ожему  рулевому  выколотить  из  него  "Песнь песней"* и весь Ветхий
завет,  а чернокожий смиренно и умоляюще скалил зубы - совсем так, как это
делал Джерри несколько минут назад.
     _______________
          * "Пїеїсїнїьї  пїеїсїнїеїй"  - собрание древнееврейских любовных
     песен,  включенное в так называемый "Ветхий завет"  -  древнюю  часть
     Библии, сложившуюся до н. э.

     Покинув этого бога, как бога нелюбимого и непонятного, Джерри грустно
пустился назад,  к рубке,  и,  томясь, свесил голову, через комингс, туда,
где  скрылся шкипер.  Он  мучительно ощущал жгучее желание быть  вместе со
шкипером,  который чувствовал себя скверно и  попал в беду.  Ему нужен был
шкипер.  Ему хотелось быть с ним, ибо он его любил; кроме того, он мог ему
помочь,  но  эту вторую мысль Джерри сознавал смутно.  Он  был беспомощен,
молод и  неопытен;  стремясь к  шкиперу,  он  свесил голову внутрь рубки и
жалобно визжал и скулил,  и так непосредственна была его скорбь, что он не
обращал внимания на негров,  столпившихся на палубе и  внизу и  хохотавших
над ним.
     От  комингса до  каюты было  семь футов.  Всего несколько часов назад
Джерри вскарабкался по крутому трапу,  но спуститься вниз было невозможно,
и  он это знал.  И  все же дело кончилось тем,  что он рискнул спуститься.
Стремясь во что бы то ни стало найти шкипера,  он в  то же время отчетливо
сознавал всю невозможность сползти по  трапу головой вниз,  не  имея опоры
для  лап  и  когтей,  и  не  пытался это проделать.  Движимый любовью,  он
геройски прыгнул вниз.  Он знал,  что этим поступком нарушает табу, так же
точно,  как  если  бы  прыгнул  в  лагуне  Мериндж,  где  плавают страшные
крокодилы.   Великая  любовь   никогда  не   отступает  перед   жертвой  и
самоотречением. И только во имя любви мог совершить Джерри этот прыжок.
     Он  ударился головой и  боком.  От  удара в  бок  у  него перехватило
дыхание,  удар в голову оглушил его. Но, даже лежа в беспамятстве на борту
и  подергиваясь всем телом,  он  судорожно перебирал лапами,  словно бежал
навстречу шкиперу.  Чернокожие глядели на  него  и  хохотали,  а  когда он
перестал дрожать и  перебирать лапами,  они  продолжали смеяться.  У  этих
дикарей,  проведших всю жизнь в  глуши и  ничего не видевших,  и понятие о
смешном было дико и нелепо. При виде оглушенного, а может быть, и мертвого
щенка они  едва не  лопались от  смеха.  Лишь по  прошествии четырех минут
Джерри пришел в себя и поднялся с помутившимися глазами.  Широко расставив
лапы,  он  приспособлялся к  качке "Эренджи".  Но  с  первым же проблеском
сознания всплыла мысль,  что ему нужно добраться до шкипера. Чернокожие?..
Охваченный беспокойством и любовью,  он не считался с ними.  Он не обращал
внимания на хихикающих, ухмыляющихся, поддразнивающих чернокожих, которые,
не будь он под страшной эгидой великого белого господина,  с  наслаждением
убили бы его и  съели,  тем более,  что щенок,  пройдя хорошую тренировку,
обещал стать первоклассным охотником за неграми.  Не поворачивая головы, с
остановившимися  глазами,   гордо  подчеркивая  свое  пренебрежение  к  их
существованию,  Джерри побежал на нос в каюту,  где шкипер метался в бреду
на своей койке.
     Джерри никогда не болел малярией и не понимал,  в чем дело. Но он был
сильно встревожен тем,  что шкипер попал в беду. Шкипер не узнал его, даже
когда  он  вскочил на  койку,  перепрыгнул через тяжело вздымавшуюся грудь
шкипера и  слизнул с  его лица едкий лихорадочный пот.  А  дико метавшийся
шкипер отшвырнул его в сторону, и Джерри больно ударился о койку.
     В  этой  грубости не  было ничего любовного.  Не  походила она  и  на
грубость Боркмана,  отпихнувшего его ногой. Она объяснялась бедой, которая
приключилась со шкипером.  Джерри не обсуждал этого вывода,  но действовал
так,  словно дошел до  него  путем умозаключений.  Точнее всего это  можно
выразить следующим образом: в этой грубости Джерри почуял новый оттенок.
     Он сел как раз на таком расстоянии,  чтобы его не задевала беспокойно
метавшаяся рука, и томился желанием придвинуться ближе и еще разок лизнуть
лицо бога,  который его не  узнавал.  Но  Джерри знал,  что тот его крепко
любит. И он разделял беду шкипера и страдал вместе с ним.
     - Эй,  Кленси,  -  болтал  шкипер,  -  славная работа выдалась у  нас
сегодня,  и  лучших ребят для этого дела не найти...  Кленси,  дай домкрат
номер  третий.  Подлезай  с  переднего конца.  -  Затем  кошмарные видения
исчезли.  -  Тише,  милочка, зачем ты говоришь папе, как нужно расчесывать
твои золотистые волосы? Словно я не расчесывал их эти семь лет... и лучше,
чем твоя мама, милочка, лучше, чем твоя мама. Мне выдали золотую медаль за
то,  что я расчесываю золотые волосы моей красавицы дочки... Судно сбилось
с курса!  Руль на ветер!  Поставить кливер и фор-марсель!  Полный ход!.. А
оно несется по волнам,  как волшебный корабль!..  Моя игра! Блеки, если ты
останешься в игре, - увидишь хорошие карты, уж можешь мне поверить!
     Из  уст шкипера вырывались обрывки никому не поведанных воспоминаний,
грудь его вздымалась,  руки разметались;  а  Джерри,  прижавшись к  койке,
грустил, сознавая всю невозможность помочь. Во всем происходящем он ничего
не  понимал.  Об  игре в  покер он знал не больше,  чем о  курсе судна,  о
разбитых  трамвайных  вагонах  в  Нью-Йорке  или  о  расчесывании  длинных
золотистых волос любимой дочки в маленькой квартирке в Гарлеме.
     - Обе умерли,  -  выговорил в бреду шкипер. Он произнес это спокойно,
словно сообщал,  который час;  потом застонал:  -  Ох,  какие у  нее  были
красивые, золотые косы!
     Некоторое  время  он  лежал  неподвижно  и  надрывающе  рыдал.   Этим
воспользовался Джерри.  Он  подлез под руку,  прижался к  шкиперу,  голову
положил ему  на  плечо,  слегка  касаясь холодным носом  щеки  шкипера,  и
почувствовал,  как рука обвилась вокруг него и  теснее его прижала.  Кисть
руки ласково его погладила,  а  прикосновение его бархатного тела изменило
болезненные грезы  шкипера,  который  начал  бормотать холодным,  зловещим
тоном:
     - Если какой-нибудь негр посмеет тронуть этого щенка...


                              ГЛАВА ВОСЬМАЯ

     Когда спустя полчаса Ван  Хорн  основательно пропотел,  это  означало
конец  приступа.   Он  почувствовал  огромное  физическое  облегчение,   и
последние остатки бреда выветрились у  него из  головы.  Однако он страшно
ослабел и после того, как сбросил с себя одеяла и узнал Джерри, погрузился
в естественный и восстанавливающий силы сон.
     Проснулся он  лишь через два часа и  поднялся,  чтобы идти на палубу.
Взобравшись до половины трапа, он опустил Джерри на палубу, а сам вернулся
вниз,  в  каюту,  за  забытой бутылкой хинина.  Но  он не сразу вернулся к
Джерри.  Его внимание привлек длинный ящик под койкой Боркмана. Деревянная
задвижка,  придерживавшая его, отскочила, ящик выдвинулся, готовый слететь
на палубу.  Положение было серьезно.  Ван Хорн нимало не сомневался,  что,
упади  этот  ящик  на  палубу  во  время  вчерашнего шторма,  пропал бы  и
"Эренджи" и  все  восемьдесят человек,  находившиеся на  борту.  Ящик  был
наполнен всякой всячиной:  динамитными патронами, коробками со взрывчатыми
капсюлями,  дистанционными трубками, свинцовыми грузилами, инструментами и
многочисленными  коробками  с  ружейными,   револьверными  и  пистолетными
патронами.  Ван Хорн рассортировал и  в порядке уложил все это,  взял винт
подлиннее и с помощью отвертки приделал задвижку.
     А  Джерри  тем  временем  наткнулся на  новое  приключение.  Поджидая
шкипера, он случайно заметил дикую собаку, дерзко растянувшуюся на палубе,
шагах в двенадцати от своей норы между ящиками. Джерри немедленно припал к
палубе и  стал подкрадываться.  Успех,  казалось,  был обеспечен,  так как
дикая собака лежала с закрытыми глазами и, по-видимому, спала.
     И в тот самый момент помощник, шествовавший с носа в том направлении,
где  между  мешками  с  бататом была  припрятана бутылка,  крикнул заметно
осипшим голосом:  "Джерри!"  Джерри  прижал  уши,  по  форме  напоминавшие
большие  лесные  орехи,  вежливо  завилял  хвостом,  но  изъявил намерение
продолжать  выслеживание врага.  Услыхав  голос  помощника,  дикая  собака
открыла глаза,  метнула взгляд в  сторону Джерри и  прыгнула в  свою нору;
очутившись  там,   она  повернулась,   высунула  морду,  оскалила  зубы  и
торжествующе зарычала.
     Лишившись  своей  добычи  по  неосмотрительности  помощника,   Джерри
побежал назад,  к рубке,  чтобы дожидаться шкипера. Но Боркман, у которого
от частого прикладывания к  бутылке голова затуманилась,  цеплялся за свою
мысль,  как  это свойственно пьяным.  Еще дважды он  повелительно окликнул
Джерри,  и  оба  раза  Джерри,  любезно  прижав  уши  и  вильнув  хвостом,
отказывался повиноваться.  Затем щенок свесил голову вниз в  каюту и  стал
ждать шкипера.
     Боркман  вспомнил свое  первоначальное намерение и  продолжал путь  к
бутылке,  которую не  замедлил повернуть дном кверху.  Но и  вторая мысль,
какой  пустячной  она  ни  была,  удержалась;  некоторое время  он  стоял,
пошатываясь и  что-то  бормоча,  затем  сделал вид,  будто  изучает свежий
ветер,   надувший  паруса  "Эренджи"  и   накренивший  палубу,   попытался
изобразить перед  рулевым  орлиную зоркость в  своих  мутных  от  пьянства
глазах и, наконец, покачиваясь, пошел на середину судна к Джерри.
     Джерри обнаружил присутствие Боркмана,  когда  тот  больно и  жестоко
щипнул его за  бок.  Джерри тявкнул от  боли и  обернулся.  Тогда помощник
принялся за  ту же игру,  какую вел шкипер:  он стиснул рукой морду Джерри
так сильно,  что у  того застучали зубы,  и  задал ему встряску,  ничем не
похожую на  любовную встряску шкипера.  Джерри еще  удерживался на  ногах,
зубы  болезненно лязгали,  а  затем  его  грубейшим  образом  отшвырнули в
сторону по скользкому скату палубы.
     Но  Джерри с  равным и  высшим был воплощенной вежливостью.  В  конце
концов даже  с  низшими,  как,  например,  с  дикой  собакой,  он  никогда
сознательно не злоупотреблял выпадавшими на его долю преимуществами.  А  с
высшим двуногим белым  богом,  как  Боркман,  требовался большой контроль,
сдержанность и  обуздание примитивных инстинктов.  Он  не  хотел  играть с
помощником в  игру,  которую с  таким экстазом вел  со  шкипером,  так как
помощника он не любил, хотя тот и был двуногим белым богом.
     И  все же  Джерри оставался в  высшей степени любезным.  Он вернулся,
слабо имитируя ту  увлекательную,  возбуждающую атаку,  которой научил его
шкипер.  В  действительности он  притворялся,  разыгрывая  роль,  стараясь
делать то,  чего ему совсем не хотелось. Он делал вид, будто играет, и для
вида рычал, но симуляция выходила мало правдоподобной.
     Он вилял хвостом добродушно и по-дружески, рычал грозно и дружелюбно,
но  помощник  с  пьяной  прозорливостью уловил  разницу  и  смутно  почуял
притворство,  обман.  Джерри  плутовал -  из  вежливости.  Боркман  спьяна
различил плутовство,  но не оценил скрытого за ним доброго чувства.  И это
вывело его из себя.  Забыв, что и сам он животное, он видел перед собой не
больше, чем животное, с которым пытался дружески играть, как играл шкипер.
     Война стала неизбежной,  но открыл ее не Джерри,  а Боркман.  Боркман
ощущал  непреодолимую потребность  зверя  утвердить  свое  господство  над
другим зверем -  этим четвероногим щенком.  Джерри почувствовал,  как рука
еще сильнее сдавила его челюсти и еще грубее отшвырнула вниз по палубе.  А
палуба вследствие сильного крена превратилась в крутой и скользкий холм.
     Джерри вернулся, неистово цепляясь когтями за палубу, дававшую плохую
опору лапам;  он  вернулся,  уже не симулируя гнев,  но побуждаемый первым
проблеском подлинной ярости.  Этого он не сознавал.  Вернее всего,  он был
под  впечатлением,  будто играет в  ту  же  игру,  какую вел со  шкипером.
Короче,  он стал заинтересовываться игрой, хотя совсем иначе, чем играл со
шкипером.
     На  этот  раз  он  быстро оскалил зубы,  намереваясь глубже впиться в
хватающую его  руку,  но  промахнулся;  он  снова был схвачен и  отброшен,
отлетел дальше и  ударился больнее,  чем раньше.  Отползая назад,  он стал
озлобляться,  хотя и не сознавал этого.  Но помощник,  как человек, хотя и
был пьян,  почувствовал перемену в поведении Джерри раньше, чем сам Джерри
ее  почувствовал.  И  Боркман не  только  ее  почувствовал,  это  ощущение
отшвырнуло его назад,  в  первобытные времена,  и побудило драться,  чтобы
восторжествовать над этим щенком...  Так,  быть может,  дрался первобытный
человек с первым выводком, похищенным из волчьего логовища в скалах.
     Действительно, род Джерри  восходил  к  этим  далеким  временам.  Его
далекие  предки были ирландскими волкодавами,  а задолго до этого предками
волкодавов  были  волки.   Рычание   Джерри   звучало   теперь   по-иному.
Незабываемое и неизгладимое прошлое стянуло его голосовые связки. Его зубы
сверкали.  Джерри был весь  охвачен  страстью,  и  страсть  побуждала  его
глубоко  вонзить  зубы  в  руку  человека.  Он  отпрыгнул назад,  в темную
жестокую дикость первобытного мира,  отпрыгнул почти с той  же  быстротой,
как  это  сделал  Боркман.  И на этот раз его зубы оставили метку,  содрав
нежную,  чувствительную кожу и мясо на правой руке Боркмана.  Зубы  Джерри
кололи,  как  иголки,  и  Боркман,  ухватив  морду Джерри,  отбросил его в
сторону с  такой  силой,  что  тот  едва  не  ударился  о  низкие  поручни
"Эренджи".
     Ван  Хорн,   покончив  с  уборкой  и  починкой  ящика  с  взрывчатыми
веществами, поднялся по трапу, увидел битву, остановился и молча смотрел.
     Но  смотрел он  в  прошлое,  за  миллионы лет,  и  видел два безумных
существа,  которые сорвали с  себя узду многих поколений и  возвратились в
мрак  зарождающейся жизни.  В  мозгу  Боркмана пробудились те  же  далекие
унаследованные инстинкты,  что и  в мозгу Джерри.  Оба вернулись назад,  к
прошлому.  Все усилия и достижения десяти тысяч поколений сошли на нет,  и
битва шла не между Джерри и помощником,  а между собакой-волком и дикарем.
Ни один из них не видел Ван Хорна, который, не вылезая из люка, стоял так,
что глаза его приходились как раз на уровне порога.
     Для Джерри Боркман уже не был больше богом,  так же точно,  как и сам
он,  Джерри, не был гладкошерстным ирландским терьером. Оба забыли миллион
лет,  отпечатавшийся в  их  наследственности слабее,  чем те  века,  какие
протекли до этого миллиона.  Джерри опьянения не знал, но несправедливость
понимал  хорошо  и  теперь  был  охвачен  яростным негодованием.  Боркман,
готовясь отразить следующее нападение, промахнулся, и Джерри успел укусить
его за обе руки раньше, чем был отброшен в сторону.
     И всякий раз Джерри возвращался.  Как истинный обитатель джунглей, он
истерическим лаем выражал свое негодование.  Но  он не скулил,  ни разу не
попятился,  не уклонился от удара. Он бросался напролом, стараясь укусить,
не избегая удара,  и  встретить удар зубами.  Наконец он с такой силой был
отброшен назад, что больно ударился боком о поручни, и Ван Хорн крикнул:
     - Прекрати, Боркман! Оставь щенка в покое!
     Помощник, не  подозревавший,  что  за  ним  наблюдают,  вздрогнул  от
удивления и обернулся.  Резкий,  повелительный голос  Ван  Хорна  пронесся
через  миллион  лет.  Боркман  попытался изобразить на искаженном от гнева
лице нелепую,  извиняющуюся улыбку и едва  успел  пробормотать:  "Ведь  мы
только  играли..." - как Джерри вернулся,  подпрыгнул и вонзил зубы в руку
врага.
     Боркман снова  был отброшен назад за миллион лет,  попробовал лягнуть
ногой,  а Джерри  ободрал  ему  лодыжку.  От  боли  и  бешенства  помощник
забормотал  что-то несвязное и,  наклонившись,  с размаху ударил Джерри по
голове и по шее.  Как раз в этот момент Джерри подпрыгнул и,  получив удар
на  лету,  перекувыркнулся  в воздухе и упал на спину.  Едва поднявшись на
ноги, он хотел возобновить нападение, но шкипер его окликнул:
     - Джерри! Брось! Иди сюда!
     Ему стоило большого труда повиноваться;  шерсть на шее ощетинилась, и
он оскалился, проходя мимо помощника. И в первый раз он заскулил; это было
вызвано не страхом и не болью, а оскорблением и желанием продолжать битву,
но это желание он пытался обуздать по приказанию шкипера.
     Шкипер вылез на палубу, взял его на руки и стал ласкать, успокаивать,
отчитывая в то же время помощника:
     - Стыдись, Боркман! Пристрелить тебя следует или башку за это снести!
Щенок,  маленький щенок,  только что отнятый от груди!  Я  бы за два цента
задал тебе трепку. И придет же в голову! Щенок, маленький щеночек-сосунок!
Хорошо,  что  хоть  руки разодрал.  Поделом.  Надеюсь,  получишь заражение
крови.  А затем - ты пьян. Ступай вниз и носа не показывай на палубу, пока
не отоспишься. Понял?
     А   Джерри,   совершив   далекое   путешествие   в   веках,   пытался
восторжествовать над  тинистой бездной доисторических времен,  опираясь на
любовь,  которая лишь  значительно позднее вошла в  его  жизнь и  стала ее
основой. Древний гнев утихал, в голосе слышались лишь слабые отзвуки его -
отдаленные раскаты пронесшейся грозы, - и Джерри, охваченный теплой волной
чувства,  познал величие и справедливость своего шкипера.  Шкипер поистине
был богом:  он действовал справедливо,  он защищал, он властвовал над тем,
другим - меньшим богом, который бежал от его гнева.


                              ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

     Джерри  и  шкипер  вместе  несли  долгую  послеполуденную  вахту,   и
последний то и дело усмехался и восклицал:
     "Черт бы меня побрал,  Джерри! Уж можешь мне поверить, ты славный пес
и  знатный боец!"  Или:  "Ты молодчина!  У  тебя настоящее львиное сердце!
Бьюсь об  заклад,  что еще не было такого льва,  который сумел бы отнять у
тебя добычу".
     И  Джерри,  не  понимая  ни  единого  слова,  за  исключением  своего
собственного имени,  знал тем не  менее,  что звуки,  издаваемые шкипером,
несут похвалу и согреты любовью.  А когда шкипер наклонялся, трепал его за
уши,   протягивал  пальцы  для  поцелуя  или  брал  его  на  руки,  Джерри
преисполнялся блаженством.  Ибо  разве может выпасть на  долю  какого-либо
существа больший экстаз,  чем  быть  любимым богом?  Именно  такой  экстаз
переживал  Джерри.   Шкипер  был  богом  осязаемым,  реальным  богом  трех
измерений,  который расхаживал босиком,  в  набедренной повязке,  управлял
своим  миром  и  любил  его,  Джерри,  нашептывал ему  что-то  ласкающее и
прижимал к себе.
     В четыре часа пополудни Ван Хорн,  определив на глаз положение солнца
и  измерив скорость "Эренджи",  приближавшегося к  Суу,  спустился вниз  и
грубо  растолкал помощника.  До  их  возвращения Джерри один  оставался на
палубе.  И только благодаря тому, что белые боги пребывали внизу и в любой
момент  могли  появиться,  Джерри  удерживал  за  собой  палубу;  по  мере
приближения к  Малаите у возвращавшихся негров поднималось настроение,  и,
предвкушая независимость,  Леруми бросал на  Джерри мстительные взгляды и,
глотая слюну, оценивал его с точки зрения съедобности.
     Подгоняемый свежим бризом,  "Эренджи" быстро несся  к  земле.  Джерри
глядел сквозь колючую проволоку, втягивая носом воздух, шкипер стоял подле
него, отдавая распоряжения помощнику и рулевому. На палубе развязали груду
сундучков,  и  чернокожие то  и  дело  открывали  и  закрывали их.  Особое
удовольствие доставлял им  звон колокольчика,  которым был  снабжен каждый
сундучок; этот колокольчик звонил всякий раз, когда поднимали крышку. Они,
как дети, наслаждались игрушечным механизмом и, то и дело подходя к своему
собственному сундучку, открывали его и прислушивались к звону.
     В Суу высаживались пятнадцать негров.  Дико жестикулируя и крича, они
узнавали и  указывали на  мельчайшие детали  берега -  того  единственного
клочка земли,  какой они знали раньше,  три года назад