ненной силе,  которая снова и  снова заставляла
щенка  прыгать вперед под  удары  палки,  причинявшей боль  и  вынуждавшей
отступать.  Он  видел  в  этом  отвагу и  энергию,  силу  и  безрассудство
молодости,  и  грустно восхищался,  и  завидовал этой  молодости,  готовый
отдать за нее всю свою седую мудрость.
     "Славный пес,  что и говорить,  славный пес",  -  мог бы он повторить
слова Ван Хорна.  Вместо этого на морском жаргоне,  который был ему так же
привычен,  как и родное наречие Сомо,  он подумал: "Мой говорит, собака не
знает трусить перед моим".
     Но  старику быстро надоела игра,  и  Башти положил ей  конец,  сильно
ударив Джерри за ухом и лишив его сознания.  При виде щенка, секунду назад
такого подвижного и разъяренного,  а теперь лежавшего без признаков жизни,
пытливая  фантазия  Башти  снова  разыгралась.  Одним-единственным сильным
ударом вызвала палка эту перемену.  Куда ушел гнев и разум щенка?  Неужели
все это лишь пламя лучины,  которое гаснет от всякого случайного дуновения
ветерка?  Секунду назад Джерри бесновался и  страдал,  огрызался и прыгал,
проявляя свою волю и управляя своими действиями.  А через секунду он лежал
безвольный и  слабый,  в  бессознательном состоянии,  напоминавшем смерть.
Башти   знал,    что   через   короткий   промежуток   времени   сознание,
чувствительность,  способность двигаться  и  воля  вернутся  в  ослабевшее
маленькое тело.  Но куда же скрылись с ударом палки и сознание, и чувство,
и воля?
     Башти  устало вздохнул и  устало завернул головы в  травяные циновки,
служившие им чехлами,  -  завернул все головы,  кроме головы Ван Хорна.  И
подвесил их к балкам крыши; там они будут висеть много лет после того, как
он  умрет и  уйдет из жизни,  так же точно,  как висели они задолго до его
отца и  деда.  Голову Ван Хорна он  положил на  пол,  а  сам вышел и  стал
смотреть в щелку, что будет делать дальше щенок.
     Джерри сначала вздрогнул,  а через минуту с трудом поднялся на ноги и
стоял, покачиваясь. И Башти, припав к щели, видел, как жизнь снова потекла
по сосудам инертного тела,  напрягла ноги,  давая им силу двигаться; видел
он,  как  сознание -  эта тайна из  тайн -  вернулось в  костяную коробку,
покрытую шерстью, загорелось в открывшихся глазах, заставило оскалить зубы
и  издать рычание,  прерванное в  тот  момент,  когда удар палки опрокинул
щенка во тьму.
     И  еще  кое-что  увидел Башти.  Сначала Джерри огляделся,  разыскивая
врага,  рыча  и  ощетинивая шерсть на  шее.  Затем вместо врага он  увидел
голову шкипера,  подполз к ней и стал ласкать,  целуя языком твердые щеки;
сомкнутые веки,  не поднимавшиеся от его ласки;  губы,  которые никогда не
выговорят ни одного из тех любовных слов, какими, бывало, ласкали собаку.
     И в глубокой тоске уселся Джерри перед головой шкипера,  поднял морду
к высокому коньку крыши и завыл горестно и протяжно. Наконец, измученный и
подавленный,  он  выполз из  дома и  ушел в  жилище своего колдуна,  где в
течение двадцати четырех часов бодрствовал, и спал, и видел кошмары.
     С  тех пор Джерри до конца своего пребывания в  Сомо боялся травяного
дома  Башти.  Самого Башти он  не  боялся.  Страх его  был  необъяснимый и
бессознательный.  В этом доме пребывало нечто, некогда бывшее шкипером. То
был  символ  величайшей  катастрофы  жизни,  -  инстинктом,  заложенным  в
глубинах его существа,  он предчувствовал ее. На один шаг опередив Джерри,
народ  Сомо,  созерцая  смерть,  достиг  представления  о  душах  умерших,
продолжающих жить в нематериальных и сверхчувственных областях.
     И с тех пор Джерри напряженно  ненавидел  Башти  как  владыку  жизни,
который  хранил  и  держал  на своих коленяхї нїеїчїтїої шкипера.  Об этом
Джерри не рассуждал.  Все это было  смутно  и  неопределенно  -  ощущение,
эмоция,  чувство, инстинкт, интуиция - называйте любым туманным словом, из
туманной  номенклатуры  речи,  где  слова  обманно   создают   впечатление
определенности и приписывают мозгу понимание, каковым мозг не обладает.


                            ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

     Прошло еще  три месяца;  северо-западный муссон через полгода уступил
место юго-восточному пассату,  а  Джерри по-прежнему жил  в  доме  Агно  и
свободно бегал по всей деревне.  Он вырос,  прибавил в  весе и под защитой
табу стал самоуверенным и  едва ли не высокомерным.  Но никакого господина
он не нашел. Агно так и не приобрел его расположения - да и не пытался его
завоевать.  Однако,  по  свойственному ему  хладнокровию,  он  никогда  не
проявлял своей ненависти к Джерри.
     Даже  обитавшие в  доме  Агно  старухи,  два  прислужника и  девочка,
отгонявшая мух, не подозревали, что колдун ненавидит Джерри. Не подозревал
этого и сам Джерри.  Для него Агно был особой нейтральной,  которая в счет
не шла.  В остальных Джерри угадывал рабов или слуг Агно,  а когда они его
кормили,  знал,  что эта пища исходит от  Агно и  является пищей Агно.  За
исключением Джерри,  защищенного табу,  весь домашний штат боялся Агно,  и
дом  его  поистине был  домом страха.  Одиннадцатилетняя служанка могла бы
завоевать расположение Джерри,  если бы ее с самого же начала не остановил
Агно,  сделавший ей суровый выговор за то, что она дерзнула прикоснуться и
приласкать собаку, на которой лежало столь священное табу.
     Агно вынужден был  отложить выполнение замысла,  направленного против
Джерри,  до  окончания полугодового муссона,  так  как на  частном птичьем
дворе   Башти   мегаподы  начинали  кладку   яиц   лишь   с   наступлением
юго-восточного  пассата.  И  Агно,  давно  уже  задумавший свой  план,  со
свойственным ему терпением выжидал удобного момента.
     Мегапод    Соломоновых   островов    приходился    дальним    родичем
австралийскому ястребу.  Он не больше крупного голубя, а его яйца такой же
величины,  как яйца домашних уток.  Мегапод,  лишенный чувства страха, так
глуп, что был бы уничтожен сотни веков назад, если бы правители и жрецы не
охраняли его  при помощи табу.  Для мегаподов пришлось завести расчищенные
песчаные участки и защитить их изгородью от собак.  Мегаподы зарывают яйца
в  песок на  глубине около двух футов,  а  вылупливание птенцов зависит от
солнечной жары.  И они продолжают разрывать песок и класть яйца, хотя бы в
двух-трех шагах от них чернокожий эти яйца выкапывал.
     Птичник был  собственностью  Башти.  В  течение  всего  сезона  Башти
питался   почти  исключительно  яйцами  мегаподов.  В  редких  случаях  он
приказывал убивать и подавать ему на обед тех мегаподов, которые перестали
нестись.  Однако то была прихоть: он гордился столь исключительной диетой,
возможной лишь для  человека,  занимающего  такое  высокое  положение.  По
правде  сказать,  мясо  мегаподов  нравилось ему не больше всякого другого
мяса. А всякое мясо казалось ему на вкус одинаковым, ибо его любовь к мясу
отошла в область воспоминаний.
     Но яйца!  Вот что ему нравилось.  То была единственная пища, какую он
ел  с  удовольствием.   Они  напоминали  ему  былые  вкусовые  наслаждения
молодости.  Яйца мегаподов вызывали у  него настоящий голод,  и,  когда он
видел яйцо,  приготовленное для  еды,  почти высохшие слюнные железы снова
начинали функционировать и  в  желудке появлялся сок.  Поэтому он  один во
всем Сомо ел  яйца мегаподов,  защищенные суровым табу от всего остального
населения.  А  так как табу по  существу своему религиозно,  то  священная
обязанность охранять птичий двор вождя и  заботиться о  нем была возложена
на Агно.
     Но  Агно был уже немолод.  Острота животных вожделений давно покинула
его,  и он также ел из чувства долга, не разбираясь во вкусовых ощущениях.
Только   яйца   мегаподов  раздражали  его   аппетит  и   вызывали  работу
пищеварительных желез.  Поэтому-то он и нарушал табу, наложенное им самим,
и украдкой,  когда ни мужчина, ни женщина, ни ребенок не могли его видеть,
поедал яйца, украденные из птичника Башти.
     Когда начался сезон кладки яиц и  Агно и Башти,  после шестимесячного
воздержания,  оба  тосковали по  лакомому  блюду,  Агно  повел  Джерри  по
тропинке,  охраняемой табу,  среди мангиферовых деревьев.  Там приходилось
прыгать с корня на корень над болотом, вечно испускавшим пар и зловоние.
     Эта тропинка не походила на обычные тропинки и была незнакома Джерри.
Здесь человеку приходилось делать большие  шаги,  переступая  с  корня  на
корень,  а собаке - совершать такие же прыжки.  Во время своих прогулок по
Сомо Джерри ни разу не видел этой тропинки. Поведение Агно, взявшего его с
собой,    заставляло   Джерри   удивляться   и   радоваться;   он   смутно
предчувствовал, что, может быть, Агно все же до известной степени окажется
тем господином, которого непрестанно искала собачья душа Джерри.
     Выйдя из топкой мангиферовой рощи, они внезапно очутились на песчаном
участке,  все еще пропитанном солью и неплодородном от морских наносов. Ни
одно большое дерево не могло пустить здесь корни и своими ветвями защитить
от  палящих лучей  солнца.  Войти  в  огороженное место  можно было  через
примитивную калитку,  но Агно не повел туда Джерри. Вместо того, ободряюще
чирикая  и  подзадоривая,  он  научил  Джерри  прорыть тоннель под  грубым
плетнем  и  сам  помогал ему,  обеими  руками  выгребая песок.  И  Джерри,
поощряемый им, оставил на песке отпечатки лап и когтей.
     А  когда  Джерри очутился за  плетнем,  Агно,  войдя  через  калитку,
соблазнил его выкапывать яйца.  Но яиц Джерри не довелось отведать. Восемь
штук Агно высосал сырыми, а два яйца сунул себе под мышку, чтобы отнести в
свое дьявольское жилище.  Скорлупу восьми высосанных яиц он  раздавил так,
как могла это сделать собака,  а для осуществления задуманного плана часть
восьмого яйца он  сохранил и  обмазал им  не  морду Джерри,  где  тот  мог
слизнуть яйцо языком,  а повыше -  над глазами и вокруг глаз.  Здесь следы
должны были остаться и свидетельствовать против собаки.
     Хуже того,  он  совершил величайшее святотатство,  науськав Джерри на
самку мегапода,  несущую яйца.  А пока Джерри душил ее,  Агно,  зная,  что
жажда убийства,  раз пробужденная,  побудит его продолжать избиение глупых
птиц, опрометью бросился с птичьего двора через мангиферовое болото, чтобы
представить религиозную проблему на рассмотрение Башти.  Табу,  охранявшее
собаку,  - так изложил он дело - помешало ему вмешаться, когда собака-табу
поедала мегапода-табу. Какое табу выше, этого он, Агно, решить не может. А
Башти,  уже полгода не  евший яиц мегапода и  страстно хотевший освежить в
памяти   последнее  вкусовое  ощущение  далекой   юности,   полетел  через
мангиферовое болото с  такой  быстротой,  что  его  верховный жрец  совсем
запыхался, хотя и был на много лет моложе.
     Когда   он   прибежал  на   птичий  двор,   Джерри  убивал  четвертую
самку-мегапода;  лапы и морда у него были окровавлены,  а вокруг глаз и на
лбу  виднелся остаток сырого желтка,  налепленный Агно и  долженствовавший
изображать много поеденных яиц. Башти тщетно разыскивал хотя бы одно целое
яйцо, а шестимесячный голод - под впечатлением катастрофы - мучил сильнее,
чем когда-либо.  А Джерри,  уверенный в ободрении и похвале Агно,  завилял
Башти хвостом,  ожидая воздаяния за свою доблесть,  и улыбнулся обагренным
кровью ртом и глазами, полузалепленными яичным желтком.
     Башти не бесновался, так как был не один. На глазах своего верховного
жреца он  не хотел унижаться до столь банальных человеческих чувств.  Тот,
кто  занимает  высокое  положение,  всегда  обуздывает  свои  естественные
стремления и скрывает свою банальность под маской безразличия. Потому-то и
Башти  не  проявил  раздражения при  виде  этой  неудачи,  обманувшей  его
аппетиты.  Агно меньше владел собой,  так как не мог скрыть жадный огонек,
блеснувший в  глазах.  Башти этот огонек заметил,  но,  не угадав истинной
причины,  счел проявлением простого любопытства.  Отсюда можно сделать два
вывода  относительно лиц,  занимающих высокое  положение:  во-первых,  они
могут  одурачить  тех,  кто  ниже  их,  во-вторых,  сами  могут  быть  ими
одурачены.
     Башти саркастически поглядел на Джерри,  словно усмотрел здесь шутку,
и  искоса бросив взгляд на своего верховного жреца,  подметил в его глазах
разочарование. "Ага! - подумал Башти. - Я таки его надул!"
     - Какое табу выше? - осведомился Агно на языке Сомо.
     - Разве нужно спрашивать? Конечно, мегапод.
     - А собака? - продолжал Агно.
     - Должна заплатить за нарушение табу.  Это -  высшее табу.  Это - мое
табу.  Так было установлено древним праотцом и первым правителем,  и с тех
пор оно всегда табу вождей. Собака должна умереть.
     Он замолчал и задумался,  а Джерри снова стал разрывать песок, откуда
поднимался знакомый запах.  Агно шагнул вперед,  чтобы его остановить,  но
Башти вмешался.
     - Оставь его,  -  сказал он.  -  Пусть собака изобличит себя на  моих
глазах.
     Джерри это и  сделал,  откопав два яйца,  раздавив их и вылакав часть
драгоценного содержимого,  которая не расплескалась по песку.  Глаза Башти
совсем потускнели, когда он спросил:
     - Пир из собачьего мяса назначен на сегодня?
     - Завтра в полдень,  -  ответил Агно. - Собак уже приносят. Набралось
не меньше пятидесяти.
     - Пятьдесят одна,  -  вынес  свой  приговор Башти,  кивнув в  сторону
Джерри.
     Жрец сделал быстрое движение, чтобы схватить Джерри.
     - Зачем? - остановил его вождь. - Тебе придется тащить его по болоту.
Пусть он идет назад на своих собственных ногах. А когда дойдет до дома для
пирог, ты свяжи ему ноги.
     Миновав болото и  приблизившись к  дому  для  пирог,  Джерри,  весело
бежавший по пятам обоих людей, услышал жалобное завывание множества собак,
несомненно,  выражавшее боль  и  страдание.  Он  сейчас  же  подозрительно
прислушался,  не опасаясь,  впрочем,  лично за себя. И в тот самый момент,
когда он,  насторожив уши, нюхом доискивался причины, Башти схватил его за
загривок и поднял на воздух, а Агно стал связывать ему ноги.
     Ни стона,  ни визга не вырвалось у Джерри,  он не проявил ни малейших
признаков страха, а только, задыхаясь, свирепо рычал, гневно скалил зубы и
воинственно брыкался задними лапами. Но собака, схваченная за загривок, не
может  противостоять  двум  людям,   одаренным  человеческим  рассудком  и
ловкостью и имеющим по две руки, а на каждой руке - по пять пальцев.
     Ему связали передние и  задние лапы и  потащили головой вниз к  месту
бойни и  стряпни.  Там его бросили на  землю -  туда,  где лежало еще штук
двадцать собак, беспомощных и связанных. Было уже после полудня, но многие
собаки лежали так -  на припеке - с раннего утра. Все они были лесными или
дикими собаками,  и так ничтожно было их мужество,  что жажда и физическая
боль,  вызванная веревками, слишком туго перетягивавшими артерии и вены, и
смутное   предчувствие  судьбы,   какую   предвещало  подобное  обращение,
заставляло их в отчаянии визжать и выть.
     Следующие тридцать часов были скверными часами для Джерри. Немедленно
разнеслась весть,  что табу с него снято, и ни один мужчина и мальчишка не
унизился до того, чтобы быть с ним вежливым. До ночи толпились вокруг него
люди,  дразнившие и  мучившие его.  Они зубоскалили по поводу его падения,
издевались и насмехались над ним,  презрительно толкали ногами,  и,  вырыв
ямку в песке, из которой он не мог выкатиться, положили его туда на спину,
так что его связанные лапы позорно болтались в воздухе.
     А он мог только беспомощно рычать и бесноваться.  В отличие от прочих
собак он не визжал и не выл от боли. Ему был теперь год, а последние шесть
месяцев помогли ему  созреть;  по  природе же  своей он  был  бесстрашен и
вынослив.  Белые господа научили его ненавидеть и  презирать негров,  а за
эти тридцать часов он познал особенно горькую и неугасимую ненависть.
     Его мучители ни перед чем не останавливались.  Они привели даже дикую
собаку и стали науськивать ее на Джерри. Но дикая собака не атакует врага,
который не  может двигаться,  хотя бы  врагом этим был  Джерри,  так часто
преследовавший ее  на  палубе "Эренджи".  Будь  у  Джерри сломана нога или
сохрани он  хоть возможность двигаться,  тогда дикий пес мог загрызть его,
пожалуй,  до  смерти.  Но  эта полная беспомощность останавливала пса,  и,
таким образом,  план не удался.  Когда Джерри рычал и огрызался,  рычала и
дикая собака,  вертясь вокруг него,  но  чернокожие не  могли заставить ее
вонзить зубы в Джерри.
     Площадка перед домом для пирог превратилась в место ужаса.  Сюда то и
дело приносили связанных собак и  бросали их  на  землю.  В  воздухе стоял
непрерывный вой; особенно выли те собаки, которые с раннего утра лежали на
солнцепеке без воды.  Время от времени начинали выть все собаки. Этот вой,
не смолкая, продолжался всю ночь, а к утру все собаки мучились невыносимой
жаждой.
     Солнце,  поднявшееся на  небе,  накалявшее белый песок и  чуть ли  не
обжигавшее собак,  отнюдь  не  принесло облегчения.  Вокруг  Джерри  снова
образовался круг мучителей, изливавших на него оскорбительное презрение за
утрату его табу. Больше всего бесили Джерри не удары и физические мучения,
а смех. Ни одна собака не любит, когда над ней смеются, а Джерри тем более
не  мог  сдержать гнева,  когда  они  хихикали и  гоготали перед самой его
мордой.
     Хотя он  и  не выл,  но от рычания и жажды у него в горле пересохло и
высохла  слизистая  оболочка  рта.  И  только  под   влиянием   величайших
оскорблений  ему  удавалось  издавать звуки.  Он высунул язык,  и утреннее
солнце стало медленно жечь его.
     Как раз в это время один из мальчишек жестоко его обидел.  Он выкатил
Джерри из ямки,  где тот всю ночь пролежал на спине, перевернул его на бок
и  подсунул маленькую плошку,  наполненную водой.  Джерри с жадностью стал
лакать и  только через  полминуты обнаружил,  что  мальчик выдавил в  воду
жгучий  сок  из  семян  спелого  красного  перца.  Зрители  взвизгнули  от
удовольствия,  а  прежнюю жажду Джерри нельзя было  сравнить с  этой новой
жаждой, все усиливавшейся от жгучего перца.
     Затем -  а  это было чрезвычайно важное событие -  на  сцену появился
Наласу.  То был шестидесятилетний старик,  слепой и шествовавший с палкой,
которой нащупывал себе тропу.  Свободной рукой он  нес  за  связанные ноги
небольшую свинью.
     - Говорят,  собака белого господина должна быть съедена,  - сказал он
на языке Сомо. - Где собака белого господина? Покажите мне ее.
     Как  раз  в  это  время пришел Агно  и  стал подле старика,  который,
наклонившись к  Джерри,  стал ощупывать его  пальцами.  А  Джерри не  стал
рычать или кусаться,  хотя пальцы слепого не раз приближались к его зубам.
Дело в  том,  что Джерри не  чувствовал враждебности в  этих пальцах,  так
мягко скользивших по  нему.  Затем Наласу пощупал свинью и  несколько раз,
словно сравнивая,  ощупывал то Джерри,  то свинью.  Наконец Наласу встал и
высказал свое мнение:
     - Свинья так же мала,  как и собака. По величине они одинаковы, но на
свинье больше для еды мяса. Берите свинью, а я возьму собаку.
     - Нет,  -  сказал Агно.  -  Собака белого господина нарушила табу. Ее
должны съесть. Бери другую собаку и оставь свинью. Бери большую собаку.
     - Я  хочу  взять  собаку белого господина,  -  упорствовал Наласу,  -
только собаку белого господина.
     Дело  не  подвигалось  ни  на  шаг,   пока  не  подошел  Башти  и  не
остановился, прислушиваясь.
     - Бери собаку,  Наласу, - сказал он наконец, - у тебя хорошая свинья,
и я сам ее съем.
     - Но собака нарушила табу, твое великое табу, охранявшее птичий двор,
и она должна пойти на съедение, - быстро вмешался Агно.
     В мозгу Башти мелькнула мысль,  что Агно вмешался слишком быстро;  им
овладело какое-то  смутное подозрение,  хотя он  и  не знал,  в  чем можно
заподозрить Агно.
     - За  нарушение табу уплата -  кровь и  кухонный котел,  -  продолжал
Агно.
     - Отлично,