более чутким слухом, бесшумно
кружась вокруг дома и докладывая, где готовится наступление.
     Много драгоценного пороха израсходовали Анно  впустую,  так  как  это
сражение напоминало игру с невидимыми духами.  Ничего не было видно, кроме
вспышек пороха.  И Джерри они не видели ни разу, хотя чутьем угадывали его
близость, когда он отыскивал стрелы. Один из них, нащупывая стрелу, едва в
него не  вонзившуюся,  коснулся рукой спины Джерри и  дико взвыл от ужаса,
почувствовав острый укус. Они пробовали целиться в то место, где прогудела
тетива Наласу,  но  всякий раз Наласу,  выпустив стрелу,  немедленно менял
позицию.  Не раз,  почуяв близость Джерри, они стреляли в него, и один раз
ему обожгло порохом нос.
     На рассвете в недолгих тропических сумерках Анно отступили, а Наласу,
скрывшись от  света в  свое  жилище,  все  еще  имел в  своем распоряжении
благодаря  Джерри  восемьдесят стрел.  В  результате  Наласу  убил  одного
человека,  и  неизвестно,  сколько еще раненных стрелами с  трудом уползли
прочь.
     Полдня Наласу просидел на корточках перед Джерри,  лаская его за все,
что он сделал.  Затем,  захватив с собой Джерри, он отправился в деревню и
рассказал о сражении.
     - Я обращаюсь к тебе, как старик к старику, - начал Башти. - Я старше
тебя, о Наласу; я никогда не ведал страха. Однако я никогда не был храбрее
тебя. Я бы хотел, чтобы все в племени были так же храбры, как ты. И все же
ты  причиняешь мне великую скорбь.  Что толку в  твоей отваге и  ловкости,
если  нет  у  тебя  потомства,  в  котором возродилась бы  твоя  отвага  и
ловкость.
     - Я старый человек, - заговорил Наласу.
     - Моложе меня,  -  перебил Башти.  -  И не слишком стар для женитьбы,
чтобы дать племени сильное потомство.
     - Я был женат долго и был отцом трех храбрых сыновей,  но они умерли.
Мне не прожить так долго,  как тебе. О днях своей молодости я думаю, как о
приятнейших сновидениях,  о  которых помнишь после пробуждения.  Но больше
думаю я о смерти,  о конце.  О женитьбе я совсем не думаю. Я слишком стар,
чтобы жениться.  Я достаточно стар,  чтобы готовиться к смерти,  и великое
любопытство охватывает меня при мысли о том, что случится со мною, когда я
умру.  Буду ли я навеки мертвым? Стану ли снова жить в стране сновидений -
жить,  как тень,  вспоминающая дни,  когда я  жил в  знойном мире и  голод
щекотал мой рот, а в груди вздымалась любовь к женщине?
     Башти пожал плечами.
     - Я тоже много об этом думал,  - сказал он. - И, однако, ни к чему не
пришел.  Я не знаю. И ты не знаешь. Мы не будем знать, пока не умрем, если
только сможем что-нибудь знать,  когда уж станем не теми, кем были раньше.
Но одно мы знаем,  ты и я: племя живет, племя никогда не умирает. Поэтому,
если есть вообще какой-нибудь смысл в нашей жизни,  мы должны делать племя
сильным.  Твой долг перед племенем не выполнен.  Ты должен жениться, чтобы
твоя  ловкость и  отвага остались после тебя.  У  меня  есть  для  тебя на
примете жена,  нет, две жены, ибо дни твои сочтены и я, конечно, доживу до
той  поры,  когда ты  будешь подвешен к  коньку дома для пирог,  где висят
отцы.
     - Не стану платить за жену!  -  запротестовал Наласу.  -  Ни за какую
жену не  стану платить!  Пачки табака или  треснувшего кокоса не  отдам за
лучшую женщину Сомо!
     - Не тревожься,  -  спокойно продолжал Башти.  -  Я  заплачу выкуп за
жену,  за двух жен.  Вот хотя бы Бубу.  Я  куплю ее для тебя за полкоробки
табаку.  Она плотная и  коренастая,  широкобедрая,  с  круглыми ногами.  А
другая - Нену. Ее отец загнул большую цену - целую коробку табаку. Я куплю
тебе и ее. Дни твои сочтены. Мы должны спешить.
     - Не женюсь! - истерически крикнул старик.
     - Женишься! Я приказал.
     - Нет, говорю я, нет, нет, нет! От жен одни неприятности. Они молоды,
и головы у них забиты ерундой.  И на язык они распущенны. Я стар, привык к
спокойствию,  пламя  жизни  покинуло меня,  я  предпочитаю сидеть  один  в
темноте и думать.  Молодые,  болтливые создания, у которых и в голове и на
языке одни глупости, сведут меня с ума. Непременно сведут с ума, и я стану
плевать в каждую раковину, корчить рожи луне, выть и кусать себе вены.
     - Если и сойдешь с ума,  что за беда,  раз семя твое не погибнет.  За
жен я заплачу отцам и пришлю тебе их через три дня.
     - Не буду я с ними иметь дела! - в бешенстве заявил Наласу.
     - Будешь,  -  спокойно сказал Башти.  -  А не то ты мне заплатишь.  Я
прикажу вывернуть тебе  каждый сустав,  и  ты  превратишься в  студенистую
рыбу,  в  жирную свинью с  вынутыми костями;  потом тебя положат на  самую
середину убойного поля,  и будешь ты в муках пухнуть на солнцепеке.  А то,
что  от  тебя останется,  велю бросить на  съедение собакам.  Семя твое не
погибнет для Сомо. Я, Башти, так сказал. Через три дня я пришлю тебе твоих
двух жен...
     Он кончил, и наступило долгое молчание.
     - Ну?  - возобновил разговор Башти. - Или женись, или будешь лежать с
вывихнутыми  суставами  на  солнцепеке.  Выбирай,  но  подумай  хорошенько
раньше, чем выберешь вывихнутые суставы.
     - И это на старости лет,  когда отошли все печали юности! - простонал
Наласу.
     - Выбирай. Познаешь печаль и волнение, когда будешь лежать на убойном
поле,  а  солнце припечет твои  больные суставы и  вытопит жир  из  твоего
тощего тела, как вытапливают сало из жареного поросенка.
     - Присылай...  -  после долгой паузы выговорил с трудом Наласу.  - Но
присылай их через три дня, а не через два и не завтра.
     - Хорошо.  -  Башти с важностью кивнул головой. - Не забудь, что тебя
бы вовсе не было, если бы не те, жившие до тебя и давно уже пребывающие во
мраке,  кто  трудился для  того,  чтобы племя могло жить  и  чтобы ты  мог
существовать. Ты существуешь. Они уплатили за тебя цену. Это твой долг. Ты
вошел в жизнь, неся на себе этот долг. Ты уплатишь долг прежде, чем уйдешь
из жизни. Таков закон. Это справедливо.


                           ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

     Пришли Башти  жен на два дня раньше назначенного срока или хотя бы на
один день,  Наласу пришлось бы вступить в пугавшее его  чистилище  брачной
жизни. Но Башти сдержал свое слово, а на третий день он был поглощен более
важным делом,  чем отсылать Бубу и Нену к слепому старику,  с  опаской  их
поджидавшему. А дело было в том, что на утро третьего дня на всех вершинах
подветренного берега Малаиты появились сигнальные столбы дыма.  Они  несли
весть  о  том,  что  военный  корабль  появился у берега;  большой военный
корабль входит в коралловую лагуну у  Ланга-Ланга.  Молва  росла.  Военный
корабль  не  остановился  в  Ланга-Ланга.  Не  остановился  и  в Бину.  Он
направляется в Сомо.
     Наласу по   своей   слепоте   не  мог  видеть  эти  дымные  письмена,
начертанные в воздухе.  Дом  его  стоял  на  отлете,  и  никто  не  пришел
уведомить старика.  Первое предостережение он получил, когда пронзительные
голоса женщин,  плач детей и визг грудных младенцев  донеслись  с  главной
тропы,  которая вела из деревни к нагорной границе Сомо.  В этих звуках он
прочел  только  панический  страх  и  вывел  заключение,  что  деревенское
население бежит в горные укрепления. Но причины бегства он не знал.
     Он подозвал Джерри и приказал пойти на разведку к большой смоковнице,
где   тропинка  Наласу  пересекалась  с  главной  тропой;  там  он  должен
наблюдать,  а затем вернуться с отчетом.  Джерри уселся под смоковницей  и
стал  следить  за бегством всего Сомо.  Мужчины,  женщины и дети,  юноши и
старцы,  матери с грудными младенцами и патриархи,  опиравшиеся на палки и
посохи,  поспешно проходили мимо, охваченные великой тревогой. Деревенские
псы,  испуганные не меньше людей,  воя и скуля,  бежали за ними.  И Джерри
едва не заразился общим ужасом.  Он чувствовал побуждение присоединяться к
беглецам,  спасавшимся   от   какой-то   неведомой   катастрофы,   которая
надвигалась  и  будила  в  нем  инстинктивную  боязнь смерти.  Но над этим
импульсом одержало верх чувство  долга  перед  слепым,  который  кормил  и
ласкал его в течение долгих шести месяцев.
     Вернувшись к Наласу,  Джерри  уселся  между  его  коленями  и  сделал
доклад.  Он не умел считать больше, чем до пяти, хотя и знал, что беглецов
было во много раз больше.  Поэтому он отметил пять мужчин и  больше,  пять
женщин и больше,  пять человек детей и больше,  пять собак и больше,  даже
свиней он не забыл - пять свиней и больше.  Наласу по слуху определил, что
беглецов было во много раз больше,  и спросил их имена.  Джерри знал имена
Башти,  Агно,  Ламаи и Лумаи.  В его  произношении  эти  имена  отнюдь  не
напоминали обычного звукосочетания, а состояли из сопения и фырканья - той
стенографической речи, которой обучил его Наласу.
     Наласу стал перечислять другие имена,  которые Джерри знал по  слуху,
но  сам  произнести не  мог;  большей  частью  он  отвечал  утвердительно,
наклоняя голову  и  одновременно поднимая правую лапу.  Выслушав некоторые
имена,  он продолжал сидеть неподвижно в знак того,  что их не знает. Если
же людей, кому принадлежали знакомые Джерри имена, он не видел, то отвечал
отрицательно, поднимая левую лапу.
     И, не зная, что надвигается нечто ужасное, значительно более ужасное,
чем  нападение соседних приморских племен,  которое легко  могло  отразить
население Сомо,  защищенное своими стенами,  Наласу догадался, в чем дело:
то  мог  быть  только  карательный  военный  корабль.   Несмотря  на  свои
шестьдесят лет,  Наласу ни разу не видел бомбардировки деревни.  Он слыхал
неясную  молву   о   пушечном  обстреле  других  деревень,   но   никакого
представления о нем не имел,  думая только,  что пули должны быть большего
размера и лететь дальше, чем снайдеровские.
     Но перед смертью ему суждено было познакомиться с пушечным обстрелом.
Башти,   давно  поджидавший  крейсер,  который  должен  был  отомстить  за
уничтожение  "Эренджи"  и  снятые  головы  двух  белых,  успел  подсчитать
предстоящие убытки и  теперь отдал приказ своему народу бежать в  горы.  В
авангарде шли двенадцать молодых людей,  неся завернутые в циновки головы.
В  арьергарде шли  последние запоздавшие беглецы,  когда Наласу,  захватив
свой  лук  и  восемьдесят стрел,  сделал первый шаг,  чтобы последовать за
ними.  Джерри шел за ним по пятам. В эту минуту воздух над его головой был
рассечен ужасающим звуком.
     Наласу сразу присел.  То была первая граната,  какую он слышал, и она
оказалась в тысячу раз ужаснее,  чем он воображал. Звук был оглушительный,
раскалывающий  небо,   словно  какое-то   могущественное  божество  руками
разодрало  космическую ткань.  Словно  кто-то  раздирал  сложенные в  кипу
паруса - обширные, как земля, и необъятные, как небо.
     Наласу не только опустился у  самой двери своего дома,  но и  спрятал
голову в  колени и  прикрыл ее  руками.  И  Джерри,  никогда не  слыхавший
бомбардировки,  не  мог  дать  себе отчета в  происходящем и  был  охвачен
ужасом.  Для  него  это  была  естественная катастрофа,  вроде той,  какая
постигла "Эренджи", когда судно накренилось на бок под ревущим ветром. Но,
верный своей природе,  он  не  припал к  земле под визгом первого снаряда.
Напротив,  он ощетинился и  угрожающе оскалил зубы,  встречая то невидимое
существо, какое на него надвигалось.
     Наласу еще  ближе припал к  земле,  когда снаряд разорвался вдали,  а
Джерри снова оскалил зубы и взъерошил шерсть. То же повторялось при каждом
новом  снаряде,  которые  визжали уже  не  так  громко,  но  разрывались в
джунглях все  ближе и  ближе.  И  Наласу,  мужественно проживший всю  свою
долгую жизнь среди знакомых ему  опасностей,  был  обречен умереть смертью
труса,  охваченный ужасом перед неведомым химическим процессом,  пославшим
снаряд белых людей.  По  мере  того  как  разрывы приближались,  он  терял
последнее самообладание.  Так велик был его панический страх, что он готов
был прокусить себе вены и  завыть.  С безумным воплем он вскочил на ноги и
ринулся в  дом,  словно соломенная крыша его жилища и  в  самом деле могла
защитить его голову от обстрела.  Он ударился о косяк и,  описав полукруг,
упал на середину пола, а следующий снаряд угодил ему прямехонько в голову.
     Джерри  как  раз  дошел  до  порога,  когда  снаряд  разорвался.  Дом
разлетелся на части,  а с ним и Наласу.  Джерри,  стоявший на пороге,  был
подхвачен воздушной волной и отлетел шагов на двадцать в сторону.  И в тот
же момент что-то рухнуло на него.  Казалось,  то было землетрясение, волна
прилива, извержение вулкана, небесный гром и огненная вспышка молнии. И он
потерял сознание...
     Он  не  имел представления,  как  долго пролежал.  Прошло пять минут,
прежде чем  его  ноги  судорожно задергались;  а  когда он,  одурманенный,
шатаясь, поднялся на ноги, протекшее время словно стерлось в его памяти. О
времени он вообще не думал. В сознании мелькнуло только, что секунду назад
его поразил устрашающий удар, бесконечно более сильный, чем удар палки.
     Горло и легкие были заполнены едким,  удушливым дымом пороха,  ноздри
забиты землей и  пылью;  он  отчаянно чихал и  фыркал,  метался,  падал на
землю,  словно пьяный,  снова  подпрыгивал,  пошатываясь на  задних лапах,
наконец,  опустив морду, стал тереть нос передними лапами, а потом зарылся
носом в землю. Он думал только о том, чтобы уничтожить едкую боль в носу и
во рту, прогнать из груди удушье.
     Каким-то  чудом  разлетевшиеся  осколки  снаряда  его  не  задели,  а
благодаря здоровому сердцу он  не  умер от  сотрясения воздуха при взрыве.
Лишь по истечении пяти минут бешеной борьбы,  когда он вел себя ни дать ни
взять,  как  только  что  зарезанная курица,  жизнь  снова  показалась ему
сносной. Удушье и боли стали проходить, и хотя он еще испытывал слабость и
головокружение,  но все же засеменил по направлению к дому и к Наласу.  Но
ни дома, ни Наласу не было: оба были искрошены.
     Снаряды по-прежнему визжали и разрывались то вблизи, то вдалеке, пока
Джерри вникал в происшедшее. И Дом и Наласу, несомненно, исчезли. На обоих
спустилось последнее ничто. Казалось, весь непосредственно близкий мир был
обречен на уничтожение.  Жизнь как будто еще оставалась там, среди высоких
холмов и  в  далеких джунглях,  куда уже  скрылось племя Сомо.  Джерри был
верен своему господину,  которому так  долго повиновался,  хотя тот и  был
чернокожим.  Наласу его кормил,  и к нему Джерри был искренне привязан. Но
этот господин перестал существовать.
     Джерри стал удаляться,  но  удалялся не спеша.  Сначала он всякий раз
рычал,  заслышав визг снаряда,  летящего в воздухе, или взрыв в кустах. Но
спустя  некоторое  время,   хотя  снаряды  все  еще  действовали  на  него
неприятно,   он  перестал  рычать  и   скалить  зубы,   а  шерсть  на  шее
разгладилась.
     Расставшись с тем,  что некогда было и перестало существовать,  он не
визжал и не помчался, как лесная собака. Вместо этого он размеренной рысью
и с достоинством побежал по тропинке.  Выскочив на главную тропу, он нашел
ее безлюдной.  Последние беглецы прошли.  Тропа, где обычно с утра до ночи
шло  движение,  та  тропа,  которую Джерри так  недавно видел  запруженной
народом,  теперь своим безлюдьем говорила ему  о  конечности всех  вещей в
гибнущем мире. И потому Джерри не уселся под смоковницей, а побежал дальше
за арьергардом племени.
     Нюхом  он  читал  историю  бегства и  только  один  раз  наткнулся на
страшную картину.  То  была целая группа,  группа,  уничтоженная снарядом:
пятидесятилетний мужчина на  костыле -  нога  его  была  отхвачена акулой,
когда он был мальчишкой,  -  мертвая женщина с мертвым младенцем у груди и
мертвым трехлетним ребенком, уцепившимся за ее руку, и две мертвые свиньи,
большие и жирные, которых женщина гнала в безопасное место.
     И нос Джерри рассказал ему, как поток беглецов раздвоился, обошел это
место и снова  слился.  Джерри  встречал  следы  бегства:  полуобглоданный
стебель сахарного тростника, брошенный ребенком; глиняная трубка с отбитым
коротким мундштуком;  перо,  выпавшее из прически юноши;  плошка с печеным
мясом и сладким картофелем, осторожно поставленная у тропинки какой-нибудь
женщиной, уставшей ее тащить.
     Тем  временем обстрел  прекратился.  Вскоре  Джерри  услышал ружейную
стрельбу: десант расстреливал домашних свиней на улицах Сомо. Но Джерри не
слыхал,  как  срубались кокосовые пальмы,  и  так  и  не  вернулся,  чтобы
поглядеть,  какие опустошения произвели топоры.  Ибо как раз в это время с
Джерри произошла чудесная вещь,  какую еще не  объяснил ни один из мировых
мыслителей. В его собачьем мозгу проснулась свобода воли, которая для всех
философов-метафизиков    являлась     постулатом     бытия,     а     всех
философов-детерминистов  водила  за  нос,   несмотря  на  их  определенное
заявление,  что  свобода воли -  чистейшая иллюзия.  Как и  почему он  это
сделал,  Джерри знал  столько же,  сколько знает любой философ,  почему он
решил позавтракать кашей со сливками, а не двумя яйцами всмятку.
     А Джерри,  повинуясь импульсу,  выбрал не то, что легко и привычно, а
как раз обратное: то, что казалось трудным и необыкновенным. Так как легче
выносить известное,  чем стремиться к неизвестному,  и так как несчастье и
страх заставляют бежать от одиночества,  то легче всего было бы для Джерри
последовать за  племенем Сомо  в  его  укрепления.  А  вместо этого Джерри
свернул с  пути отступающих и  двинулся на север,  к границам Сомо,  и все
дальше на север, в страну неведомого.
     Если бы Наласу не перешел в последнее небытие, Джерри остался бы. Это
правда,  и,  обсуждая его  поступок,  можно  предположить именно такой ход
мышления. Однако Джерри об этом не размышлял и вовсе ни о чем не думал: он
действовал импульсивно.  Он мог сосчитать пять предметов и назвать их,  но
совершенно не  способен был  осознать,  что остался бы  в  Сомо,  не  умри
Наласу.  Он уходил из Сомо, ибо Наласу был мертв, а ужасный обстрел отошел
в  область  прошлого,   тогда  как  настоящее  сделалось  живым.  Бесшумно
пробирался  он   по   тропинкам  диких  лесных  жителей,   напряженно  чуя
притаившуюся смерть,  которая,  как  ему  было  известно,  бродит по  этим
тропам.  При каждом шелесте в  джунглях он напряженно настораживал уши,  а
глазами впивался в заросли, стараясь выяснить причину шума.
     Колумб,  весь целиком отдавшийся неизвестному,  был не более отважен,
чем  Джерри,  рискнувший войти во  мрак  джунглей черной Малаиты.  И  этот
удивительный поступок,  это великое проявление свободной воли он  совершил
так же,  как совершают свои странствования по лицу земли люди,  которые не
могут усидеть на месте и отдаются дразнящей мечте.
     Джерри так  больше и  не  увидел Сомо,  но  Башти  вернулся со  своим
племенем в тот же день и, хихикая и ухмыляясь, определил ничтожные убытки.
Всего лишь несколько травяных домов пострадало от обстрела.  И  очень мало
кокосовых пальм было срублено.  А  чтобы убитые свиньи не испортились,  их
туши  пошли на  пиршественный стол.  Один снаряд пробил брешь в  береговой
стене. Он приказал ее расширить для спусковых полозьев и укрепить по бокам
коралловыми камнями и  повелел построить добавочный дом для пирог.  Досаду
причинили ему  только  смерть  Наласу и  исчезновение Джерри:  пропали оба
объекта для примитивных экспериментов в области наследственности.


                             ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

     В  джунглях Джерри прожил недолго,  а  в  горы ему  мешали пробраться
лесные жители,  постоянно охранявшие тропинки.  С  пищей  ему  пришлось бы
туго,   не  встреть  он  на  второй  день  одинокого  поросенка,   видимо,
отбившегося от  семьи.  То  было первое его охотничье приключение,  и  это
помешало ему продвигаться дальше,  так как, верный своему инстинкту, он не
отходил далеко от убитого поросенка, пока не сожрал его.
     Правда, он рыскал по соседству, но другой пищи добыть не мог и всякий
раз возвращ