ажала свое глубочайшее убеждение, что сын ее дурак и даже хуже
дурака, так как дурак и тот посочувствует матери, обремененной трудом. Тут
она стала взывать к  спавшему Лумаи;  тот проснулся,  грязный и жирный,  и
забормотал ласковые слова на диалекте Сомо,  уверяя, что это прекраснейший
мир, что все щенки и первенцы - восхитительные создания, что сам он еще ни
разу  не  умирал с  голоду,  а  спокойствие и  сон  -  прекраснейшие вещи,
когда-либо  выпадавшие  на  долю  смертного;   и   в  подтверждение  сего,
возвращаясь к  мирному спокойствию сна,  он уткнулся носом в  бицепс руки,
служившей ему подушкой, и сразу же захрапел.
     Но Ламаи,  упрямый,  как пень,  злобно топая ногами и прекрасно зная,
что  путь  к  отступлению открыт и  он  сможет удрать,  если мать на  него
накинется,  продолжал отстаивать щенка.  Кончилось тем,  что,  многословно
обрисовав ничтожество отца Ламаи, Ленеренго снова улеглась спать.
     Одна  идея порождает другую.  Ламаи узнал,  как  ненасытна была жажда
Джерри,  и это навело его на мысль,  что,  быть может, Джерри в не меньшей
мере голоден.  Подбросив сухие ветви в тлеющие угли, оставшиеся в золе, он
развел большой костер, затем навалил на него камней из ближайшей кучи; все
камни были закопчены,  так  как  не  раз  служили для этой цели.  Потом он
достал из  воды  ручейка плетеный мешок и  вынул из  него  жирного лесного
голубя,  которого он накануне поймал в силок.  Голубя он завернул в листья
и, оградив от огня камнями, засыпал сверху землей.
     Когда,  спустя некоторое время, он вытащил голубя и снял обуглившиеся
листья, распространился такой аппетитный запах, что Джерри навострил уши и
ноздри у  него затрепетали.  Мальчик разодрал на части дымящуюся птицу,  и
началось пиршество Джерри, которое продолжалось до тех пор, пока последний
лоскуток мяса не был содран с кости,  а кости разгрызены и проглочены. И в
продолжение всего  пиршества  Ламаи  ухаживал  за  Джерри,  мурлыкал  свою
песенку, гладил и ласкал его.
     Что же касается Джерри,  то он,  утолив голод и  жажду,  уже не столь
сердечно отвечал на эти ласки.  Он был только вежлив,  и в ответ на ласку,
поблескивая глазами,  вилял хвостом,  и,  по своему обыкновению, извивался
всем телом;  но в  этом проглядывало какое-то беспокойство,  он то и  дело
прислушивался к отдельным звукам и страстно хотел удрать.  Это не укрылось
от мальчика,  и перед тем, как улечься спать, он обвязал вокруг шеи Джерри
веревку, а конец ее привязал к дереву.
     Джерри некоторое время натягивал веревку, а потом сдался и заснул. Но
ненадолго.  Слишком томила его мысль о шкипере.  Он знал - и в то же время
не знал,  - что шкипера постигло непоправимое высшее несчастье. Сначала он
тихонько визжал и  скулил,  а  затем вонзил свои  острые зубы  в  плетеную
веревку и жевал ее до тех пор, пока она не перетерлась.
     Освободившись,  Джерри,  как  голубь,  возвращающийся домой,  понесся
стрелой прямо к берегу моря,  по которому плавал "Эренджи" со шкипером. Из
Сомо почти все разбрелись,  а те, кто остался, спали сладким сном. Поэтому
никто не  досаждал Джерри,  пока он пробегал по извилистым тропинкам между
многочисленными домами и  мимо зловещего места,  где  люди,  высеченные из
цельного куска  дерева,  сидели в  разинутой пасти  акул.  Племя Сомо,  со
времени своего основателя Сомо,  поклонялось богу-акуле и прочим океанским
божествам, так же как богам лесов, болот и гор.
     Свернув направо,  Джерри миновал коралловую стену и выбежал на берег.
Но "Эренджи" не было видно на гладкой поверхности лагуны. Повсюду валялись
остатки пиршества,  и Джерри почуял дым угасающих костров и запах паленого
мяса.   Многие  из  пировавших  не  потрудились  вернуться  в  свои  дома,
растянулись на  песке  и  спали  под  лучами  утреннего  солнца;  мужчины,
женщины, дети и целые семьи лежали там, где их настиг сон.
     Джерри подошел к  самому краю  воды  и  сел,  опустив передние лапы в
воду. Сердце его разрывалось от тоски по шкиперу. Он поднял морду к небу и
горестно завыл, как воют все собаки с тех пор, как пришли из диких лесов к
людским кострам.
     Здесь и нашел его Ламаи,  прижал к своей груди,  чтобы лаской утешить
его горе, и отнес назад, к травяной хижине у ручья. Он предложил ему воды,
но Джерри не мог больше пить.  Он предложил ему свою любовь,  но Джерри не
мог забыть мучительную тоску по шкиперу.  Наконец,  раздраженный упорством
щенка, мальчик забыл о своей любви, ударил Джерри по голове и привязал его
так,  как  очень немногие белые люди  когда-либо  привязывали своих собак.
Ведь  Ламаи  был  своего рода  гением.  Он  никогда не  видал,  чтобы  так
привязывали  собак,   но  теперь,  в  минуту  нужды,  сам  изобрел  способ
привязывать Джерри при  помощи палки.  Палка  была  из  бамбука,  длиной в
четыре фута.  Один конец он  привязал к  самой шее Джерри,  а  другой -  к
дереву.  Джерри  мог  достать зубами только палку,  а  сухой  бамбук может
противостоять зубам любой собаки.


                           ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

     Много дней Джерри,  привязанный к  палке,  был  пленником Ламаи.  Это
время нельзя было  назвать счастливым,  так  как  в  доме  Лумаи постоянно
происходили ссоры и стычки.  Ламаи ожесточенно сражался со своими братьями
и сестрами, не давая им дразнить Джерри, и эти битвы неизменно завершались
вмешательством Ленеренго,  беспрестанно наделявшей  колотушками  все  свое
потомство.
     После этого она по привычке начинала сводить счеты с  Лумаи,  который
всегда кротко подавал голос за тишину и спокойствие,  а по окончании спора
скрывался на пару дней в  дом для пирог.  Тут Ленеренго была бессильна.  В
"мужской дом"  не  смела проникнуть ни  одна женщина.  Ленеренго не  могла
забыть судьбу той последней женщины,  которая нарушила табу. Это случилось
много лет тому назад,  когда сама она была девочкой,  но в ее мозгу на всю
жизнь запечатлелось воспоминание о  несчастной женщине.  В первый день она
висела,  подвешенная за одну руку,  под палящими лучами солнца;  на второй
день ее  подвесили за  другую руку.  После этого она  была съедена членами
"мужского дома",  и еще долго-долго спустя все жены были необычайно кротки
со своими мужьями.
     Джерри чувствовал привязанность к  Ламаи,  но не было в этом ни силы,
ни страсти.  Это чувство проистекало скорее из благодарности, так как один
Ламаи заботился о  том,  чтобы он  получал пищу  и  питье.  Джерри не  мог
относиться к  мальчику так,  как относился к шкиперу и мистеру Хаггину или
даже к Дерби и Бобу.  Ламаи был низшим человеческим существом -  негром, а
Джерри в  течение всей его  недолгой жизни внушали закон,  гласивший,  что
белые люди - высшие двуногие боги.
     Однако  он  не  преминул заметить,  что  и  негры  наделены разумом и
могуществом.  Он это принял,  не рассуждая.  У них была власть над другими
предметами,  они могли метать палки и камни и даже сумели превратить его в
пленника,  привязав к  палке,  делавшей его беспомощным.  Все же  они были
своего рода богами, хотя, быть может, и ниже белых богов.
     Первый раз в  жизни Джерри был на привязи,  и ему это не понравилось.
Тщетно  портил он  себе  зубы,  начавшие уже  расшатываться под  давлением
вторых зубов, росших на смену. Палку он так и не мог осилить. Хотя шкипера
он не забыл,  но горечь утраты с течением времени потеряла свою остроту, и
наконец над всеми его мыслями восторжествовало желание быть свободным.
     Но,  когда настал день освобождения Джерри, он не воспользовался этим
и не удрал к берегу.  Случилось так, что освободила его Ленеренго. Сделала
она это умышленно,  желая от него избавиться.  Но, когда она его отвязала,
Джерри задержался и  в  знак  благодарности повилял ей  хвостом,  улыбаясь
своими светло-карими глазами. Она топнула ногой и сердито закричала, чтобы
его прогнать.  Этого Джерри не понял;  а так как страха он не знал, то его
нельзя  было  спугнуть и  заставить удрать.  Он  перестал вилять хвостом и
продолжал на нее глядеть,  но его глаза уже не улыбались.  Ее поведение он
счел недружелюбным и  сейчас же насторожился,  приготовившись к дальнейшим
враждебным действиям с ее стороны.
     Она  снова  крикнула и  топнула ногой.  Это  только  заставило Джерри
сосредоточить свое внимание на ее ногах.  Тут она окончательно разозлилась
и попыталась ударить его ногой;  а Джерри, уклонившись от удара, куснул ее
за лодыжку.
     Немедленно разгорелась война,  и  весьма  вероятно,  что  Ленеренго в
бешенстве убила  бы  Джерри,  не  появись на  сцене  Ламаи.  Увидев палку,
отвязанную от шеи Джерри,  он понял,  в чем дело,  и, рассвирепев, прыгнул
между сражающимися и отразил удар,  нанесенный каменным пестиком,  который
легко мог размозжить голову Джерри.
     Теперь серьезной опасности подвергался Ламаи.  Но, когда мать свалила
его на землю ударом кулака по голове,  бедный Лумаи проснулся, разбуженный
суматохой и попытался восстановить мир.  Ленеренго, по обыкновению, забыла
все на свете, с наслаждением отдавшись препирательствам со своим супругом.
     Дело  закончилось довольно безобидно:  дети  перестали реветь,  Ламаи
снова  привязал  Джерри  к  палке.  Ленеренго  договорилась до  одышки,  а
оскорбленный в своих чувствах Лумаи удалился в "мужской дом",  где мужчины
могли почивать в мире и где им не докучали никакие женщины.
     В  тот  вечер,  в  кругу  своих  товарищей,  Лумаи рассказал о  своих
злоключениях и  поведал  причину их,  заключавшуюся в  щенке,  прибывшем с
"Эренджи".  Случилось так,  что рассказ его услыхал Агно,  главный колдун,
или верховный жрец,  а услыхав, вспомнил, как он отправил Джерри в дом для
пирог вместе с  остальными пленниками.  Полчаса спустя он  уже  допрашивал
Ламаи.  Вне всякого сомнения, мальчик нарушил табу, что Агно и сообщил ему
конфиденциально.  Тут  Ламаи задрожал,  заплакал и  униженно припал к  его
ногам, так как наказанием за это была смерть.
     Агно представился удобный случай получить власть над мальчиком.  И он
этот случай упустить не захотел.  От убитого мальчика нечего ждать пользы,
но  мальчик живой,  чью жизнь он держал в  своих руках,  мог сослужить ему
хорошую  службу.   О   нарушенном  табу  никто,   кроме  него,   не  знал;
следовательно,  он  мог сохранить это в  тайне.  Итак,  он  приказал Ламаи
отныне  жить  в  доме  для  пирог,  отведенном юношам;  здесь  должно было
начаться его ученичество;  и пройдя длинный ряд испытаний и церемоний,  он
мог вступить в "мужской дом" и стать признанным мужчиной.
     Утром,  повинуясь приказанию колдуна,  Ленеренго связала ноги Джерри;
дело  не  обошлось без  борьбы,  во  время которой порядком пострадала его
голова,  а  у  нее  руки покрылись царапинами.  Затем она понесла его вниз
через  деревню,  чтобы  сдать Агно.  Дойдя до  открытой площадки в  центре
деревни,  где стояли тотемы,  она положила его на  землю,  а  сама приняла
участие в народном увеселении.
     Старый Башти был не только суровым,  но и мудрым законодателем.  Этот
день он предназначил для того,  чтобы наложить наказание на двух сварливых
женщин,  проучить всех  остальных женщин и  дать возможность подданным еще
раз  оценить  достоинства своего  правителя.  Тиха  и  Вивау,  коренастые,
толстые молодые женщины,  давно  уже  были  посмешищем всей  деревни из-за
своих нескончаемых ссор.  Башти повелел им участвовать в беге.  Но что это
был за бег!  Можно было лопнуть со смеху.  Мужчины, женщины и дети, взирая
на эту сцену, выли от восторга. Даже пожилые матроны и седобородые старцы,
одной ногой стоявшие в могиле, радостно визжали.
     Путь в полмили лежал через всю деревню, от того места, где был сожжен
"Эренджи",  и до другого конца коралловой стены.  Тиха и Вивау должны были
пробежать туда и обратно, причем поочередно одна должна подгонять другую.
     Только Башти мог  придумать подобное зрелище.  Тихе дали два  круглых
коралловых камня весом в  добрых сорок фунтов каждый.  Она  вынуждена была
плотно прижимать их  к  бокам,  чтобы они не  покатились на землю.  За ней
Башти поставил Вивау,  которая была вооружена легким и  длинным бамбуковым
шестом,  утыканным на одном конце щетиной из бамбуковых щепок.  Щепки были
остры,  как иглы,  -  ими и  пользовались как иглами при татуировке.  Этим
шестом,  усаженным иглами,  Вивау должна подгонять Тиху так  же,  как люди
бодилом подгоняют волов.  Серьезных повреждений причинить было  нельзя,  а
лишь сильную боль, но этого-то именно и добивался Башти.
     Вивау колола бодилом,  а Тиха спотыкалась и шаталась, пытаясь развить
скорость.  Когда они добегут до  дальнего берега,  положение переменится -
Вивау будет нести камни,  а Тиха -  колоть бодилом.  Вивау знала, что Тиха
постарается вернуть ей с процентами полученные уколы, а потому изощрялась,
насколько позволяли ей силы.  Пот каплями стекал по лицу обеих. У каждой в
толпе  были  свои  сторонники,  встречающие каждый  укол  ободрением  либо
насмешками.
     Как ни смехотворно было это наказание, но за ним лежал железный закон
дикарей.  Камни нужно было нести на протяжении всего пути. Та, что колола,
должна была действовать быстро и рьяно.  Но той, которая бежала с камнями,
воспрещалось  терять  терпение  и   колотить  свою   мучительницу.   Башти
своевременно предупредил,  что  виновная  в  нарушении этих  правил  будет
выставлена во время отлива на коралловом рифе на съедение акулам.
     Когда состязающиеся поравнялись с Башти и его первым министром Аорой,
они удвоили свои усилия. Вивау колола с энтузиазмом, Тиха при каждом уколе
подпрыгивала,  подвергаясь опасности уронить  камни.  За  ними  по  пятам,
улюлюкая и визжа, неслись деревенские ребята и собаки.
     - Долго  тебе  не  придется сидеть в  пироге,  Тиха!  -  крикнул Аора
жертве, а Башти снова разразился кудахтающим смехом.
     Получив  особенно чувствительный укол,  Тиха  уронила камень  и  была
основательно исколота,  пока опускалась на  колени и  подбирала его  одной
рукой. Поднявшись на ноги, она заковыляла дальше.
     Один раз,  возмущенная невыносимой болью, она решительно остановилась
и обратилась к своей мучительнице.
     - Мой много-много сердит на тебя!  -  крикнула она Вивау.  - Подожди,
скоро...
     Но она так и не закончила своей угрозы. Новый укол заставил ее рысцой
пуститься вперед.
     Крик ребятишек стал затихать,  когда эта пара приблизилась к  берегу,
но вскоре опять усилился.  Женщины возвращались. На этот раз Вивау пыхтела
под  тяжестью  коралловых  камней,   а  Тиха,   озлобленная  перенесенными
страданиями, старалась расквитаться с лихвой.
     Поравнявшись с Башти,  Вивау уронила один из камней, стараясь поднять
его, выронила и другой, который откатился на двенадцать футов в сторону от
первого.  Тут Тиха превратилась в мстительную фурию. И весь Сомо обезумел.
Башти хохотал,  держась за тощие бока,  а слезы сбегали по его морщинистым
щекам.
     А когда все было кончено, Башти обратился к своему народу:
     - Так будут драться все женщины, которые любят ссоры.
     Но  сказал он  это не  совсем так и  не на языке Сомо,  а  на морском
жаргоне. Вот как сложилась у него фраза:
     - Всякая  женщина  любит  сражаться -  всякая  женщина в  Сомо  будет
сражаться так.


                            ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

     По  окончании бега Башти завел разговор со  своими старшинами,  среди
которых был и Агно;  а Ленеренго,  в свою очередь,  заболталась со старыми
кумушками.  Джерри лежал на  боку там,  где она его забыла,  когда к  нему
подошла дикая собака,  которую он  выслеживал на борту "Эренджи".  Сначала
она издали потянула носом,  готовая в  любой момент обратиться в  бегство,
затем осторожно подошла ближе,  Джерри горящими глазами следил за ней. Как
только дикая собака ткнулась в него носом,  он предостерегающе зарычал. Та
отскочила назад,  повернулась и  стремительно отлетела  на  пару  десятков
шагов, пока не убедилась, что ее не преследуют.
     Тогда  она  осторожно вернулась назад,  крадучись,  словно выслеживая
дичь,  так низко припадая к земле,  что почти касалась ее брюхом. Лапы она
переставляла с  гибкой мягкостью кошки  и  время  от  времени озиралась по
сторонам, словно опасалась атаки с фланга. Громкий взрыв хохота мальчишек,
донесшийся издали,  заставил ее  съежиться,  впиться  когтями  в  землю  и
напрячь все  мускулы для  прыжка,  хотя она и  не  знала,  угрожает ли  ей
опасность и с какой стороны. Затем она как будто убедилась, что вреда этот
шум  не  причинит,  и  снова  стала  крадучись  подбираться к  ирландскому
терьеру.
     Неизвестно,  чем кончилось бы  дело,  ибо в  этот момент взгляд Башти
случайно упал  на  золотистого щенка -  впервые со  дня  гибели "Эренджи".
Захваченный событиями, Башти забыл о щенке.
     - Это что за собака? - крикнул он резко, заставив дикого пса припасть
к земле. Крик привлек внимание Ленеренго.
     Она в  страхе распростерлась у  ног грозного старого вождя и дрожащим
голосом  рассказала,  как  обстоит  дело.  Ее  никудышный мальчишка  Ламаи
вытащил собаку из воды.  В доме собака послужила причиной многих ссор.  Но
теперь  Ламаи  переселился к  юношам,  а  собаку она  несет  в  дом  Агно,
повинуясь приказанию самого Агно.
     - Зачем тебе собака? - обратился Башти непосредственно к Агно.
     - Я ее кай-кай,  -  последовал ответ. - Жирная собака. Хорошую жирную
собаку хорошо кай-кай.
     Проницательному старому Башти явилась мысль,  давно уже зревшая в его
мозгу.
     - Хорошая  собака,   -  заявил  он.  -  Ты  съешь  лесную  собаку,  -
посоветовал он, показывая на дикого пса.
     Агно покачал головой.
     - Лесную собаку невкусно кай-кай.
     - Лесная собака -  собака не  такая хорошая,  -  вынес свое  суждение
Башти.  -  Лесная  собака  слишком труслива.  Все  лесные собаки трусливы.
Собака белого господина ничего не боится. Лесная собака не дерется. Собака
белого  господина дерется,  как  черт.  Лесная собака удирает,  как  черт.
Смотри и увидишь!
     Башти подошел к Джерри и перерезал веревки,  стягивавшие ему ноги.  А
Джерри моментально вскочил и  впопыхах не стал тратить время на изъявление
благодарности.  Он кинулся к  дикой собаке,  настиг ее на лету и несколько
раз перекувырнул в  облаке пыли.  Всякий раз,  когда дикая собака пыталась
удрать,  Джерри ее настигал,  перевертывал и кусал,  а Башти надрывался от
хохота и лопотал своим старшинам, призывая их смотреть на подвиг Джерри.
     А   Джерри   превратился   в   маленького   взбесившегося   чертенка.
Воспламененный воспоминаниями обо  всех нанесенных ему  обидах,  начиная с
кровавого дня на  "Эренджи" и  потери шкипера и  кончая последней обидой -
связанными ногами,  он  вымещал все  на  дикой  собаке.  Собственник дикой
собаки -  чернокожий,  вернувшийся с плантации,  по недомыслию, попробовал
отогнать Джерри.  Тот моментально на него набросился,  царапнул ему зубами
икры и, попав между ног чернокожего, повалил его на землю.
     - Как  звать?   -   в  бешенстве  крикнул  Башти  обидчику,  который,
пораженный ужасом,  лежал там,  где упал, и в страхе ждал, какие еще слова
сорвутся с уст его вождя.
     Но Башти уже валился от хохота,  глядя,  как дикий пес улепетывает во
всю  прыть вниз по  улице,  а  Джерри,  вздымая пыль,  несется за  ним  на
расстоянии сотни шагов.
     Когда собаки скрылись из  виду,  Башти изложил свою мысль.  Если люди
сажают банановые деревья,  они получают бананы.  Если они посадят батат, -
вырастет батат,  не  сладкий картофель или смоковницы,  а батат - и только
батат.  Так же  обстоит  дело  с  собаками.  Если  все  собаки  чернокожих
трусливы,  то  и  все  потомство этих собак будет трусливым.  Собаки белых
людей - смелые бойцы.  Размножаясь,  они дают смелых  бойцов.  Отлично,  а
вывод  отсюда  таков:  в их руках собака белого человека,  - было бы очень
глупо съесть ее и тем  уничтожить  обитающую  в  ней  храбрость.  Мудрость
требует  считать  ее  племенной  собакой  и  сохранить  ей жизнь,  чтобы в
грядущих