поколениях собак Сомо храбрость ее повторялась снова и  снова  до
тех пор, пока все собаки Сомо не станут сильными и храбрыми.
     Затем Башти приказал главному колдуну взять на себя заботу о Джерри и
хорошенько за  ним  смотреть.  Затем он  повелел уведомить все племя,  что
Джерри -  табу.  Ни  один мужчина,  женщина или ребенок не может бросить в
него копьем или камнем,  бить его дубинкой или томагавком и  причинять ему
какой-либо вред.


     С  этого дня  и  до  тех  пор,  пока Джерри сам не  нарушил одного из
величайших табу,  для  него  наступила счастливая пора в  мрачной травяной
хижине Агно,  ибо Башти,  в отличие от большинства вождей,  железной рукой
управлял своими колдунами.  Другие вожди,  даже  Нау-Хау  из  Ланга-Ланга,
повиновались колдунам.  Потому-то  население Сомо  считало,  что  и  Башти
находился в таком же положении.  Но народ в Сомо не знал,  что происходило
за кулисами,  когда Башти,  подлинный безбожник, разговаривал один на один
со своими колдунами.
     В этих частных беседах он заявил,  что знает их игру не хуже, чем они
сами,  и  отнюдь не  является рабом  темных суеверий и  грубых обманов,  с
помощью коих они  держат народ в  повиновении.  Затем он  выдвинул теорию,
такую  же  древнюю,  как  сами  жрецы и  правители,  что  для  правильного
управления народом и  те и  другие должны работать совместно.  Пусть народ
верит, что богам и жрецам - глашатаям богов - принадлежит последнее слово;
но  он  заставит-де жрецов признать последнее слово за ним -  Башти.  И  в
конце концов он  заявил им,  что как ни мало верят они в  свои собственные
плутни, - он верит в них еще меньше.
     Он знал табу и истину,  скрывавшуюся за табу. Он объяснял свои личные
табу и  их происхождение.  Агно он объявил,  что никогда он -  Башти -  не
должен есть моллюсков.  Так решил он  сам,  ибо моллюски ему не нравились.
Старый Нино,  верховный жрец,  предшественник Агно, вняв гласу бога-акулы,
наложил на  него это табу.  Но в  действительности верховный жрец исполнял
тайное повеление Башти.
     Кроме того,  все  жрецы были его  ставленниками,  ибо  он  жил дольше
самого старейшего из них.  Он знал их всех, всех возвел в этот сан, сделал
тем,  чем они были,  и  они зависели от его милостей.  И жрецы должны были
принимать его программу, как делали это всегда; иначе их постиг бы быстрый
и  неожиданный конец.  Ему  следовало лишь  напомнить им  о  кончине Кори,
колдуна,  который считал себя сильнее своего вождя и  по  собственной вине
вопил от боли целую неделю, пока не затих навсегда.
     В  большом травяном доме Агно было мало света и много таинственности,
но  для Джерри тайн не  существовало;  он или знал вещи,  или их не знал и
никогда не беспокоился о  том,  чего не знал.  Засушенные головы и  прочие
прокопченные и заплесневелые части человеческих трупов производили на него
не  больше  впечатления,  чем  засушенные  аллигаторы и  рыбы,  украшавшие
мрачное жилище Агно.
     Джерри нашел здесь хороший уход.  В доме шамана не толпились ни жены,
ни дети.  Несколько старух, одиннадцатилетняя девочка, отмахивавшая мух, и
два  молодых человека,  прошедшие юношеское обучение в  доме  для  пирог и
теперь,  под руководством учителя,  знакомившиеся со жреческим искусством,
составляли домашний штат  и  ухаживали за  Джерри.  Пищу он  получал самую
изысканную.  После Агно,  съедавшего первый кусок свиньи,  еда  подавалась
Джерри.  Даже два прислужника и девочка, отмахивавшая мух, ели после него,
а  остатки отдавались старухам.  И в отличие от обыкновенных лесных собак,
которые в дождь украдкой прятались под навес, Джерри отвели сухое местечко
под  крышей,  где  с  потолка свешивались сухие  головы  лесных  жителей и
забытых торговцев сандаловым деревом.  Тут же  висели покрытые пылью сухие
внутренности акул и скелеты крыс длиною вместе с хвостом в две трети ярда.
     Не  раз  Джерри,  пользовавшийся неограниченной свободой,  пробирался
через всю деревню к  дому Ламаи.  Но он так и  не нашел Ламаи,  который со
времени потери  шкипера был  единственным человеком,  завоевавшим симпатии
Джерри.   Открыто  Джерри  не  показывался  ни  разу,   прячась  в  густом
папоротнике на  берегу ручья,  он  следил за  домом и  принюхивался к  его
обитателям.  Но  запах Ламаи уловить он  не  мог и  спустя некоторое время
отказался от своих посещений и  признал дом колдуна своим домом,  а самого
колдуна - своим господином.
     Но никакой любви к этому господину он не питал.  Агно,  столько лет в
страхе державший свой таинственный дом,  любви не  знал,  как не знал он и
привязанности и  жизнерадостности.  Юмора  он  не  понимал и  был  холодно
бесчувствен,  как ледяная сосулька. По могуществу он занимал второе место,
уступая первое Башти,  и вся его жизнь была омрачена сознанием,  что не он
первый.  К Джерри он никаких чувств не питал,  но,  опасаясь Башти, боялся
обидеть Джерри.
     Проходили месяцы,  и  у  Джерри  появились крепкие,  массивные вторые
зубы.  Он вырос и  прибавился в  весе.  Он был избалован,  насколько может
избаловаться собака.  Под защитой табу он  быстро научился властвовать над
населением Сомо и во всем поступать по-своему. Никто не смел останавливать
его палкой или камнем.  Агно его ненавидел, он это знал; пронюхал он и то,
что  Агно его  боится и  не  посмеет тронуть.  Но  Агно был  хладнокровным
философом  и  выжидал;   в  отличие  от  Джерри  он  обладал  человеческой
способностью предвидения и  умел сообразовать свои действия с  достижением
определенной цели в будущем.
     Джерри бродил по всем владениям Башти, от пограничных лесных деревень
до края лагуны,  в  воды которой он никогда не рисковал спуститься,  помня
крокодилов  и   табу,   усвоенное  им  еще  в  Мериндже.   Все  перед  ним
расступались.  Все кормили его, когда он требовал пищи. Ибо табу лежало на
нем,  и  он  мог,  не встречая противоречий,  вторгаться на их циновки для
спанья или совать нос в  плошки с едой.  Он мог драться,  сколько ему было
угодно,  держаться заносчиво,  нарушая всякие правила приличия, и никто не
смел ему  прекословить.  Башти повелел даже,  чтобы в  случае нападения на
Джерри взрослых лесных собак народ Сомо  принимал его  сторону,  а  лесных
собак  прогонял  камнями  и  палками.   Таким  образом,   его  собственные
четвероногие двоюродные братья на  горьком опыте узнали,  что на нем лежит
табу.
     И Джерри благоденствовал. Он легко мог разжиреть до отупения, если бы
не его неутомимое любопытство и хорошо развитые нервы.  Пользуясь свободой
во всем Сомо, он вечно его исследовал, изучая границы и межи, знакомился с
обычаями диких существ,  обитавших в  лесах и на болотах и не признававших
лежавшего на Джерри табу.
     Много случалось с  ним приключений.  Он выдержал две битвы с  лесными
крысами,  почти не уступавшими ему по величине.  Эти дикие крысы,  попав в
безвыходное положение,  сражались так,  как никто и  никогда еще с  ним не
сражался.  Первую он  убил,  не зная,  что то была старая и  слабая крыса.
Вторая,  в расцвете сил, так его проучила, что он, больной и обессилевший,
приполз в дом колдуна,  где и пролежал неделю под сухими эмблемами смерти,
зализывая свои раны и медленно возвращаясь к жизни и здоровью.
     Он крался к  дюгоню и  радовался,  обращая в  бегство это глуповатое,
робкое животное неожиданным яростным нападением;  хотя он  прекрасно знал,
что из  таких нападений толку не выйдет,  но его подзадоривала и  веселила
удавшаяся шутка. Он выгонял тропических уток из их хитро упрятанных гнезд,
осторожно бродил среди вылезших подремать на берег крокодилов,  пробирался
под  сводами  джунглей и  выслеживал белоснежных дерзких какаду,  свирепых
морских орлов,  тяжелокрылых сарычей,  райских попугаев,  и зимородков,  и
болтливых мелких попугаев.
     За пределами Сомо он трижды встретил маленьких черных лесных жителей,
которые  больше  походили на  призраков,  чем  на  людей:  так  бесшумно и
незаметно они двигались;  они охраняли кабаньи тропы в джунглях и во время
этих достопамятных встреч трижды бросали в  него копьем.  И лесные крысы и
эти двуногие существа,  скрывавшиеся в  сумерках джунглей,  научили Джерри
осторожности.  Он  не  ввязывался с  ними в  драку,  хотя они  и  пытались
пронзить его копьем.  Он быстро усвоил, что это был иной народ, не похожий
на племя Сомо, и его табу для них ничего не значит. А кроме того, они были
своего  рода  двуногими  богами,  посылавшими  смерть,  которая  достигала
дальше, чем простирались их руки.
     По деревне Джерри бегал так же свободно,  как и по джунглям. Для него
не было священных мест.  В дома колдунов, где мужчины и женщины в страхе и
трепете припадали к  земле  перед  лицом  тайны,  он  входил  напряженный,
ощетинив шерсть,  ибо  здесь висели свежие головы,  а  его  зоркий глаз  и
чуткое  обоняние говорили ему,  что  эти  головы  некогда принадлежали тем
чернокожим, каких он знавал на борту "Эренджи". В самом большом колдовском
доме он наткнулся на голову Боркмана и зарычал на нее,  не получив ответа;
ему вспомнилась битва, какую он выдержал на палубе "Эренджи" с подвыпившим
помощником.
     Однажды в  доме  Башти  Джерри случайно увидел все,  что  осталось на
земле от шкипера.  Башти жил очень долго,  жил в  высшей степени мудро,  о
многом передумал и прекрасно знал, что пережил век, положенный человеку, и
жить ему осталось мало.  И  он интересовался всем этим -  смыслом и  целью
жизни.  Он  любил  мир  и  жизнь,  где  так  счастливо родился,  любил  за
установленный порядок и  то положение,  какое ему досталось и вознесло его
над жрецами и народом.  Смерти он не боялся,  но его занимало, будет ли он
жить снова.  Он перерос глупые воззрения плутоватых колдунов и  чувствовал
себя очень одиноким, не умея разобраться в этой сложной проблеме.
     Он  жил так долго и  так счастливо,  что ему пришлось наблюдать,  как
вянут и  исчезают все  могучие стремления и  желания.  Были у  него жены и
дети,  и  он  знавал  острый  юношеский голод.  Он  видел,  как  его  дети
вырастали,  превращались в  мужчин и женщин,  становились отцами и дедами,
матерями и бабками.  Но,  познав женщину, любовь, отцовство и чревоугодие,
он все это оставил.  Пища? Вряд ли понимал он ее смысл, так мало он теперь
ел.  Голод,  впивавшийся в него,  как шпоры,  когда он был молод и здоров,
давно  уже  перестал  терзать  и   возбуждать  его.   Он   ел  из  чувства
необходимости и  долга и  мало заботился о том,  что ест,  за одним только
исключением:  он  любил яйца мегаподов;  каждый сезон эти птицы неслись на
особом  птичьем  дворе,  который  являлся  частной собственностью Башти  и
охранялся  строжайшими  табу.   Вот  все,   что  осталось  от  чувственных
вожделений Башти. Во всем же остальном его жизнь сводилась к работе мысли:
он  правил своим  народом и  выискивал новые данные,  откуда можно вывести
законы, какие сделают народ сильнее и закрепят его власть над жизнью.
     Но  Башти  отчетливо  улавливал  разницу  между  абстрактным понятием
"племя" и конкретнейшим из понятий -  "индивид". Племя остается. Члены его
исчезают.   Племя   является   восприемником  привычек  и   истории   всех
предшествующих членов,  а оставшиеся в живых сохраняют эти привычки,  пока
сами не станут историей и  воспоминанием в том неосязаемом целом,  каковым
является племя. И он, как член племени, рано или поздно, - а "поздно" было
уже  совсем близко,  -  должен уйти.  Но  куда  уйти?  Вот  где  возникало
затруднение.  И случилось так,  что однажды он велел удалиться всем из его
большого травяного дома и,  оставшись наедине со  своей проблемой,  снял с
балок  под  крышей  завернутые в  циновки головы  людей,  которых он  знал
некогда живыми, - людей, ушедших в таинственное "ничто" смерти.
     Не как скупец собирал он эти головы и не как скупец,  пересчитывающий
свои тайные сокровища, всматривался в них, держа в своих руках или положив
к себе на колени. Он хотел знать. Хотел знать то, что, казалось ему, могли
знать они, давно ушедшие во тьму, окутывавшую конец жизни.
     Разнообразны были головы,  какие держал в  своих руках и  на  коленях
Башти,  вопрошая их  в  полумраке травяного дома;  а  над  головой  солнце
бросало вниз палящие лучи,  юго-восточный ветер вздыхал в листве пальм и в
ветвях хлебных деревьев.  Была здесь голова одного японца -  единственная,
какую ему  довелось увидеть.  Она была снята его отцом до  рождения Башти.
Плохо прокопченная, она местами прогнила от времени. И все же он изучал ее
черты и решил, что когда-то были у нее губы, такие же подвижные, как и его
собственные,  был и рот,  звучный и алчный,  каким когда-то был и его рот.
Были и глаза,  и нос, и волосы, и уши такие же, как у него. Некогда голове
принадлежали две ноги и туловище,  и знала она желания и вожделения.  И он
решил,  что ведомы ей были вспышки гнева и  любви в те времена,  когда она
еще и не помышляла о смерти.
     Сильно занимала  Башти одна голова,  история которой относилась еще к
временам,  предшествовавшим его отцу и деду; то была голова француза, хотя
Башти  этого  и  не знал.  Не знал он и того,  что эта голова принадлежала
Лаперузу,  знаменитому мореплавателю,  который сложил  свои  кости,  кости
своей  команды  и  останки своих двух фрегатов "Астролябия" и "Буссоль" на
берегах каннибальских Соломоновых островов.  Другая голова - а  Башти  был
завзятым  коллекционером  голов  -  относилась  к эпохе за два столетия до
Лаперуза - к эпохе испанца Альварро  де  Мендана*.  Она  принадлежала  его
оруженосцу  и  во  время  берегового  столкновения была захвачена одним из
отдаленных предков Башти.
     _______________
          * Аїлїьївїаїрїрїої дїеї Мїеїнїдїаїнїа - испанский  мореплаватель
     XVI века, видимо, первый из европейских моряков посетивший Соломоновы
     острова.  Мендана и дал им это название, полагая, что он нашел путь к
     сказочным островам, где, по преданию, хранились сокровища библейского
     царя  Соломона.  При  попытке  высадки  Мендана  подвергся  нападению
     меланезийцев.

     Была еще одна голова с неясным прошлым -  голова белой женщины. Никто
не знал,  кому принадлежала эта голова, - жене или спутнице мореплавателя.
Но в высохших ушах до сих пор висели золотые с изумрудом серьги, а волосы,
в четыре фута длины,  -  мерцающий шелком золотистый ручей,  - струились с
черепа,  скрывавшего то,  что было некогда ее разумом и  волей и побуждало
ее,  как рассуждал Башти,  в  былые времена трепетать от любви в  объятиях
мужчины.
     Обыкновенные  головы  лесных  и  приморских  жителей  и  даже  белых,
опьянявшихся водкой,  вроде Боркмана,  Башти отдавал в  дома  для  пирог и
жилища колдунов,  ибо  он  был  знаток своего дела.  Имелась у  него  одна
странная голова немца,  сильно его  интриговавшая.  То  была рыжебородая и
рыжеволосая голова,  но  даже  высохшие мертвые черты говорили о  железной
воле,  а  массивный лоб  нашептывал Башти о  власти тайн,  недоступных его
пониманию.  Не знал он,  что некогда это была голова немецкого профессора,
астронома -  голова,  когда-то  вмещавшая в  себе  глубокое знание звезд в
беспредельном небе, морских путей, по каким идут ведомые звездами корабли,
и путей земли по ее звездной орбите в пространстве,  превышающем в мириады
миллионов раз то пространство, какое мог постичь Башти.
     Самой  последней и  более всего раздражавшей мысль Башти была  голова
Ван Хорна.  Ее-то он и  держал на своих коленях и созерцал,  когда Джерри,
пользовавшийся неограниченной свободой  в  Сомо,  вбежал  в  травяной  дом
Башти, почуял и узнал смертные останки шкипера и горестно завыл над ним, а
затем в бешенстве ощетинился.
     Башти сначала его не заметил,  так как весь ушел в  созерцание головы
Ван Хорна.  Всего несколько месяцев назад эта голова была жива,  размышлял
он,  разум оживлял ее,  она была прикреплена к двуногому туловищу, которое
держалось прямо и  расхаживало в  набедренной повязке и  с  автоматическим
пистолетом у  пояса;  и  потому эта  голова была могущественнее Башти,  но
разумом  слабее  его,  ибо  разве  не  он,  Башти,  вооруженный  старинным
пистолетом,  погрузил во мрак этот череп, где раньше таился разум? И разве
не он,  Башти,  отделил череп от ослабевшего остова из плоти и костей,  на
котором  держалась эта  голова,  чтобы  двигаться по  земле  и  по  палубе
"Эренджи"?
     Что же  сталось с  этим разумом?  Один ли  только этот разум и  был в
надменном,  вспыльчивом Ван Хорне,  и  исчез ли он,  как исчезает мигающее
пламя лучины,  когда она сгорает до  конца и  превращается в  пылеобразную
золу?  Все ли,  составлявшее Ван Хорна, исчезло, как пламя лучины? Ушел ли
он  навсегда во  тьму,  куда  уходит зверь,  куда уходит пронзенный копьем
крокодил,  пойманная на  крючок  макрель,  захваченный неводом  голавль  и
убитая свинья,  жирная и пригодная для еды?  И та же ли тьма поглотила Ван
Хорна,  какая  поглощает отливающую металлом синеватую муху,  которую  его
девочка с  опахалом давит и  уничтожает на  лету?  Та  ли это тьма,  какая
поглощает москита,  знающего  тайну  полета  и,  несмотря на  свое  умение
летать,  погибающего от руки его,  Башти,  когда он,  почувствовав укус на
шее, почти бессознательно расплющивает его ладонью.
     Башти знал:  что  было истиной для головы этого белого человека,  еще
совсем  недавно живой  и  властной,  то  истина и  для  него,  Башти.  Что
случилось с этим белым человеком за темными вратами смерти,  то случится и
с  ним.  Вот  почему  вопрошал он  голову,  словно  ее  немые  уста  могли
заговорить с  ним  из  таинственного мира  и  объяснить ему  смысл жизни и
смерти, которая неизбежно побеждает жизнь.
     Протяжный  горестный вой  Джерри,  увидевшего и  почуявшего все,  что
осталось от шкипера,  пробудил Башти от его грез.  Он взглянул на сильного
золотисто-рыжего щенка и немедленно включил и его в свои размышления. Этот
щенок живет. Он похож на человека. Он знает голод и боль, гнев и любовь. В
жилах его  течет кровь,  как  у  человека,  и  от  удара ножом она брызнет
красной струей,  и  щенок  погибнет.  Подобно человеку,  собака любит себе
подобных,  размножается и кормит грудью своих детенышей.  И исчезает.  Да,
исчезает,  ибо он,  Башти,  в дни своей молодости и здоровья пожрал немало
собак: столько же, сколько и людей.
     Но от  скорби  Джерри  перешел  к  гневу.  Он напряженно приближался,
оскалив зубы и ощетинившись, так что волны пробегали по его спине к плечам
и  шее.  А  шагал  он не к голове шкипера,  на которой сосредоточилась его
любовь, но к Башти, державшему эту голову на своих коленях. Как дикий волк
на  горных  пастбищах  крадется  к  кобыле с ее маленьким жеребенком,  так
крался Джерри к Башти.  А Башти,  который всю свою долгую жизнь не  боялся
смерти  и  смеялся,  когда  разорвавшийся  кремневый пистолет отхватил ему
указательный палец,  радостно усмехался: его восхищал этот щенок, которого
он  бил  по  носу короткой палкой твердого дерева и заставлял держаться на
расстоянии.  Как бы свирепо ни нападал  на  него  Джерри,  каждый  раз  он
отражал  нападение  палкой и громко хихикал,  ценя смелость щенка,  дивясь
нелепости жизни,  которая все время  побуждала  его  подставлять  нос  под
палочные удары и, подогревая страстные воспоминания об умершем, заставляла
снова и снова идти навстречу боли.
     "Вот и  здесь -  жизнь",  -  размышлял Башти,  ловким щелчком отгоняя
визжавшего щенка.  Это четвероногое существо,  молодое,  глупое,  горячее,
следующее  влечениям сердца,  походило  на  любого  юношу,  ухаживающего в
сумерках за  своей возлюбленной или  вступившего в  смертный бой с  другим
юношей из-за  страсти,  оскорбленной гордости или  несбывшейся надежды.  И
Башти пришел к  тому заключению,  что в  этом живом щенке,  так же как и в
мертвой голове Ван Хорна или любого человека, таится объяснение бытия.
     И он продолжал щелкать Джерри по носу палкой,  отгоняя его от себя, и
дивиться той  неведомой жиз