,  пока отцы, дяди и
вожди не продали их в рабство.
     Узкая полоса воды, шириной едва в сто ярдов, служила входом в длинную
и узкую бухту. Густая тропическая растительность покрывала берег. Нигде не
видно  было  ни  жилья,  ни  следов  человека.  Но  Ван  Хорн,  пристально
вглядывавшийся в  густые джунгли,  прекрасно знал,  что  десятки,  а  быть
может, и сотни пар человеческих глаз смотрят на него.
     - Принюхивайся к ним, Джерри, принюхивайся, - подбадривал он.
     А  у  Джерри шерсть взъерошилась,  и он залаял на мангиферовую стену,
так  как действительно распознал своим острым обонянием запах притаившихся
негров.
     - Будь у меня такой нюх,  как у него, - сказал капитан помощнику, - я
бы не рисковал потерять голову.
     Но Боркман ничего не отвечал и угрюмо делал свое дело.
     Ветра почти не было.  "Эренджи" медленно вошел в  бухту и отдал якорь
на глубине ста восьмидесяти футов. Дно гавани так круто опускалось начиная
от  самого берега,  что  даже  на  такой  большой глубине корма  "Эренджи"
находилась на расстоянии какой-нибудь сотни футов от мангифер.
     Ван Хорн  по-прежнему тревожно всматривался в берег,  поросший лесом.
Суу пользовался дурной славой.  Пятнадцать лет назад шхуна "Фэйр-Хатавей",
вербовавшая рабочих для плантаций Квинсленда*, была захвачена туземцами, а
вся команда перебита;  с тех пор ни одно судно,  за исключением "Эренджи",
не осмеливалось подходить к Суу. И большинство белых осуждало безрассудную
отвагу Ван Хорна.
     _______________
          * Кївїиїнїсїлїеїнїд - штат в Австралии.

     Высоко в  горах,  вздымающихся на  тысячи футов  к  облакам,  гонимый
пассатным ветром,  клубился дым сигнальных костров, возвещавший о прибытии
судна.  И вдали и вблизи было известно о появлении "Эренджи";  и все же из
джунглей,  так близко подступавших к судну,  доносились лишь пронзительные
крики попугаев да болтовня какаду.
     К борту подтянули вельбот, снаряженный шестью матросами, и спустили в
него пятнадцать парней из  Суу с  их сундучками.  Вдоль скамей для гребцов
лежали под  рукой пять ли-энфильдских ружей.  На  палубе "Эренджи" один из
матросов судовой  команды с  ружьем  в  руке  охранял оставшееся на  борту
оружие.  Боркман принес снизу  свое  собственное ружье и  держал наготове.
Ружье Ван Хорна лежало подле него в  шлюпке,  а  сам он  стоял близ Тамби,
управлявшего   длинным   кормовым   веслом.    Джерри   тихонько   скулил,
перевесившись через поручни,  пока шкипер не сжалился и  не спустил его за
собой в вельбот.
     Опасным местом была шлюпка,  ибо казалось маловероятным, чтобы именно
в  этот момент взбунтовались рабочие,  оставшиеся на борту "Эренджи".  Они
были родом из Сомо, Ноола, Ланга-Ланга и далекого Малу и сами трепетали от
страха:  лишись они защиты своих белых господ,  им грозило быть съеденными
жителями Суу; того же могли опасаться со стороны жителей Сомо, Ланга-Ланга
и Ноола и чернокожие из Суу.  Опасность,  грозившая вельботу,  усиливалась
тем,  что не было второй, защитной шлюпки. Более крупные суда, вербовавшие
рабочих,  неизменно посылали на  берег две  шлюпки.  Пока одна подходила к
берегу,  вторая останавливалась на  некотором расстоянии,  чтобы в  случае
тревоги прикрыть отступление. "Эренджи" был слишком мал и даже одну шлюпку
не  мог  нести  на  палубе,  а  тащить на  буксире две  было  неудобно;  в
результате Ван Хорн,  самый отважный из  всех вербовщиков,  был лишен этой
существенной защиты.
     Тамби,  повинуясь тихой команде Ван Хорна,  вел вельбот вдоль берега.
Там,  где исчезали мангиферы и показалась сбегавшая к воде тропа, Ван Хорн
приказал гребцам табанить,  чтобы  остановиться...  В  этом  месте высокие
пальмы  и  величественные ветвистые деревья  вздымались над  джунглями,  а
тропинка походила на тоннель, пробитый в плотной зеленой стене тропической
растительности.
     Ван Хорн, ища на берегу каких-либо признаков жизни, закурил сигару и,
приложив руку к поясу своей набедренной повязки,  убедился, что динамитный
патрон находится на своем месте,  между поясом и голым телом.  Сигара была
зажжена для того, чтобы в случае необходимости было чем поджечь динамитную
трубку. Один конец трубки был расщеплен и приспособлен для головки спички,
а   трубка  была  так  мала,   что  взрывалась  через  три  секунды  после
прикосновения к  ней горящей сигары.  Таким образом,  если бы понадобилось
пустить  в  ход  динамит,   Ван  Хорн  должен  был  действовать  быстро  и
хладнокровно. В течение трех секунд нужно было бросить патрон в намеченную
цель.  Однако он не рассчитывал прибегать к динамиту и держал его наготове
только из предосторожности.
     Прошло пять минут,  а  на  берегу царило все то  же молчание.  Джерри
понюхал босые ноги шкипера,  словно заверяя его, что он здесь, подле него,
и тут и останется,  чем бы ни угрожало враждебное молчание земли; затем он
поставил передние лапы  на  борт и,  ощетинившись,  стал сопеть,  втягивая
воздух, и тихонько ворчать.
     - Что и говорить,  они тут,  -  сказал ему шкипер;  а Джерри,  искоса
взглянув на  него улыбающимися глазами,  вильнул хвостом,  любовно откинул
назад  уши  и,  снова  повернув морду  к  берегу,  принялся читать повесть
джунглей, которая доносилась к нему на легких крыльях душного, замирающего
ветерка.
     - Эй!  -  внезапно крикнул Ван Хорн.  -  Эй вы,  ребята!  Высуньте-ка
головы!
     И сразу все изменилось:  необитаемые, казалось, джунгли ожили. В одну
секунду появились сотни дикарей.  Они выступили отовсюду из зарослей.  Все
были вооружены:  одни снайдеровскими ружьями*  и  старинными  самодельными
пистолетами,  другие  - луками и стрелами,  длинными метательными копьями,
военными дубинками и томагавками с  длинной  рукояткой.  Один  из  дикарей
выпрыгнул  на  открытое  место,  где  тропинка  упиралась в воду.  Если не
считать украшений,  он был наг,  как Адам до грехопадения.  В  глянцевитых
черных  волосах торчало белое перо.  Полированная игла из белой окаменелой
раковины с заостренными концами проходила сквозь ноздри и торчала на  пять
дюймов поперек лица.  Вокруг шеи, на шнурке, скрученном из волокон кокоса,
висело ожерелье из клыков дикого кабана цвета слоновой кости.  Повязка  из
белых  раковин  охватывала  одну ногу под самым коленом.  Пламенно-красный
цветок был кокетливо засунут за ухо,  а в  дырке  другого  уха  красовался
свиной хвост, очевидно, недавно отрубленный, так как еще кровоточил.
     _______________
          * Сїнїаїйїдїеїрїоївїсїкїиїеї рїуїжїьїя - винтовки,  устаревшие к
     концу XIX века.  Поэтому белые колонизаторы и  сбывали  их  населению
     меланезийских островов.

     Выпрыгнув на  освещенное солнцем место,  этот  меланезийский денди со
снайдеровским ружьем в руках прицелился,  направив дуло прямехонько на Ван
Хорна.  Так же быстро действовал и  Ван Хорн.  Он моментально схватил свое
ружье и  прицелился.  Так  стояли они  друг  против друга,  держа палец на
спуске,  разделенные сорока футами.  Миллион лет, отделявший варварство от
цивилизации,  зиял  между ними  в  этом узком пространстве в  сорок футов.
Современному,  развитому человеку труднее всего позабыть древние привычки.
И насколько ему легче забыть все нормы цивилизации и скользнуть назад -  в
прошлые века!  Наглая ложь,  удар в  лицо,  укол ревности в сердце могут в
одну  секунду  превратить  философа  двадцатого века  в  обезьяноподобного
жителя лесов, бьющего себя в грудь, скрежещущего зубами и жаждущего крови.
     То же ощущал и  Ван Хорн.  Но с некоторой разницей.  Он подчинил себе
время. Он весь был и в современности и в первобытных веках - одновременно,
он  способен  был  пустить  в  ход  зубы  и  когти,  но  желал  оставаться
современным до  тех  пор,  пока  ему  удавалось подчинять своей воле этого
дикаря с черной кожей и ослепительно белыми украшениями.
     Долгие десять секунд протекли в  молчании.  Даже Джерри,  сам не зная
почему, приглушил свое ворчание. Сотня каннибалов - охотников за головами,
- стоявших у  стены джунглей,  пятнадцать возвращавшихся в Суу чернокожих,
сидевших в  лодке,  семь  чернокожих матросов и  одинокий белый  человек с
сигарой в зубах,  ружьем у бедра и ощетинившимся терьером,  жмущимся к его
голой икре,  поддерживали торжественное молчание этих секунд, и ни один из
них не знал и не предугадывал, чем кончится дело.
     Один из возвращавшихся чернокожих в знак мира вытянул вперед открытую
безоружную ладонь и начал что-то чирикать на непонятном диалекте Суу.  Ван
Хорн  держал ружье  наготове и  ждал.  Денди  опустил свое  ружье,  и  все
участники этой сцены вздохнули свободнее.
     - Мой - добрый парень,  -  пискнул  денди  не  то  по-птичьи,  не  то
по-детски.
     - Ты,  парень, большой дурак, - грубо возразил Ван Хорн, бросая ружье
и  приказывая рулевому  и  гребцам  развернуть шлюпку,  небрежно затянулся
сигарой, словно его жизнь не висела на волоске всего секунду назад.
     - Мой говорит,  -  продолжал он,  прикидываясь рассерженным. - Какого
черта твой наставил на меня ружье?  Мой не хотел тебя кай-кай.  Мой, когда
рассердится,  будет тебя кай-кай.  И твой,  когда рассердится,  будет меня
кай-кай.  А твой не хочет,  чтобы парней из Суу кай-кай?  Очень давно, три
муссона тому назад,  мой сказал правду. Мой сказал: пройдут три муссона, и
парни из Суу придут назад.  Мой говорит: три муссона кончились, и парни из
Суу пришли назад.
     Тем временем шлюпка развернулась,  и Ван Хорн повернулся, чтобы стать
лицом к вооруженному снайдеровским ружьем денди. По знаку Ван Хорна гребцы
начали табанить,  и  лодка кормой пристала к  берегу у тропинки.  И каждый
гребец,  держа весло наготове на случай нападения,  потихоньку ощупал свое
ли-энфильдское ружье, спрятанное под брезентом.
     - С тобой пришли хорошие парни? - осведомился у денди Ван Хорн.
     Тот  отвечал  утвердительно:   по  обычаю  Соломоновых  островов,  он
полузакрыл глаза и чванливо вскинул вверх голову.
     - Парни Суу, что пришли с тобой, не будут кай-кай?
     - Нет,  -  ответил денди.  -  Парни Суу хороший. А придут парни не из
Суу,  мой говорит:  будет беда.  Ишикола,  большой черный господин на этих
местах, говорил моему: пойди и скажи - тут по джунглям ходят дурные парни.
Большой белый господин, не надо ходить тут. Ишикола говорил: хороший белый
господин, надо остаться на своя корабль.
     Ван  Хорн небрежно кивнул головой,  словно это сообщение большой цены
для него не имело;  в действительности же он понял, что на этот раз Суу не
доставит ему новых рекрутов.  Он  приказал чернокожим рабочим отправляться
на  берег  поодиночке.  Остальные должны были  остаться на  своих  местах.
Такова была тактика на Соломоновых островах. Скопление людей могло повлечь
за собой опасность.  Нельзя было разрешать чернокожим собираться группами.
И  Ван Хорн,  с  равнодушным и  величественным видом покуривая сигару,  не
спускал глаз с негров,  которые поодиночке пробирались на корму, каждый со
своим сундучком на плече,  и сходили на берег. Один за другим они скрылись
в  зеленом тоннеле,  и  когда последний сошел на берег,  Ван Хорн приказал
гребцам возвращаться к судну.
     - На этот раз здесь нечего делать,  - сказал он помощнику. - Утром мы
снимемся с якоря.
     Тропические сумерки быстро сменились тьмой.  На небе высыпали звезды.
Ни малейшего дыхания ветерка не пробегало над водой,  и от сыроватого зноя
тела и  лица обоих мужчин покрылись каплями пота.  Они лениво поужинали на
палубе, то и дело отирая рукой едкий пот со лба.
     - И  зачем  только  человек  тащится  на  Соломоновы острова,  в  эту
проклятую дыру! - пожаловался помощник.
     - И остается здесь, - отозвался капитан.
     - Слишком уж я  прогнил от лихорадки,  -  проворчал Боркман.  -  Я бы
умер, если бы уехал отсюда. Помнишь, два года назад я пытался это сделать.
Но как попадешь в  холодный климат,  так лихорадка и  выступает наружу.  В
Сидней  меня  привезли  совсем  больным.  Пришлось  отправить в  карете  в
госпиталь.  Мне  становилось все  хуже и  хуже.  Доктора мне сказали,  что
единственное средство -  вернуться назад,  туда, где я захватил лихорадку.
Если я это сделаю, могу прожить долго. Если же останусь в Сиднее, конец не
заставит себя ждать.  Положили меня в  карету и отправили на судно.  Вот и
все,  что я  видел в  Австралии за  мой отпуск.  Я  не  хочу оставаться на
Соломоновых островах.  Здесь сущий ад.  Но выбор таков: или оставайся, или
подыхай.
     Он  отсыпал  на  глаз  гран  тридцать хинина,  завернул в  папиросную
бумагу,  секунду угрюмо смотрел на комочек,  затем проглотил его. Глядя на
него, и Ван Хорн потянулся за пузырьком и принял такую же дозу.
     - Не мешает натянуть брезент, - заметил он.
     Под  руководством Боркмана несколько человек  из  команды  занавесили
тонким  брезентом обращенную к  берегу сторону "Эренджи".  Это  была  мера
предосторожности против шальной пули,  так  как всего сотня футов отделяла
судно от прибрежных мангиферовых зарослей.
     Ван  Хорн  послал Тамби  вниз  за  маленьким фонографом и  поставил с
дюжину  поцарапанных,   визжавших  пластинок,  уже  тысячу  раз  бывших  в
употреблении.  Слушая  музыку,  Ван  Хорн  вспомнил о  дикарке и  приказал
вытащить ее  из темной норы в  лазарете,  чтобы и  она послушала фонограф.
Девушка в страхе повиновалась, полагая, что час ее пробил. Расширенными от
ужаса  глазами она  глядела на  большого белого господина и  долго дрожала
всем  телом,  уже  после того  как  он  велел ей  лечь.  Фонограф никакого
впечатления на нее не произвел.  Она знала только страх - страх перед этим
ужасным белым господином,  которому,  по ее глубокому убеждению,  она была
обречена на съедение.
     Джерри  покинул гладившую руку  шкипера,  чтобы  подойти к  девушке и
обнюхать ее.  Долг побудил его еще раз ее  опознать.  Что бы ни случилось,
сколько месяцев или лет ни протекло бы впредь, он всегда сможет ее узнать.
Затем он  вернулся к  шкиперу,  и  тот снова стал гладить его одной рукой,
держа в другой дымящуюся сигару.
     Влажный,  удушливый зной становился невыносимым.  Воздух был наполнен
тошнотворными   сырыми   испарениями,   вздымавшимися  над   мангиферовыми
болотами. Дребезжащая музыка напомнила Боркману далекие порты и города, и,
лежа плашмя на  горячей палубе,  он  отбивал босой ногой зорю и  вел тихий
монолог,  сплошь состоящий из ругательств.  А Ван Хорн,  поглаживая тяжело
дышавшего Джерри,  безмятежно и  философски курил,  зажигая свежую  сигару
всякий раз, как кончалась старая.
     Внезапно он  встрепенулся,  услышав слабый  плеск  весел.  Собственно
говоря,  насторожиться его заставило тихое ворчание ощетинившегося Джерри.
Вытащив из складки набедренной повязки динамитный патрон и убедившись, что
сигара не потухла,  он быстро, но не суетясь, поднялся на ноги и подошел к
поручням.
     - Как тебя звать? - крикнул он в темноту.
     - Мой звать Ишикола, - раздался в ответ дрожащий, старческий фальцет.
     Раньше чем  снова заговорить,  Ван Хорн наполовину вытащил из  кобуры
свой  автоматический пистолет  и  передвинул кобуру  с  бедра,  чтобы  она
приходилась у него под рукой.
     - Сколько парней с тобой идет? - спросил он.
     - Мой идет всего десять парень, - ответил старческий голос.
     - Подходите к борту.  - Не поворачивая головы, бессознательно опустив
правую руку на пистолет,  Ван Хорн скомандовал:  - Эй, Тамби! Тащи фонарь!
Не сюда, а на корму, к бизани, и гляди в оба.
     Тамби повиновался и отнес фонарь на двадцать футов от того места, где
стоял капитан.  Это  давало Ван  Хорну преимущество над  приближающимися в
пироге людьми:  фонарь, спущенный через колючую проволоку за поручни, ярко
освещал подплывшую лодку, тогда как сам Ван Хорн оставался в полутьме.
     - Греби,  греби!  -  побуждал он, так как люди в невидимой пироге все
еще медлили.
     Раздался плеск весел, и на пространство, освещенное фонарем, вынырнул
высокий черный нос  пироги,  изогнутый,  как гондола,  и  инкрустированный
перламутром; затем показалась и вся пирога; чернокожие, стоя на коленях на
дне лодки,  гребли,  их  глаза блестели,  черные тела лоснились.  Ишикола,
старый вождь,  сидел  посредине и  не  греб;  беззубыми деснами он  сжимал
незажженную короткую глиняную трубку.  А  на корме стоял чернокожий денди;
все украшения его были ослепительно белы,  за исключением свиного хвостика
в одном ухе и ярко-красного цветка, все еще пламеневшего над другим ухом.
     Бывали  случаи,  когда  человек десять  чернокожих нападали на  судно
вербовщика,  если оно управлялось не более чем двумя белыми, и потому рука
Ван  Хорна легла на  спуск его  автоматического пистолета,  хотя он  и  не
вытащил его  из  кобуры.  Левой рукой он  поднес ко  рту  сигару и  сильно
затянулся.
     - Здорово,  Ишикола, старый негодяй! - приветствовал Ван Хорн старого
вождя,  когда денди,  подсунув свое весло под дно пироги и действуя им как
рычагом, подвел его к "Эренджи", так что оба судна стояли бок о бок.
     Ишикола,  освещенный фонарем,  поднял голову и улыбнулся. Он улыбался
правым глазом - единственным, оставшимся у него: левый был пронзен стрелой
когда-то, в одной из юношеских стычек в джунглях.
     - Мой говорит!  -  крикнул он  в  ответ.  -  Твой долго не видели мои
глаза.
     Ван Хорн на  жаргоне стал подшучивать над ним,  расспрашивая о  новых
женах, которыми тот наполнил свой гарем, и о том, сколько свиней он за них
заплатил.
     - Я говорю, - заключил он, - слишком уж ты богатый парень.
     - Мой хотел прийти к твоему на борт, - смиренно намекнул Ишикола.
     - А  я  говорю,  ночью нельзя,  -  возразил капитан.  Всем  известное
правило  гласило,   что  с   наступлением  ночи  посетители  на   борт  не
допускаются.  Затем, подумав, он сделал уступку: - Ты иди на борт, а парни
останутся в лодке.
     Ван Хорн галантно помог старику вскарабкаться на поручни, перешагнуть
через колючую проволоку и спуститься на палубу. Ишикола был грязный старый
дикарь.  Одно из  его тамбо ("тамбо" у  меланезийцев и  на морском жаргоне
означает "табу") гласило,  что  вода никогда не  должна касаться его кожи.
Он,  живший у берегов океана,  в стране тропических ливней,  добросовестно
избегал соприкосновения с  водой.  Он  никогда не  купался,  не  переходил
вброд,  а  от ливня всегда бежал под прикрытие.  Но остального его племени
это  не  касалось.  Таково  было  своеобразное тамбо,  наложенное на  него
колдунами.  На  других  членов  племени колдуны налагали другие  табу:  им
запрещалось есть  акулу,  трогать черепаху,  прикасаться к  крокодилам или
ископаемым останкам  крокодилов,  либо  всю  жизнь  избегать оскверняющего
прикосновения женщины и женской тени, упавшей на траву.
     Итак,   Ишиколу,   для  которого  вода  была  табу,   покрывала  кора
многолетней грязи. Шелудивый, словно больной проказой, с худым лицом, весь
морщинистый, он сильно хромал от полученного некогда удара копьем в бедро.
Но его единственный глаз блестел ярко и злобно,  и Ван Хорн знал, что этим
одним глазом Ишикола видит не хуже, чем сам он своими двумя.
     Ван Хорн поздоровался с  ним за  руку -  эту честь он оказывал только
вождям -  и знаком предложил присесть на корточки на палубе, неподалеку от
пораженной ужасом девушки,  которая снова начала дрожать:  ей вспомнилось,
как  Ишикола предложил однажды десять  десятков кокосовых орехов за  обед,
приготовленный из нее.
     Джерри во  что бы  то  ни стало должен был обнюхать этого противного,
хромого,  голого,  одноглазого старика,  чтобы в будущем его распознать. А
обнюхав его и запомнив своеобразный запах, Джерри почувствовал потребность
угрожающе зарычать, чем заслужил одобрительный взгляд шкипера.
     - Мой говорит,  хорошо будет кай-кай эта собака,  - сказал Ишикола. -
Мой дает три фут раковин и берет собака.
     Это предложение было щедрым,  так как три фута раковин, нанизанных на
шнурок из скрученных волокон кокоса,  равнялись полусоверену в  английско