ом и палимого
солнцем.  С  такой  же  быстротой и  почти одновременно перешли в  небытие
остальные люди команды, и палуба превратилась в бойню.
     Голова Джерри вынырнула из  воды  под  выстрелы снайдеровских ружей и
шум смертельной битвы.  Чья-то мужская рука опустилась за борт и  вытащила
его за загривок в пирогу. Джерри рычал и пытался укусить своего спасителя,
он  был не столько рассержен,  сколько безумно обеспокоен судьбой шкипера.
Он  знал,  совсем о  том  не  думая,  что  на  борту "Эренджи" разразилась
величайшая катастрофа,  какую смутно предощущает все живое, а знает только
человек и  называет ее  "смерть".  Он  видел,  как пал Боркман.  Он слышал
падение  Леруми.   А   теперь  до   него   доносились  ружейные  выстрелы,
торжествующий вой и отчаянные крики.
     Беспомощно барахтаясь,  Джерри визжал, лаял, задыхался и кашлял, пока
чернокожий не  швырнул его грубо на  дно пироги.  Затем поднялся на ноги и
сделал  два  прыжка:  первый  -  на  нос  пироги  и  второй -  отчаянный и
безнадежный, - не думая о себе, он прыгнул к поручням "Эренджи".
     Джерри не допрыгнул всего на один ярд и  снова погрузился в море.  Он
выплыл на  поверхность и  отчаянно поплыл,  давясь и  захлебываясь соленой
водой,  ибо он все еще выл,  визжал и лаял, охваченный тоской по шкиперу и
желанием быть с ним на борту.
     Но мальчик лет двенадцати, сидевший в другой пироге и видевший борьбу
Джерри с первым чернокожим,  обошелся с ним безо всяких церемоний;  сперва
он ударил его по голове веслом плашмя,  а затем ребром.  Мрак окутал ясный
маленький мозг,  охваченный любовью,  и  чернокожий втащил в  свою  пирогу
слабого, неподвижного щенка.
     Тем временем внизу, в каюте "Эренджи", пока Джерри, еще не коснувшись
воды, летел по воздуху, отброшенный ногой Леруми, Ван Хорн в одной великой
и  глубокой вспышке секунды познал свою  смерть.  Недаром старик Башти жил
дольше всех своих соплеменников и  был мудрейшим из  правителей со  времен
Сомо. Живи он в иное время и в ином месте, он мог бы стать Александром или
Наполеоном.  Но и  теперь он удивительно хорошо проводил свою роль в своем
маленьком королевстве на  подветренном берегу  Малаиты,  мрачного  острова
каннибалов.
     То  была  великолепная  игра.  Хладнокровный  и  добродушный,  строго
соблюдая свои права вождя,  Башти улыбался Ван Хорну,  давал своим молодым
подданным  царственное разрешение  записываться в  трехлетнее  рабство  на
плантациях и  брал  свою  долю  из  каждого аванса  за  первый год.  Аора,
которого можно было  назвать его  первым министром и  казначеем,  принимал
подати по  мере  их  выплаты и  набивал ими  большие мешки,  сплетенные из
кокосовых волокон.  За  спиной Башти на койке сидела на корточках стройная
тринадцатилетняя девочка с  гладкой кожей и  отгоняла опахалом мух от  его
царственной головы.  У  ног  его  сидели три  старых жены;  самая старшая,
беззубая  и  частично  парализованная,  повинуясь его  кивку,  то  и  дело
подставляла ему грубо сплетенную корзинку из пандановых листьев.
     А  Башти,  чутко прислушиваясь к  первому признаку мятежа на  палубе,
поминутно кивал головой и  запускал руку  в  подставленную корзинку то  за
бетелем,  кусочком известки и  неизменным зеленым листом  для  обертывания
жвачки;  то за табаком,  чтобы набить свою короткую глиняную трубку; то за
спичками, чтобы разжечь трубку, которая почему-то частенько гасла.
     Старуха все время  подносила  к  нему  корзинку,  и,  наконец,  он  в
последний  раз запустил в нее руку.  Это произошло в тот момент,  когда на
палубе топор поразил Боркмана,  а Тамби  выстрелил  в  женщину  из  своего
ли-энфильдского ружья.  И сухая, старая рука Башти, покрытая сложной сетью
вздувшихся вен,  извлекла огромный пистолет - такой  древний,  что  его  с
успехом  мог  носить  один  из  "круглоголовых"*  Кромвеля,  либо соратник
Кироса** и Лаперуза***.  Это был кремневый пистолет,  длиной в полруки,  а
зарядил его в тот день не кто иной, как сам Башти.
     _______________
          * "Кїрїуїгїлїоїгїоїлїоївїыїе" - насмешливое прозвище сторонников
     парламента в эпоху буржуазной революции и гражданской войны в  Англии
     (1642  -  1660);  Оливер  Кромвель  -  талантливый  полководец  эпохи
     английской буржуазной революции, впоследствии - лорд-протектор Англии
     (1599 - 1658).
          ** Кїиїрїоїс,  Педро Фернандес - капитан,  спутник  Альварро  де
     Мендана (см. прим. к стр. 120) в его втором плавании по тихоокеанским
     архипелагам (1595 г.).  После смерти Мендана возглавил  экспедицию  и
     довел ее до конца. Островитяне оказали испанцам смелое сопротивление.
          *** Лїаїпїеїрїуїз,  Жан Франсуа  (1741  -  1788)  -  французский
     мореплаватель, исследователь Тихого океана. Погиб при кораблекрушении
     в районе Соломоновых островов.

     Ван  Хорн  действовал  так  же  быстро,   как  и  Башти,  но  все  же
недостаточно быстро.  В  тот  самый момент,  когда рука его  схватилась за
современный автоматический пистолет,  вынутый из кобуры и  лежавший у него
на коленях,  древний пистолет выстрелил. Заряженный двумя кусками свинца и
круглой пулей,  он сработал как ружье.  К Ван Хорну метнулось пламя,  и он
познал мрак смерти раньше,  чем с губ его успело сорваться: "Черт побери!"
А пальцы,  схватившие автоматический пистолет,  разжались и уронили его на
пол.
     Чересчур набитый черным  порохом,  древний пистолет возымел еще  одно
действие. Он разорвался в руке Башти. Пока Аора, неведомо откуда извлекший
нож,  отделял голову  белого  господина,  Башти  с  юмором глядел на  свой
указательный палец правой руки,  болтавшийся на лоскутке кожи.  Он схватил
его левой рукой,  быстро дернул,  перекрутил и оторвал;  затем, ухмыляясь,
швырнул,  как игрушку,  в корзинку из пандановых листьев,  которую все еще
держала перед ним одной рукой его жена,  зажимая другой окровавленный лоб,
пораненный осколком пистолета.
     Одновременно с  этим  трое  молодых  рекрутов,  сопровождаемые своими
отцами и  дядьями,  спустились в  каюту и прикончили единственного матроса
судовой команды, находившегося внизу.
     Башти,  проживший достаточно долго,  чтобы сделаться философом,  мало
обращал внимания на  боль,  а  еще того меньше на потерю пальца.  Он гордо
чирикал и ухмылялся, довольный удачным завершением своего плана, а его три
старых  жены,   вся   жизнь   которых  зависела  от   кивка  его   головы,
распростерлись перед ним  на  полу,  раболепно принося свои  поздравления.
Долго прожили они,  и этой долгой жизнью обязаны были лишь его царственной
прихоти. Они кривлялись, барахтались и лопотали у ног господина их жизни и
смерти, доказавшего на этот раз, как и всегда, свою бесконечную мудрость.
     А тощая, пораженная ужасом девушка, стоя на четвереньках, выглядывала
из лазарета,  как испуганный кролик из своей норы, и, взирая на эту сцену,
понимала, что близок кухонный котел и конец жизни.


                            ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

     Джерри никогда не  узнал,  что произошло на борту "Эренджи".  Знал он
только,  что судно погибло,  так как видел его гибель. Мальчик, оглушивший
его веслом,  крепко связал ему лапы,  выбросил на берег и  позабыл о  нем,
увлеченный ограблением "Эренджи".
     С громкими криками и песнями красивую яхту из тикового дерева длинные
пироги подтянули к берегу, как раз к тому месту, где у подножия коралловых
стен лежал Джерри.  Костры пылали на  берегу;  на  борту зажгли фонари,  и
среди великого ликования ограбили и  ободрали "Эренджи".  На  берег снесли
все,  что  можно было захватить,  начиная с  железных болванок,  служивших
балластом, и кончая бегучим такелажем и парусами. В ту ночь в Сомо не спал
ни   один  человек.   Даже  самые  крохотные  ребятишки  топтались  вокруг
пиршественных костров или,  сытые по горло, валялись врастяжку на песке. В
два часа ночи,  по приказанию Башти,  корпус судна был подожжен. И Джерри,
томясь от жажды,  уже не имея сил визжать,  беспомощно лежал со связанными
ногами на боку и  видел,  как был охвачен огнем и  дымом тот плавучий мир,
который он так недавно узнал.
     При  свете  горевшего судна  старый Башти  разделил добычу.  Никто из
всего племени не был обойден.  Даже жалкие рабы,  бывшие жители лесов, все
время своего рабства трепетавшие от  страха быть  съеденными,  получили по
глиняной трубке и  по  нескольку пачек табаку.  Большую часть товаров,  не
подлежащих дележу,  Башти  отправил  в  свой  большой  травяной  дом.  Вся
оснастка и  богатое оборудование кеча было сложено в нескольких сараях для
пирог.  А  в  дьявольских домах  колдуны  принялись за  работу,  высушивая
многочисленные головы над тлеющими кострами;  а голов было много,  так как
на борту "Эренджи",  помимо судовой команды,  находилась дюжина рабочих из
Поола и  несколько парней из  Малу,  которых Ван  Хорн еще не  доставил на
родину.
     Однако не   все   они   были  убиты.  Башти  категорически  воспретил
поголовное избиение.  Но руководствовался он при этом  не  гуманностью,  а
тонким расчетом. Обречены они были все, но Башти никогда не видел льда, не
знал о его существовании и не был знаком с холодильниками.  Он  знал  лишь
один  способ  сохранить  мясо  свежим,  а  именно  - хранить его живым.  И
пленники были сложены в самом  большом  сарае  для  пирог,  где  помещался
"мужской  дом"*  и  куда  под страхом мучительной смерти не смела войти ни
одна женщина.
     _______________
          * Так называемые "мужские дома" занимали важное  место  в  жизни
     меланезийских  племен.  В них допускались только мужчины;  в "мужских
     домах" обсуждались вопросы,  важные для всего  племени  или  деревни.
     "Мужские   дома"   сохранились,  очевидно,  от  той  эпохи,  когда  в
     меланезийской общине был окончательно побежден матриархат.

     Связанных,  как кур или свиней,  их свалили на утрамбованный земляной
пол,  под  которым  на  незначительной глубине  лежали  останки древнейших
вождей,   а   над   головой,   обернутые  в   травяные   циновки,   висели
предшественники Башти, включая и его отца.
     Сюда же  принесли из лазарета и  тощую маленькую негритянку,  так как
она  была  предназначена  для  съедения,  а  табу  не  распространялось на
приговоренных к  кухонному  котлу.  Ее  бросили  связанной  на  пол  среди
чернокожих,  которые,  бывало, так насмехались над ней и дразнили, уверяя,
что Ван Хорн откармливает ее для кухонного котла.
     В  этот же дом принесли и  Джерри и бросили его на пол.  Анго,  глава
колдунов,  наткнулся на  него на берегу и,  несмотря на протесты мальчика,
требовавшего щенка как  свою личную добычу,  приказал отнести в  сарай для
пирог.  Когда его проносили мимо пиршественных костров, он почуял, что это
за  пиршественные блюда.  И  как  ни  ново было для него это открытие,  он
ощетинился, зарычал и попробовал освободиться от пут. Когда же его бросили
на пол,  он снова ощетинился и зарычал на своих товарищей по несчастью, не
понимая,  что и они попали в беду. Так как на негров его приучили смотреть
как  на  вечных  врагов,  то  и  теперь  он  считал  их  ответственными за
несчастье, постигшее "Эренджи" и шкипера.
     Ведь Джерри был только собакой, с собачьим ограниченным умом и к тому
же  очень молодой.  Но  он  не долго рычал на пленников.  Смутный инстинкт
подсказал ему,  что и  они тоже несчастны.  Некоторые были тяжело ранены и
все время охали и стонали. Не отдавая себе в том отчета, Джерри понял, что
их положение так же тягостно,  как и  его.  А  ему и в самом деле пришлось
скверно.  Он  лежал на боку,  а  веревки так туго стягивали его лапы,  что
врезались в  нежное тело и мешали кровообращению.  Он изнывал от жажды и с
пересохшим языком и горлом задыхался в жаре.
     Жутким местом был этот дом для пирог, наполненный стонами и вздохами;
трупы под полом,  создания,  обреченные в скором времени стать трупами, на
полу;  трупы,  висящие в  воздушных гробах,  над  головой.  Длинные черные
пироги,  остроносые,  напоминающие хищных  чудовищ  с  огромными  клювами,
смутно вырисовывались при свете тлеющего костра,  у которого сидел древний
старик племени Сомо за  своей нескончаемой работой -  прокапчиванием дымом
головы дикаря. Высохший, слепой и дряхлый, лопоча и кривляясь, как большая
обезьяна,  он то и  дело поворачивал во все стороны голову,  подвешенную в
едком дыму, и горсть за горстью подбрасывал гнилую труху в тлеющий костер.
     При  редких вспышках тусклого костра,  сквозь темные поперечные балки
проглядывал конек крыши,  покрытый циновкой из кокосовых волокон.  Некогда
эти волокна были двух цветов -  черного и белого, но от дыма приняли почти
однотонную грязновато-коричневую окраску.  С  поперечных балок на  длинных
крученых  веревках  свешивались  головы  врагов,   захваченные  во   время
столкновений в джунглях и морских набегов. Все помещение дышало гниением и
смертью, и сам слабоумный старик, прокапчивающий в дыму символ смерти, был
на краю могилы.
     Перед  рассветом  несколько десятков  чернокожих с  громкими  криками
приволокли одну из больших военных пирог.  Руками и  ногами они расчистили
место для пироги,  расталкивая и отбрасывая в сторону связанных пленников.
Они отнюдь не деликатничали с мясом, дарованным им благосклонной судьбой и
мудростью Башти.
     Потом они расселись вокруг,  покуривая из глиняных трубок, и, чирикая
и  смеясь странным тонким фальцетом,  стали  перебирать события прошедшего
дня и  ночи.  Время от  времени то один,  то другой растягивался и  тут же
засыпал,  ничем не  покрывшись,  так  как  от  рождения они привыкли спать
нагими даже под палящими лучами солнца.
     Когда стало рассветать,  не  спали только тяжело раненные или слишком
туго связанные веревками да  дряхлый старик,  который все  же  был  моложе
Башти.  Когда мальчик, оглушивший Джерри лопастью весла и предъявлявший на
него свои права,  прокрался в  дом,  старик его не услышал.  И  не увидел,
потому что  был  слеп.  Он  продолжал,  безумно хихикая и  бормоча что-то,
поворачивать голову,  коптившуюся в  дыму,  и подбрасывать труху в тлеющий
костер.  Никто не обязан был трудиться над этим ночью,  даже он, ни на что
иное  не  способный.  Но  возбуждение,  царившее после  захвата "Эренджи",
передалось и его поврежденному мозгу;  смутно вспоминалась ему былая сила,
и  он принял участие в триумфе Сомо,  занявшись копчением головы,  которая
являлась символом этого триумфа.
     Но  двенадцатилетний мальчик,  прокравшийся в  дом,  осторожно  шагал
через спящих и пробивал себе дорогу среди пленных,  замирая от страха.  Он
знал,  какое табу  нарушает.  Он  не  дорос даже до  того,  чтобы покинуть
травяной кров своего отца и  спать с  юношами в доме для пирог,  не говоря
уже о  доме,  где спали молодые мужчины.  И теперь,  вторгшись в священную
обитель вполне созревших и признанных взрослыми мужчин Сомо,  он знал, что
рискует  своей  жизнью,  со  всеми  ее  смутно  предощущаемыми  тайнами  и
стремлениями.
     Но  он хотел во что бы то ни стало добыть Джерри,  и  добыл-таки его.
Только тощая  маленькая негритянка,  предназначенная для  кухонного котла,
вытаращив от ужаса глаза,  видела, как мальчик схватил Джерри за связанные
лапы и вынес его из этой кладовой живого мяса. Героическое смелое сердечко
Джерри заставило бы его огрызнуться на такое грубое обращение,  если бы он
не  был слишком истощен:  из  пересохшей глотки не  вырывалось ни  единого
звука. В каком-то полукошмаре, жалкий, беспомощный, почти без сознания, он
смутно ощущал,  словно между двумя страшными сновидениями,  что  его тащат
головой вниз из дома,  где пахнет смертью, проносят через затихшую деревню
и несут вверх по тропинке, осененной высокими ветвистыми деревьями, лениво
шелестящими под первым дыханием утреннего ветерка.


                            ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

     Как узнал впоследствии Джерри, мальчика звали Ламаи, и он нес щенка к
себе домой. Незавидный был этот дом, даже среди травяных хижин каннибалов.
На  земляном полу,  плотно утрамбованном многолетней грязью,  жили  отец и
мать  Ламаи  с  потомством,  состоявшим из  четырех младших его  братьев и
сестер.  Тростниковая крыша, протекавшая при сильном ливне, еле держалась.
Дырявые стены вообще не были защитой от дождя.  Дом Лумаи, отца Ламаи, был
самым жалким жилищем во всем Сомо.
     Лумаи,  хозяин дома и глава семьи, в отличие от большинства малаитян,
был толст.  И,  должно быть, этой тучностью и объяснялось его добродушие и
леность.  Но жужжащей мухой в эту радостную беспечность врывалась его жена
Ленеренго -  самая сварливая женщина во  всем  Сомо,  настолько же  тощая,
насколько ее  супруг был шарообразен;  язык у  нее был столь остер,  сколь
сладкоречив  у   него;   ее   кипучая  энергия  служила  противовесом  его
бесконечной лени;  и от рождения мир казался ей пропитанным горечью, тогда
как он ощущал лишь его сладость.
     Мальчик обошел дом,  по дороге заглянул внутрь,  где его отец и  мать
лежали в противоположных углах,  ничем не прикрытые, а посредине, на полу,
свернувшись в клубок,  как выводок щенят, спали его голые братья и сестры.
Вокруг  дома,  который,  по  правде сказать,  сильно смахивал на  звериную
берлогу, был рай земной. Воздух был пряный, напоенный сладким благоуханием
диких ароматных растений и  великолепных тропических цветов.  Над  головой
три хлебных дерева переплетали благородные ветви. Бананы и смоковницы были
отягощены гроздьями зреющих плодов. А огромные золотистые дыни-папайя, уже
созревшие,  свешивались  с  тонкоствольных деревьев,  диаметр  которых  не
достигал и  одной десятой диаметра росших на  них плодов.  Но Джерри самым
восхитительным показалось журчание и плеск незримого ручейка, пробивающего
себе  путь  среди  мшистых  камней,   под  прикрытием  нежных  и   изящных
папоротников.  Ни  одна королевская оранжерея не  могла сравниться с  этой
дикой тропической растительностью, залитой солнцем.
     Обезумевший от  журчания воды,  Джерри должен был  выносить объятия и
ласки мальчика;  тот присел перед ним на  корточки и,  раскачиваясь взад и
вперед,  затянул странную,  мурлыкающую песенку.  А Джерри,  не наделенный
даром речи, не мог рассказать ему о своей невыносимой жажде.
     Затем  Ламаи  крепко  привязал  его  плетеной веревкой и  снял  путы,
врезавшиеся в  его лапы.  От неправильного кровообращения у Джерри онемели
все члены,  и,  кроме того,  не прикасаясь к  воде почти целый тропический
день и  всю ночь,  он так ослабел,  что,  поднявшись на ноги,  зашатался и
упал, и так при каждой попытке встать шатался и падал. Тут Ламаи понял или
догадался.  Он схватил кокосовую плошку,  прикрепленную к концу бамбуковой
палки,  погрузил ее в заросль папоротников и подставил Джерри, наполненную
до краев драгоценной водой.
     Сначала Джерри пил, лежа на боку; потом вместе с влагой жизнь влилась
в его иссохшие сосуды,  и вскоре он смог подняться на ноги, все еще слабый
и дрожащий,  и,  широко расставив лапы,  продолжал лакать.  Мальчик весело
чирикал,  любуясь этим зрелищем,  а Джерри, почувствовав в себе достаточно
бодрости,  смог заговорить на красноречивом собачьем языке. Он высунул нос
из плошки и розовым языком,  похожим на кусок ленты,  лизнул руку Ламаи. А
Ламаи,  в восторге от того,  что они поняли друг друга, подсунул плошку, и
Джерри снова стал пить.
     Он  пил долго.  Он  пил до тех пор,  пока его впавшие от зноя бока не
раздулись,  как шар,  а в промежутках он в знак благодарности лизал черную
руку Ламаи. Все шло хорошо, и так бы и продолжалось, если бы не проснулась
мать Ламаи -  Ленеренго. Переступив через свой черный выводок, она подняла
пронзительный крик,  укоряя своего первенца за  то,  что он  привел в  дом
лишний рот, и тем заставит ее хлопотать по хозяйству еще больше.
     Затем последовала перебранка, из которой Джерри не понял ни слова, но
смысл уяснил.  Ламаи был с ним и за него. Мать Ламаи была против него. Она
визгливо выр