ка  подошел к загону  и
ударом  ноги  выбил  из  него две  нижние  жерди  --  они  были  приколочены
крест-накрест,  --  кивнул мне, и мы  вошли  в загон, пригнув головы. Лошади
сразу  шарахнулись от  нас, но  Генка метнулся в их гущу  и  вывел  высокого
вороного жеребца с белым треугольником на лбу, накинул на него оброть -- они
грудой лежали у выхода. Жеребец, на удивление, нисколько не воспрепятствовал
этому и покорно пошел за  Генкой. Я  замешкался  возле  лошадей: не  столько
из-за  боязни, что  меня  может ударить какая-нибудь из  них,  сколько из-за
того, что я не знал,  какую выбрать, -- я ничего  не смыслил в лошадях. Они,
почувствовав мою нерешительность, отвернулись и  уткнулись  головами  друг в
друга, принимая  таким  образом "круговую оборону". И тут случилось чудо: из
лошадиного  стада ко мне ступила грудастая  кобылка  -- низенькая  в  ногах,
гнедой масти,  на  боку у нее белел  номер,  выведенный белилами...  Кобылка
стояла  передо мной,  наклонив  голосу,  и  я  выбрал  ее.  Стальная  палуба
нефтебаржи  еще  не  остыла  после  дневной  жары, и  неподкованная  кобылка
заплясала на  ней, как  артистка балета, и заупрямилась под рукой, а я тянул
повод изо всех  сил и  кричал  на  нее. Генка уже  был на пристани  -- сидел
верхом  на вороном жеребце и поторапливал меня. Он не мог мне помочь, потому
что боялся оставить коня  без присмотра. Повязка  вахтенного была  у него на
рукаве, а на палубе парохода никого теперь не оставалось из команды, матросы
других судов удивленно посматривали в нашу сторону. И у меня появилось вдруг
нехорошее подозрение --  может, никаких лошадей на побережье нет и в помине,
и вся эта прогулка затеяна  неспроста,  от Генки можно было  ожидать все что
угодно, но отступать было некуда, раз я согласился ехать.
     Мы миновали  нефтепирс, слыша за  спиной ржанье  и  храп  метавшихся  в
загоне  лошадей,  обогнули  площадь перед конторой,  которая была  уставлена
новенькими  тракторами  "МТЗ-5",  рулонами  этикеточной  бумаги  и цинковыми
бочками с хлоркой, оставили  позади кузницу,  нефтяной резервуар, спустились
по откосу дамбы к воде и поехали в тени высокого берега.
     Генка огрел своего коня, и  тот пошел размашистой рысью, а  моя кобылка
затрусила следом.  Потом вороной по  своей воле перешел на галоп, и поначалу
моя кобылка поспевала за ним, но вскоре начала отставать, потому что я мешал
ей.  Я не  умел ездить верхом, подпрыгивал на лошади, сползая то на одну, то
на другую сторону, отбил себе  зад, а  в животе  у меня плескалось пиво.  Но
спустя немного  времени  я почувствовал  себя уверенней  и,  прилаживаясь  к
равномерному шагу лошади, мог уже смотреть не только на дорогу, но и вперед,
и по  сторонам,  насколько хватал  глаз... Вороной жеребец  словно  плыл  по
воздуху  --  так легок и изящен был его бег,  искры вылетали у  него  из-под
копыт; ветер волной накрывал меня и  наполнял рубаху, а вверху было небо без
единой  звезды; пролив  блестел по левую руку --  ветер дул  поперек  волны,
срывая барашки... Неизъяснимое, ни  разу не испытанное чувство вскружило мне
голову, и  я уже  не  думал  ни  о  жене, ни  о  близнецах-ребятишках,  ни о
землетрясении, ни  об этих каракатицах; я не думал, куда мы  несемся, зачем,
что ожидает нас впереди, -- даже  вопроса такого не  возникало в голове, как
будто  это движение само по себе  имело какой-то смысл и оправдывало меня; и
было что-то радостное,  жуткое и загадочное в том, что летишь вот так,  ни о
чем не думая, неизвестно куда...
     Возле мыса Генка  подождал  меня. Здесь прилив подступал к самой скале.
От жеребца  валил пар, ему  не стоялось  на месте, он поднимался  на дыбы  и
вертел хвостом. Генка ослабил  поводья, и копь  опрометчиво бросился вперед,
не разбирая  дороги, и  тут  же провалился в  воду по брюхо, а Генка едва не
перелетел через его  голову  -- здесь проходило  устье реки, которую затопил
прилив. Генка  огрел  кулаком жеребца, тот  захрипел, выбрался  из русла, но
рассудительности  у   него  не   прибавилось,  и  он  помчался  дальше,  как
сумасшедший,  расплескивая воду, но  вода  мешала ему  бежать,  и  он  начал
выбиваться из  сил. Тут Генка,  наконец, сдержал его  и перевел на спокойный
шаг. Я перебрался через речку без особых хлопот,  если не считать того,  что
моя низкорослая кобылка  окунулась в воду с  головой,  одежда на  мне  стала
мокрой, и  я теперь дрожал от холода. Дорога  круто свернула на восток -- то
есть никакой  дороги уже  не  было,  все было залито  водой. Мы продвигались
вслепую  по  береговой  кромке,  придерживаясь за скалу,  чтоб  не сбиться в
темноте  с  пути, а вода  все прибывала,  кобылка  уже погрузилась в  нее по
грудь.  В  полную луну  прилив в  этих местах достигал пятнадцати  метров, а
сейчас луна была  молодая  и, значит,  прилив  будет поменьше,  но нам и его
хватило бы на всю жизнь...  Моя кобылка никак не могла  привыкнуть  к ударам
волны,  пугалась  и  поддавала  задом, а потом  ржала и  широко  расставляла
передние  ноги,  чтоб не  упасть. Но она ни  разу не  ослушалась моей  руки,
потому что не  могла  поверить, чтоб человек послал ее на гибель просто так,
ни  за  понюшку табаку, --  это  была такая славная кобылка, что  сам бог не
простил  бы нам, если б мы утопили ее... Я напрягал зрение, пытаясь что-либо
разглядеть в темноте, и едва не налетел на Генку с его вороным.
     -- Кони! -- сказал Генка. -- Слышишь, ржут...
     --  Какие кони?  --  Я  совсем  забыл, что  мы  гонимся  за  убежавшими
лошадьми.  Держась за повод, я свесился  к воде,  приставил к уху ладонь. --
Ржут... -- согласился я, глянул на берег и закричал: -- Вот он, урез, -- тут
мы раз воду брали!..
     -- Умница, -- насмешливо сказал Генка, -- и как ты здорово догадался...
     Скала была разрезана ручьем,  от которого  пахнуло парной  теплотой, --
этот  ручеек  выливался  из источника. Когда лошадь ступила в него, судорога
прошла у нее по телу -- ручеек был довольно горячий. Ущелье сужалось в одном
месте настолько, что  моя грудастая кобылка застряла -- ни вперед, ни назад,
и тут  она впервые за  всю дорогу  испугалась  и заржала что есть мочи, и те
лошади, за которыми мы гнались, ответили ей сверху. Я крикнул Генке, чтоб он
подождал меня, но  ни жеребец, ни Генка не обратили на меня внимания --  они
стоили друг  друга. В  конце концов  кобылка прорвалась вперед, ободрав себе
бока, и я, держа ее на поводу, стал подниматься по ручью и поднимался до тех
пор,  пока не увидел лошадей --  они  стояли  по брюхо  в источнике, положив
головы  на  спину друг другу, как  это умеют делать лошади. Им, видно,  было
хорошо  стоять в теплом  источнике, они  решили переждать здесь темноту и не
обращали  на нас внимания. Мы  с Генкой последовали их примеру и,  не снимая
одежды, с наслаждением разлеглись в теплой, остро пахнущей воде, и я даже не
успел слово проговорить, как уснул.
     Разбудило меня солнце. Не вылезая  из воды,  я  приподнялся на  локте и
оглянулся  по сторонам, а  потом  увидел  Генку,  который стоял на  скале. Я
выбрался из источника, отжал одежду, напялил ее на себя и подошел к Генке.
     Утро  было на редкость хорошее,  и я видел громадный луг, зелено-розово
переливающийся среди редких деревьев. Внизу сверкал пролив, пар от источника
расходился  в воздухе. Генка задумчиво смотрел в одну сторону, посмотрел и я
и увидел кулика, который низко летел над  лугом; и увидел волнующийся след в
траве, мокрые  спины  лошадей, среди которых была и моя кобылка... Я смотрел
на  них  при  утреннем  свете, и хотя  мне было жаль  потерянных денег, я не
осерчал на Генку, что он отпустил лошадей. Ведь не  из-за денег мы мчались в
темноте и  чуть не  утонули под этим берегом,  не  для того  мы неслись,  не
разбирая дороги, чтоб увезли потом  этих лошадей под номерами на пароходе...
И безо всякой связи  подумал: сколько друзей  растерял я по  свету,  сколько
ребят увезли  от меня во все  стороны пароходы, -- я даже не  знал,  где они
сейчас и встретимся ли когда, как на этот раз  с Генкой. И  мысленно пожелал
им, чтоб они  не утонули. Еще я подумал, как будет хорошо  от сознания того,
что  в каком-то  диком месте постоянно станет жить дорогое тебе существо,  к
примеру, эта кобылка, -- рвать траву  и вертеть хвостом, и  ты не  можешь ее
потерять, и всему этому я обрадовался, как  ребенок, и подумал: никто уже не
увезет ее под номером, и,  значит, что  если кто-нибудь хоть  раз  испытал в
жизни такое, то поймет и не осудит нас...


ПРИХОД

     Уже была полночь, а в порту  стояла одуряющая духота,  жаром  несло  от
раскаленных за  день  пароходов,  и  полуголые  грузчики,  которые  катали к
холодильнику стокилограммовые бочки  со  шкурами,  прямо  обливались потом и
ныряли  то  и  дело  в  огромную  цистерну  с  водой  --  купаться  в  бухте
запрещалось.  Между  тем  другая бригада,  состоявшая  из моряков,  работала
глубоко под землей, на  двадцатиградусном морозе, -- они устанавливали бочки
в холодильнике. Бочки доставляли сюда лифтом. Моряки ставили их на цементном
полу,  перекладывая  каждый  ряд  настилом из прочных досок. В  холодильнике
слышался шум мощных  вентиляторов,  которые  прогоняли  через  охладительные
камеры нагретый воздух, стены и потолок покрывала аммиачная шуба,
     распространявшая отвратительный запах. Моряки были в ватниках, сапогах,
в подбитых мехом  рукавицах, их дыхание инеем оседало на одежду, и когда они
поднимались наверх  за  новой партией  бочек, то долго не  могли согреться и
топтались возле склада, ошалело таращили глаза по сторонам.
     Территория  порта  была  хорошо  освещена --  на  кранах  горели  лампы
дневного света. Это были японские краны "Сумитомо", кабина управления у  них
выдвигалась далеко вперед,  так что  крановщик мог наблюдать, что делается в
трюме. Вдоль причалов стоял под разгрузкой товарный состав с пиленым  лесом,
за  ним высились штабеля пустых бочек. Возле грузовой конторы было несколько
деревьев,  черных от угольной пыли. А  по  ту  сторону бухты была ясно видна
понтонная  переправа и редкие  фигуры  гуляющих и стеклянное здание морского
вокзала, через которое на пассажирский  причал выливался поток людей, -- это
были девушки-сезонницы, которых отправляли на рыбокомбинаты. Было видно, как
они  поднимались на  пароходы, держа  в руках раскрытые паспорта; сидели  на
чемоданах и  узлах возле швартовых тумб, ожидая своей очереди... Каждый раз,
вылезая  из  холодильника,  моряки видели эту  нескончаемую погрузку --  она
разворачивалась   впереди,   словно   на  немом  светящемся  киноэкране,   и
возбуждающе действовала на них, но постепенно живое  ощущение  происходящего
убывало, и уже казалось, что наблюдают они нечто бесплотное и нереальное, не
имеющее к их жизни никакого отношения.
     Только один из них никак не мог успокоиться. Он был  новичок  на флоте,
его  только что взяли.  Никто  не  знал его  имени, зато  он  сразу  получил
прозвище -- Сынуля, очевидно за то, что был гораздо моложе остальных. Сынуля
не  так  давно приехал  сюда по  вербовке  -- на стройку, но  работа там  не
удовлетворила  его, он,  можно сказать,  только  и думал, чтоб устроиться на
какой-нибудь пароход.  Среди сезонников, которые  поднимались  на  пароходы,
была  и  его  Танька.  Они  однажды  увиделись  в  городе,  но  не  решились
заговорить, потому что были в  ссоре, и, может быть,  из-за этой ссоры  он и
поехал в этот далекий край, а она  -- следом за ним... Увидев Таньку в чужом
городе, Сынуля тотчас забыл прошлую  обиду и уже  помышлял о примирении,  но
вдруг случилось, что они оказались по обе  стороны  бухты, так и не  выяснив
своих отношений, и сейчас Танька  уедет, а потом они отойдут  на рассвете, и
бог  знает, когда  увидятся... Все вокруг  теперь казалось  Сынуле  каким-то
странным наваждением: и этот город, по которому он шатался в поисках работы,
не  зная, куда себя деть, и лица моряков,  и работа в  холодильнике.  Только
насчет Таньки он знал точно: она здесь, он видел  ее  собственными  глазами,
она сейчас уедет...
     Кто-то из моряков окликнул его.  Поток груза в это  время  прекратился,
видно, грузчики перекусывали наверху, а здесь моряки совещались о чем-то.
     Оказалось, нужно было несколько  человек,  чтоб поехать  на кладбище --
похоронить  погибшего  на  промысле моряка.  Отбирал  людей  огромного роста
матрос со шрамом, которого Сынуля видел впервые. Он был грубо-красив  даже в
рабочей одежде,  с тем особенным загаром  на лице и руках, который бывает  у
людей, работающих в ледовой  обстановке. И этот матрос неожиданно показал на
него...

     В  грузовике ехали  четыре  человека, не считая  шофера: один  стоял  у
переднего борта, а два  --  сзади, у ног покойного, который лежал в закрытом
гробу, обитом красным сукном. Матрос, который выбрал Сынулю, сидел  вместе с
шофером -- он показывал дорогу. Шофер вел машину  на большой скорости: когда
она поднималась на сопку, моряки, стоявшие у заднего борта, упирались ногами
в стенку  гроба,  удерживая его на месте;  когда машина спускалась  -- то же
самое проделывал матрос, который стоял впереди. Он удерживал в руках  пустую
автомобильную покрышку для амортизации. Это был пожилой человек с бородой --
концы  ее  были  засунуты  под  ватник,  который  он застегнул  до последней
пуговицы.
     На улицах не было видно ни машин, ни пешеходов, только трамвай грохотал
по  рельсам  --  среди  темных  деревьев  то  появлялись,  то  исчезали  два
освещенных вагона. Ниже трамвайных рельсов слабо светилась спортивная гавань
--  без  судов  и  огней,  в  воздухе проступал  контур яхты  с  неубранными
парусами, с  цифрами  на полотне.  Машина  одолела  крутой  подъем -- колеса
грузовика прямо буксовали на  расплавленном асфальте,  --  свернула  в узкий
переулок  и остановилась.  Матрос  со  шрамом вышел из кабины. Сынуля увидел
слева от дороги невысокую ограду из булыжника, аккуратный дворик с цементным
подходом к  крыльцу дома. Матрос долго  вытирал ноги  на крыльце  -- царапал
доски отставшими на подошвах гвоздями. Наконец он вошел и  долго не выходил.
Сынуля даже не заметил, как он вернулся.
     -- Ну что? -- спросили у него.
     -- Не хотит ехать, -- ответил матрос.
     -- А как она?
     -- Сидит за столом в темноте, и все.
     -- Ты ей все рассказал?
     -- Что ей расскажешь? Твердит одно: не видела я, что он погиб,  так что
и знать не хочу ничего...
     Шофер высунулся из кабины:
     -- Ребятки, давайте быстрей, --  сказал он,  -- а то мне в  больницу за
женой надо...
     --  Пойду я  к ней, -- проговорил  матрос со шрамом. -- А вы уж там без
меня, не могу я ее оставить...
     Дальше они поехали втроем. В конце улицы,  у железнодорожного переезда,
матрос, который стоял рядом с Сынулей, попросил остановить машину.
     -- Только жинке скажу, что мы здесь, --  пробормотал он, не глядя ни на
кого. -- Подождите минутку...
     Ему  долго не открывали, а  потом  внутри дома кто-то пронес  зажженную
лампу, дверь отворилась,  послышался женский крик. Они о  чем-то говорили, а
потом между ними началась какая-то возня, женщина закричала: "Вася,  пожалей
меня, не уходи!" -- в доме заплакали ребятишки...
     Пожилой матрос, перегнувшись через борт, крикнул:
     -- Погоняй!
     И машина тронулась.
     Пожилой  матрос  сошел  за  железнодорожным  переездом,  где  начинался
поселок -- ряд плоских каменных бараков с деревянными фасадами. Он ничего не
сказал,  только  коротко взглянул на Сынулю  и  вдруг выпрыгнул на дорогу на
полном ходу -- легко, шофер даже не услышал ничего.
     Теперь Сынуля остался один. Шофер гнал  машину, не сбавляя скорости, --
гроб то отлетал к кузову, с такой силой ударяя в автомобильную покрышку, что
воздух выходил из нее со свистом, то отлетал к заднему борту, -- Сынуля едва
успевал поднять ноги, чтоб  не зашибло. Он стал опасаться, что гроб в  конце
концов проломит борт и выпадет на  дорогу, и  хотел предупредить шофера,  но
тут машина остановилась. Сынуля понял, что они приехали.
     Кладбище занимало весь склон солки, огибало ее с морской стороны, почти
спускаясь  к воде. Сынуля  здесь  был один раз -- пришел взглянуть от нечего
делать.  Был  воскресный  день,  и, как  помнил  Сынуля, его тогда  особенно
поразило то, сколько там было людей. Наверное, на улицы в праздник  выходило
меньше.  Вовсю работали продовольственные ларьки, велась оживленная торговля
товарами с  открытых машин, детишки весело бегали... Все было  так буднично,
весело,  так спокойно -- без слов  и  причитаний... Ограды почти  везде были
одинаковые, похожие на широкие двуспальные  кровати, с  железными венками на
надгробиях.  Большей  частью  здесь были захоронены моряки --  кладбище было
морское,  но  он  видел  также  несколько  могил  летчиков,  на  них  лежали
самолетные винты. На  самом верху сопки было одиннадцать могил без холмиков,
одни  надгробья из  серого камня  с  надписями  на английском языке -- здесь
лежали солдаты и офицеры канадского стрелкового полка. Все они были зарыты в
один день и в один год  -- 1919-й, неизвестно, что с  ними  случилось здесь,
вдали от родных берегов...
     Шофер, освещая  дорогу фонарем,  стал  продираться  в  зарослях  серого
дубняка -- он вроде знал место. Сынуля шел за  ним. Вскоре они услышали стук
железа о  камень, потом увидели свежую могилу, оттуда вылетали комья  глины.
Человек  в яме  подобрал лопатой последние  куски земли и, кряхтя,  выбрался
наверх. Это был лысый старик в пиджаке, в пижамных брюках, из кармана у него
торчал пучок зеленого лука.
     -- Привезли? -- спросил он.
     Шофер, не ответив, вернулся к машине, ломая ветки, подогнал ее к месту.
Втроем они, напрягаясь, спустили гроб в яму.
     Старик шумно высморкался в платок.
     -- Этот самый? -- поинтересовался он у Сынули. -- Не перепутали?
     Он  шутил, но Сынуля не  понял шутки и  недоуменно  посмотрел вниз. Яма
получилась  чересчур  узкая,  и гроб  повис в ней, не достигнув дна.  Сынуля
опустился на корточки и стал давить на крышку руками, пот лил с него ручьем.
     -- Ничего, сам осядет, -- заметил старик. -- Дождик пойдет, и осядет...
Тут место низкое...
     Место было в самом деле низкое, но неплохое, открытое с моря: был виден
пролив  Босфор  Восточный  с выступающим  Русским островом --  маяк сигналил
оттуда проблесковым огнем...
     -- А когда дождик пойдет? -- спросил Сынуля.
     -- Как задует с моря муссон, так и пойдет, -- ответил старик.
     -- Ну, поехали! -- не вытерпел шофер. -- А то у меня жена рожает...
     -- Чтоб она тебе двойню родила! -- пожелал ему старик.
     Шофер вдруг широко улыбнулся.
     -- Я согласный, -- ответил он. -- Прокормлю как-нибудь... Ну поехали...
     Сынуля  не нашел своего судна в порту. На его  месте стоял рефрижератор
"Амур".  Там все  спали, даже  вахтенного не было на палубе -- так что не  у
кого было спросить.  Судно,  на котором  теперь  предстояло работать Сынуле,
временно  отозвали  с  промысла.  Стоянку  разрешили  до   утра,  но  моряки
поговаривали, что  ее  могут  сократить. Сынуля  сгоряча  решил,  что  судно
отправилось  на  промысел  без  него,  и  страшно  перепугался.  Этот  испуг
совершенно  вытеснил  все  его прошлые  страхи, думы  про Таньку, все в  нем
сжалось от тоски и отчаянья. Но потом до него дошло, что судно не могло уйти
--  ведь  часть  команды была на берегу.  Наверное,  оно отошло на рейд или,
скорее всего, отшвартовалось в неохраняемой зоне, чтоб было  проще подобрать
оставшихся  на берегу людей. Так  оно и оказалось. Шхуна стояла на песках, у
самых городских стен. Сынулю подбросил туда швартовый буксир.
     На  судне  было  много  людей, моряки  привели  сюда жен  и  ребятишек.
Ребятишек, видно, взяли сонных, прямо с кроватей, и они недолго выдержали --
их выносили на руках из кают и укладывали рядышком на трюме, на расстеленных
тюфяках. Сильно пьяных  не было, но трезвых Сынуля  тоже не видел. Среди жен
моряков  было  немного  молоды