. Кроме того, она,
несомненно,  была безоружна,  так как на ней не было ни клочка одежды, где
бы можно было спрятать оружие. У поручней, футах в десяти в сторону, стоял
Леруми и сладко улыбался перед только что купленным зеркальцем.
     В  это зеркальце Леруми и  увидел,  как Боркман наклонился к мешкам с
бататом,  затем  выпрямился и  отклонил  голову,  присосавшись к  бутылке,
перевернутой дном кверху.  Подняв правую руку,  Леруми дал сигнал женщине,
сидевшей в  пироге у  борта "Эренджи".  Она  быстро наклонилась,  схватила
что-то и бросила Леруми.  То был томагавк с длинной рукояткой. Обух у него
был  сделан,  как у  обыкновенного каменного топора,  а  рукоятка туземной
работы,  была  грубо  инкрустирована перламутром и  обмотана  плетением из
кокосовых волокон. Лезвие топора было остро, как бритва.
     Томагавк бесшумно пролетел по воздуху в руку Леруми,  а через секунду
так же  бесшумно перелетел к  жирной женщине с  ребенком,  стоявшей позади
помощника.  Она обеими руками вцепилась в  рукоятку,  а ребенок,  сидевший
верхом на ее бедре, слегка отогнувшись назад, ухватился за мать ручонками.
     Женщина  еще  медлила  нанести удар,  так  как  голова  Боркмана была
откинута назад и мешала перерубить позвоночный столб у затылка. Много глаз
следило за надвигающейся катастрофой.  Видел это и Джерри,  но не понимал.
Несмотря на всю свою вражду к неграм,  он не мог, конечно, догадаться, что
нападение совершится по воздуху.  Тамби,  случайно оказавшийся подле люка,
увидел и  потянулся за  ли-энфильдским ружьем.  От  Леруми не  ускользнуло
движение Тамби, и он свистом дал сигнал женщине.
     Боркман,  не сознавая, что наступила последняя секунда его жизни, как
не  сознавал он  и  первой ее  секунды,  опустил бутылку и  поднял голову.
Острое лезвие вонзилось в  шею.  Что ощутил или подумал Боркман -  если он
мог что-либо ощущать или думать -  в  эту вспышку секунды,  когда его мозг
отделялся от остального тела,  -  тайна,  неразрешимая для всех живых.  Ни
один  человек  с  перебитым спинным мозгом  не  произносил еще  ни  слова,
которое бы  осветило его ощущение.  Тело Боркмана осело на палубу,  мягко,
спокойно,  с той же быстротой,  с какой был нанесен удар. Он не закачался,
не пошатнулся.  Он сел так же внезапно,  как проколотый пузырь с воздухом.
Бутылка выпала из  его  мертвой руки  на  мешки с  бататом,  а  остатки ее
содержимого тихонько забулькали по палубе.
     Действие развивалось с такой быстротой, что Тамби выстрелил в женщину
и  промахнулся раньше,  чем Боркман осел на  палубу.  Для второго выстрела
времени не было,  так как женщина,  бросив томагавк и  держа обеими руками
ребенка,  прыгнула к поручням и перескочила за борт, опрокинув оказавшуюся
под ней пирогу.
     События развернулись молниеносно.  Из пирог,  стоявших по обе стороны
"Эренджи",  хлынул сверкающий,  искристый дождь  томагавков с  рукоятками,
инкрустированными перламутром.  Парни из Сомо,  стоявшие на палубе, ловили
их  на  лету,  а  бывшие на борту женщины на четвереньках уползали прочь с
поля битвы.  В тот момент,  когда женщина,  убившая Боркмана,  прыгнула за
борт,  Леруми наклонился поднять брошенный ею томагавк,  а Джерри,  почуяв
кровавую  войну,   вцепился  в  руку,  тянувшуюся  за  томагавком.  Леруми
выпрямился и в протяжном вое излил свою злобу и ненависть к щенку.  И в то
же время он изо всех сил лягнул подскочившего к нему Джерри. Удар пришелся
прямо в брюхо и поднял Джерри высоко в воздух.
     А в следующую секунду,  пока Джерри перелетал через колючую проволоку
за борт,  а с пирог передавали на судно снайдеровские ружья,  Тамби, почти
не  прицеливаясь,   выстрелил  вторично.  Леруми,  снова  потянувшийся  за
томагавком,  не успел даже опустить ногу, лягнувшую щенка, как пуля попала
ему в сердце.
     Он осел на палубу и вместе с Боркманом погрузился в тишину смерти.
     Джерри еще  не  успел  коснуться воды,  как  слава  удачного выстрела
потеряла всю  прелесть для Тамби.  В  тот самый момент,  когда он  нажимал
спуск,  делая этот выстрел,  томагавк врезался в  его  череп,  и  для него
навсегда померкло видение тропического мира, омываемого океан