ался к  поросенку,  пока не прикончил его.  Свобода не дала ему
счастья.  Он  был  слишком  приручен,  слишком цивилизован.  Слишком много
тысячелетий прошло с тех пор, как его предки жили свободной, дикой жизнью.
Он  был  одинок.  Он  не  мог  обойтись без человека.  Слишком долго он  и
поколения его  предков  прожили  в  тесной  близости  с  двуногими богами.
Слишком долго его предки любили человека,  за любовь служили ему, страдали
и  умирали за  любовь,  а  взамен получали грубую ласку,  мало понимания и
немногим больше внимания.
     Так велико было одиночество Джерри,  что он порадовался бы и  черному
богу,  раз  уж белые боги давно отошли в область прошлого.  Умей он делать
выводы, он пришел бы к тому заключению, что все белые боги погибли. Следуя
предпосылке,  что  черный бог лучше,  чем полное отсутствие бога,  Джерри,
покончив с поросенком,  изменил свой курс и двинулся налево,  с  холмов  к
морю.   Поступил   он  так,  опять-таки,  не  рассуждая,  а  на  основании
запечатлевшегося в мозгу воспоминания о пережитом.
     Он  жил  всегда у  моря,  и  у  моря всегда встречал людей,  а  холмы
неизменно спускались к морю.
     Он  вышел  на  берег  защищенной коралловыми рифами лагуны;  здесь он
увидел  разрушенные травяные шалаши  -  следы  живших тут  людей.  Джунгли
завладели  покинутой деревней.  Шестидюймовые деревья,  охваченные гнилыми
остатками  тростниковых крыш,  сквозь  которые  они  пробились  к  солнцу,
вздымались над Джерри.  Быстро растущие деревья затенили священные столбы,
где идолы и тотемы,  восседающие в пасти вырезанных из дерева акул, сквозь
налет  мха  и  пятнистых  грибков  ухмылялись зеленым  чудовищным оскалом,
издеваясь над суетой сует.  От кокосовых пальм к  спокойному морю тянулись
развалины маленького,  жалкого приморского вала.  Бананы,  смоквы и  плоды
хлебного дерева гнили  на  земле.  Повсюду валялись кости  -  человеческие
кости,  -  и Джерри, обнюхав их, признал их за то, чем они были, - эмблемы
суетности жизни.  Черепа ему не попадались, так как они служили украшением
домов колдунов в гористых лесных деревнях.
     Соленый привкус моря  дразнил его  обоняние,  и  он  с  удовольствием
вдыхал  зловоние  мангиферового болота.  Но  вдруг,  как  новый  Робинзон,
наткнувшийся на след Пятницы,  Джерри насторожился, как наэлектризованный.
Он  не увидел,  а  носом почуял свежий след ноги живого человека.  То была
нога негра,  но негра живого, совсем недавно оставившего этот отпечаток; а
проследив его ярдов на двадцать, он напал на след другой ноги, несомненно,
принадлежавшей белому человеку.
     Созерцай кто-нибудь эту сцену,  он  бы  подумал,  что Джерри внезапно
взбесился.  Он кидался,  как сумасшедший,  из стороны в сторону, вертелся,
извивался,  то  утыкался носом в  землю,  то  водил им по воздуху,  бешено
взвизгивая на  бегу;  почуяв  новый  запах,  круто  сворачивал под  углом,
метался то туда, то сюда, словно играя в пятнашки с невидимым товарищем.
     А в действительности он читал то,  что было написано людьми на земле.
Тут прошел белый человек,  вынюхивал Джерри, а с ним несколько чернокожих.
А  здесь негр влез на кокосовую пальму и стряхнул орехи.  Там с бананового
дерева сняли пучки плодов,  а дальше та же участь,  несомненно, постигла и
хлебное дерево.  Только одно приводило его в  недоумение -  новый для него
запах,  который не был ни запахом чернокожего,  ни запахом белого. Обладай
он нужными знаниями и умением всматриваться,  он бы отметил, что отпечаток
ноги меньше мужского,  а пальцы в отличие от чернокожей женщины сближены и
не так глубоко вдавливаются в землю. А с толку его сбивал незнакомый запах
талька,  раздражающий ноздри и не встречавшийся ни разу с тех пор,  как он
научился нюхом  узнавать след  человека.  И  с  запахом талька смешивались
другие, более слабые запахи, также совершенно ему незнакомые.
     Но Джерри недолго останавливался на этой тайне.  Почуяв  след  белого
человека, он проследил его сквозь лабиринт всех других следов, через брешь
в приморской стене,  до песчаной коралловой косы,  омываемой морем.  Самые
свежие отпечатки ног он нашел в том месте, где нос лодки врезался в берег,
и люди высаживались из нее,  а потом снова в нее уселись.  Он нюхом почуял
все  здесь  происходившее,  и,  опустив передние лапы в воду,  пока она не
коснулась его плеч, поглядел на лагуну - туда, где терялся след.
     Приди  Джерри получасом раньше,  он  бы  увидел лодку  без  весел,  с
газолиновым двигателем,  летящую по  спокойной воде.  А  теперь он  увидел
"Эренджи".   Правда,   этот  "Эренджи"  был  значительно  больше  прежнего
"Эренджи", но такой же белый, длинный, с мачтами, и плыл он по поверхности
моря. На нем были три величественные мачты - все одной вышины, - но Джерри
был не  настолько наблюдателен,  чтобы уловить разницу между ними и  двумя
мачтами "Эренджи" -  короткой и длинной.  Джерри знал один только плавучий
мир -  окрашенный в белый цвет "Эренджи".  А раз это был "Эренджи",  то на
борту  должен находиться его  возлюбленный шкипер.  Если  может воскресать
"Эренджи",  то  почему не воскреснуть и  шкиперу?  И  Джерри,  проникнутый
верой, что мертвая голова, виденная им в последний раз на коленях у Башти,
снова  присоединилась к  двуногому туловищу и  находится на  палубе белого
плавучего мира, пошел вброд до глубокого места, а затем поплыл.
     Джерри рисковал многим,  так как, бросаясь в море, нарушал величайшее
и  старейшее из  всех  усвоенных им  табу.  В  его  словаре не  было слова
"крокодил",  но  таким же сильным,  как членораздельное слово,  жил в  его
мыслях страшный образ  -  образ  плавучего бревна.  Но  бревно было  живым
существом,  могло плавать и  на поверхности воды и  под водой и  ползти по
суше;  у этого бревна были огромные зубастые крепкие челюсти,  и оно несло
верную смерть всякой плывущей собаке.
     И все-таки Джерри продолжал бесстрашно нарушать табу.
     В отличие от человека,  который, плывя, может одновременно испытывать
два чувства: страх и мужество, берущее верх над страхом, - Джерри сознавал
лишь одно:  он плывет к "Эренджи" и к шкиперу.  В момент, предшествовавший
первому  взмаху  лап  в  глубокой воде,  он сознавал весь ужас умышленного
нарушения табу.  Но,  пустившись вплавь,  приняв решение  и  избрав  линию
наименьшего сопротивления, он весь, умом и сердцем, сосредоточился на том,
что плывет к шкиперу.
     Ему мало приходилось практиковаться в плавании,  и сейчас он напрягал
все силы,  подвывая и  в этом вое выражая свою страстную любовь к шкиперу,
который,  несомненно,  должен быть  на  борту  белой  яхты  на  расстоянии
полумили  от  него.   Его  маленькая  песенка,   полная  любви  и  острого
беспокойства,  донеслась до слуха мужчины и женщины,  отдыхавших в креслах
под  палубным тентом,  а  зоркая  женщина первая увидела золотистую голову
Джерри и вскрикнула.
     - Спусти шлюпку!  -  скомандовала она.  -  Там собачка. Как бы она не
утонула!
     - Собаки не так-то легко тонут,  -  ответил муж.  -  Выбьется. Но как
попала сюда собака?  -  Он поднес к  глазам свой морской бинокль и секунду
всматривался. - Да к тому ж собака белых людей!
     Джерри ударял лапами по  воде и  упорно плыл вперед,  не сводя глаз с
приближавшейся яхты,  как вдруг почуял близость опасности. Табу карал его.
Навстречу ему двигалось плавучее бревно, которое было не бревном, а чем-то
живым и грозным.  Он видел, как часть его двигается над поверхностью воды,
и  раньше,  чем  оно  целиком погрузилось в  воду,  Джерри уловил какую-то
разницу между ним и плавучим бревном.
     Затем что-то пронеслось мимо него,  а  он ответил рычанием и зашлепал
передними лапами по  воде.  Его едва не  закрутило в  водовороте,  так как
скользнувшее существо пугливо  взметнуло хвостом.  То  была  акула,  а  не
крокодил,  и  она не  отступила бы так робко,  если бы не была уже сыта по
горло,  прикончив большую морскую черепаху,  которая по старости не сумела
спастись.
     Джерри не видел,  но чувствовал,  что это существо, грозящее гибелью,
вертится неподалеку.  Не видел он и  спинного плавника,  показавшегося над
водой и  приближавшегося к  нему с тыла.  С яхты раздались частые ружейные
выстрелы,  и в тылу у него началась паника,  послышался плеск воды.  Тем и
кончилось дело.  Опасность миновала и  была  забыта.  Джерри  не  связывал
ружейные выстрелы с  уничтожением опасности.  Он  не  знал,  и  никогда не
суждено ему было узнать,  что некто по имени Гарлей Кеннан, или "муженек",
как   называла  его   женщина,   именуемая  им   "женушкой",   собственник
трехмачтовой  яхты  "Ариель",   спас  ему  жизнь,  пробив  ружейной  пулей
основание плавника акулы.
     Но  Джерри  суждено  было  в  самом  непродолжительном времени узнать
Гарлея Кеннана,  так как сам Гарлей Кеннан, обвязанный под мышкой булинем,
был  спущен двумя матросами за  борт гостеприимного "Ариеля" и  ухватил за
загривок  гладкошерстного ирландского  терьера.  А  Джерри,  повиснув  над
водой,  даже не удостоил его взглядом,  так как искал только одно знакомое
ему лицо и жадно вглядывался в людей, свесившихся через поручни.
     Очутившись на  палубе,  Джерри не  стал терять времени на  изъявление
благодарности,  а,  инстинктивно  отряхнувшись  на  бегу,  понесся  искать
шкипера. Муж и жена рассмеялись.
     - Он ведет себя так, словно с ума сошел от радости, - заметила миссис
Кеннан.
     - Не в том дело,  -  возразил мистер Кеннан.  -  У него, должно быть,
какого-нибудь винтика не хватает.  Быть может,  у  него,  как у  зубчатого
колеса,  соскочила задерживающая полоска.  Вот он и не может остановиться,
пока не убегается.
     Тем временем Джерри продолжал носиться во  палубе вдоль обоих бортов,
от  кормы  до  носа  и  обратно,  виляя  обрубленным хвостом и  дружелюбно
улыбаясь многочисленным двуногим богам,  попадавшимся ему на пути. Будь он
способен  на  отвлеченные  рассуждения,  он  был  бы  поражен  количеством
белых-богов. Их было не меньше тридцати, не считая других богов, ни черных
и  ни  белых,  которые тем не  менее ходили на  двух ногах,  были одеты и,
несомненно,  являлись богами.  Кроме того,  будь он  способен к  подобному
обобщению,  он бы решил,  что еще не все белые боги перешли в небытие.  Но
Джерри все это воспринимал бессознательно.
     А шкипера  нигде не было.  Джерри сунул нос в люк на баке и в камбуз,
где два кока-китайца залопотали что-то непонятное,  и в  рубку,  и  в  люк
машинного  отделения,  где  впервые  познакомился  с  запахом  газолина  и
машинного масла;  но сколько он ни принюхивался и где бы ни бегал,  запаха
шкипера не находил.
     У штурвала он готов был сесть и завыть от горького разочарования,  но
тут к  нему обратился белый бог,  по-видимому,  особа важная,  в форменном
кителе и белоснежной полотняной фуражке,  обшитой золотом.  Джерри, всегда
вежливый,  сейчас  же  улыбнулся,  любезно прижав  уши,  завилял хвостом и
приблизился. Рука этого важного бога уже почти коснулась его головы, когда
по палубе пронесся женский голос.  Слов Джерри не понял, но почувствовал в
них властное приказание.  Бог,  одетый в белое с золотом,  быстро отдернул
руку, уже почти коснувшуюся его головы, выпрямился, как наэлектризованный,
и  указал Джерри вдоль  палубы,  поощряя его  словами;  Джерри мог  только
догадаться, что его направляют к той, которая выразила свою волю в словах:
     - Капитан Винтерс, пожалуйста, пришлите его ко мне.
     Джерри изогнулся всем телом,  восторженно повинуясь,  и с готовностью
просунул бы  голову  под  ее  ласково  протянутую руку,  если  бы  его  не
остановило что-то странное в ней,  отличное от других людей. Он застрял на
полдороге и,  оскалив зубы,  попятился от  ее раздуваемой ветром юбки.  Он
знал  только голых туземных женщин.  Эта  юбка,  хлопающая на  ветру,  как
парус,  напомнила ему грозный грот "Эренджи", трещавший и бившийся над его
головой.  Голос ее был ласковый в вкрадчивый, но страшную юбку по-прежнему
раздувал ветерок.
     - Ах  ты,  смешная собака!  -  расхохоталась миссис Кеннан.  -  Я  не
собираюсь тебя укусить.
     А  ее муж протянул сильную руку и  привлек к себе Джерри.  И Джерри в
восторге извивался под лаской бога и лизал ему руку красным языком.  Затем
Гарлей Кеннан направил его к  женщине,  сидевшей в  кресле и протягивавшей
ему навстречу руки. Джерри повиновался. Он приблизился с прижатыми ушами и
смеющейся мордой,  но  не  успела она его коснуться,  как ветер снова стал
трепать юбку, и Джерри с ворчанием отступил.
     - Он не тебя боится,  Вилла,  а твоей юбки,  -  сказал Кеннан. - Быть
может, ему никогда не приходилось видеть юбку.
     - Ты,  видимо,  думаешь,  -  заметила та, - что здешние людоеды имеют
образцовые  псарни.  Ведь  этот  собачий  авантюрист  -  ирландский терьер
чистейшей породы.  Это  так же  верно,  как и  то,  что "Ариель" -  шхуна,
обшитая орегонской сосной.
     Гарлей  Кеннан  засмеялся,  соглашаясь с  ней.  Засмеялась и  она;  а
Джерри,  поняв, что перед ним пара счастливых богов, сам стал смеяться. По
собственной  инициативе  он  приблизился  к   женщине-богу,   привлекаемый
тальковым порошком и  другими более слабыми ароматами,  в  которых он  уже
успел узнать странные запахи, встреченные на берегу. Но злополучный пассат
снова раздул ее юбку,  и снова Джерри отступил - на этот раз не так далеко
и уже не рыча, а лишь слегка оскалив клыки.
     - Он боится твоей юбки,  -  настаивал Гарлей.  - Посмотри на него! Он
хочет к  тебе подойти,  а  юбка его отпугивает.  Подбери ее,  чтобы она не
развевалась, и увидишь, что будет.
     Вилла  Кеннан  последовала  совету,  и  Джерри  осторожно  подошел  и
подсунул голову под ее  руку,  обнюхал ее  ноги.  В  них он узнал те самые
ноги, которые шли разутые по заброшенным тропам прибрежной деревни.
     - Не  может быть никаких сомнений,  -  заявил Гарлей.  -  Эта  собака
появилась  на  свет  в  результате тщательного отбора  и  воспитана  белым
человеком.  У  него есть прошлое.  Он пережил исключительные приключения и
если бы мог рассказать свою историю, мы бы слушали, зачарованные, по целым
дням.  Уж можешь мне поверить - он не всю свою жизнь провел с чернокожими.
Давай испытаем его на Джонни.
     Джонни,  которого  подозвал к  себе  Кеннан,  был  предоставлен в  их
распоряжение верховным комиссаром британских Соломоновых островов,  жившим
в  Тулаги,   и  служил  Кеннану  лоцманом  и  гидом.   Джонни,  ухмыляясь,
приблизился,  и поведение Джерри резко изменилось. Тело его напряглось под
рукой  Виллы  Кеннан,  он  отошел от  нее  и,  не  сгибая ног,  двинулся к
чернокожему.  Уши Джерри не были прижаты, и он уже не улыбался дружелюбно,
когда осматривал Джонни и  обнюхивал его голые икры,  чтобы уметь опознать
его  в  будущем.  Но  он  был  в  высшей  степени вежлив  и  после  самого
поверхностного осмотра вернулся к Вилле Кеннан.
     - А что я говорил?  -  торжествовал ее муж.  -  Он понимает разницу в
цвете.  Это собака белого человека,  и  ее  выдрессировали соответствующим
образом.
     - Мой говорит, - начал Джонни. - Мой знает этот собака. Мой знает его
папа и мама.  Большой белый господин мистер Хаггин живет в Мериндже, и там
живет папа и мама этот собака.
     Гарлей Кеннан перебил его, возбужденно воскликнув:
     - Ну,  конечно!  Ведь  комиссар  рассказал мне  об  этом.  "Эренджи",
захваченный племенем Сомо,  отошел  с  плантации Мериндж.  Джонни узнал  в
собаке ту же породу,  какую,  должно быть,  держит Хаггин в Мериндже. Но с
тех пор прошло немало времени.  Собака была тогда еще щенком. Ну, конечно,
это собака белых.
     - Однако  ты  не  заметил главного доказательства,  - поддразнила его
Вилла Кеннан. - А это доказательство собака носит на себе.
     Гарлей тщательно осмотрел Джерри.
     - Неоспоримое доказательство, - настаивала она.
     После вторичного длительного осмотра Кеннан покачал головой.
     - Ей-богу,  не  вижу  ничего  столь  неоспоримого,  чтоб  отмести все
возражения.
     - А хвост?  -  залилась смехом его жена.  -  Ведь туземцы не отрубают
хвостов у своих собак...  Джонни, черный человек в Малаите не режет собаке
хвост?
     - Не режет,  -  согласился Джонни.  -  Мистер Хаггин в  Мериндже,  он
режет. Мой говорит, он резал хвост этот собака.
     - Значит,  эта собака одна только и уцелела с "Эренджи",  - заключила
Вилла Кеннан. - Вы согласны со мной, Шерлок Холмс-Кеннан?
     - Преклоняюсь перед вами,  миссис Шерлок Холмс, - галантно ответил ее
муж.  - Вам остается только повести меня туда, где находится голова самого
Лаперуза.  В морских записях имеются указания, что он ее оставил где-то на
этих островах.
     Они и не подозревали, что Джерри жил в тесной близости с неким Башти.
А  в  это самое время всего в  нескольких милях вдоль по берегу,  в  Сомо,
сидел в своем травяном доме Башти и размышлял над лежавшей на его иссохших
коленях головой,  которая была некогда головой великого мореплавателя, чья
история была забыта сыновьями вождя, снявшего ее.


                          ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

     Красивая трехмачтовая шхуна  "Ариель" совершала кругосветное плавание
и  вышла из Сан-Франциско за год до того,  как Джерри попал к ней на борт.
Как  мир,  и  при  этом  мир  белых богов,  она  казалась ему  вне  всяких
сравнений.  Она  была больше "Эренджи",  и  чернокожие не  сновали на  ней
повсюду:  и на носу,  и на корме, и на палубе, и внизу Джерри нашел на ней
только  одного чернокожего -  Джонни;  остальное же  ее  пространство было
заполнено двуногими белыми богами.
     Джерри встречал их  повсюду:  они стояли на  вахте у  штурвала,  мыли
палубу,  начищали медные части, взбирались на мачты и поднимали паруса. Но
боги были разные,  и Джерри скоро усвоил,  что в иерархии этих белых богов
"Ариеля" матросы и прочая судовая команда стояли значительно ниже капитана
я его двух помощников,  одетых в белое с золотом.  А эти,  в свою очередь,
были ниже Гарлея Кеннана и  Виллы Кеннан,  ибо  им,  как  быстро обнаружил
Джерри, приказания отдавал Гарлей Кеннан. Однако кое-что Джерри не знал, и
не суждено было ему это узнать,  а именно:  кто был верховным божеством на
"Ариеле".  Эту загадку он и не пытался разрешить, ибо на подобное мышление
был неспособен;  он  так никогда и  не узнал,  командовал ли Гарлей Кеннан
Виллой или Вилла Кеннан Гарлеем.  Не утруждая себе голову разрешением этой
проблемы,   Джерри   принял  их   верховное  господство  над   миром   как
дуалистическое.  Ни один не превосходил другого. Казалось, они правили как
равные, а все остальные перед ними склонялись.
     Неверно,  будто  необходимо кормить собаку,  чтобы  завоевать собачье
сердце.  Гарлей и  Вилла никогда не  кормили Джерри;  однако их  он избрал
своими господами,  их пожелал любить и  им служить,  а не японцу-баталеру,
аккуратно его кормившему.  Дело в  том,  что Джерри,  как и всякая собака,
умел уловить разницу между тем,  кто дает ему есть, и тем, кто приказывает
его  кормить.  Подсознательно он  понимал,  что не  только его собственная
кормежка,  но и пропитание всех на борту зависит от мужчины и женщины. Это
они  всех  кормили  и  всеми  управляли.   Капитан  Винтерс  мог  отдавать
приказания матросам,  но сам получал приказания от Гарлея Кеннана.  Джерри
был  в  этом  убежден  и  действовал  соответственно,   хотя  это  никогда
сознательно не приходило ему в голову.
     И как всегда - как это было с мистером Хаггином, со шкипером и даже с
Башти и верховным колдуном Сомо -  Джерри привязался к старшим богам, а со
стороны низших богов принимал соответствующие знаки внимания.  Как  шкипер
на "Эренджи" и  Башти Сомо провозгласили табу на Джерри,  так и  владельцы
"Ариеля" защитили его табу.  Пищу Джерри получал от Сано, японца-баталера,
- и  только от него.  Ни один матрос не смел ему предложить кусочек сухаря
или  пригласить на  берег  пробежаться,  а  Джерри  не  мог  принять такое
предложение.  Но они и не предлагали. Не разрешалось им