сех  не
возьмешь...
     Мы направились  к шхуне и выскочили на нее в тумане так неожиданно, что
едва не врезались в борт с полного хода.
     На палубе  горело  электричество.  Уборщик  делал  нож из  куска  пилы:
обрабатывал заготовку на  точильном станке, то  и дело погружая ее в ведро с
водой. Нож дымился  в его руке. Я крикнул  ему, уборщик отложил нож и принял
конец.
     Уборщик  был  долговязый  парень с  большой плешивой головой, с кротким
сиянием в глазах. У него  был такой  вид, что, кажется, только руку протяни,
как он в  нее тотчас рубль положит. На самом деле это был дурной  человек. Я
как-то видел его на  боте: он прямо сатанел, когда брал в руки винтовку... Я
бы не позавидовал его жене, но он вроде был холост.
     -- Остальные еще не вернулись, -- сообщил он.
     -- Вижу, -- ответил Генка.
     -- А вы почему так рано? -- поинтересовался уборщик.
     --  Жирно жить будешь, -- ответил ему  Генка.  -- И так  сутками в море
пропадаем...
     Степаныч,  кряхтя,  перелез  на  палубу  шхуны  и включил  лебедку.  Мы
заложили крюк  за  тросы,  подняли бот до  уровня планшира шхуны,  и  я стал
выбрасывать шкуры на  палубу. В  трюме скопилось много тюленьей крови, Генка
вывернул  пробку, чтоб  кровь выливалась; выбросил за борт  пустой патронный
ящик.
     -- Ну что, Степаныч? -- спросил он.
     -- Вздремну до обеда, может, спина отойдет, -- ответил тот, согнувшись,
щупая поясницу.
     -- Тогда мы вдвоем уйдем...
     -- Но-но, не вольничать у меня! -- разволновался Степаныч.
     -- Не боись, старшина! -- захохотал Генка.
     Степаныч пошел к себе в каюту, а  мы  заглянули  на камбуз. Повар сидел
возле  гудящей плиты  и крутил  транзистор. Это был пожилой человек с вечным
ячменем на глазу, с широким, как у топорка, носом.
     -- Налей со дна пожиже! -- крикнул ему Генка. -- Хватит джазы ловить...
     -- Я радиограмму получил, -- сообщил повар. Он любовно  глядел на Генку
и не переставал крутить ручку настройки. -- Тебе дочка привет передавала...
     -- Что мне до нее? -- ответил Генка, закуривая.
     -- Обрюхатил девку, а теперь в кусты? -- засмеялся повар.
     -- Это еще как сказать... Значит, не дашь пожрать?
     -- Вам не положено, -- ответил повар. -- Вы свое на бот получаете...
     -- Пошли на остров!  -- предложил мне  Генка.  -- Жратву добудем:  яйца
там, уток набьем...
     -- Волоса добудьте на кисти!  --  крикнул  Степаныч из каюты. --  Судно
нечем красить к городу.
     -- Откуда мы его возьмем? -- удивился я.
     -- Кони там ходют, отрежьте с хвоста.
     -- Ты мне поймай, тогда я отрежу, -- ответил Генка.
     Он пошел за  ружьем, а я открыл сушилку, бросил туда вонючую сырую робу
и переоделся  в  сухое. Одежда моя вылиняла  от частых стирок, приятно пахла
машинным маслом и была такая горячая, что прямо обжигала кожу. Когда я надел
ее, у меня  сразу появилось настроение  ехать на берег. Тут как раз появился
Генка. Он был в бушлате, опоясанный  широким охотничьим ремнем. Ружье висело
у него за спиной, дулом вниз.
     Шхуна стояла на якоре  у самой кромки ледового поля. Туман оторвался от
воды и  повис на высоте тонового  фонаря, и был четко виден горизонт справа,
словно  выкругленный  льдом,  а  слева  --   по   чистой   воде  --   хорошо
просматривался остров Елизаветы, напоминавший раскинувшуюся женщину.
     Мы спустили  в воду ледянку -- легкую промысловую лодку из  пластика. Я
залез в нее, Генка бросил мне сверху веревку, ведро и якорь, а потом прыгнул
сам  -- лодка плавно отыграла  на воде. Я вставил в кольца два узких финских
весла  и  погреб по  медленно  поднимавшемуся  и  опускавшемуся  морю.  Небо
прояснялось на глазах, туман отволокло в сторону,  наше дыхание было  хорошо
заметно в воздухе, и было пусто вокруг, и вода заблестела.
     Стая топорков  осторожно опустилась перед  носом  лодки.  Генка вскинул
ружье и выстрелил -- я услышал свист дроби, струей пролетевшей мимо меня,  и
притормозил веслом.
     -- Ты что, сдурел? -- сказал я ему.
     -- Не боись, -- успокоил меня Генка. -- Не задену...
     Топорки вынырнули так далеко,  что невозможно было поверить, что только
что  они находились у  самого  борта лодки,  а  две  птицы бежали  по  воде,
оставляя крыльями широкий след  ряби,  --  топоркам  надо разогнаться,  чтоб
взлететь; а одна птица крутилась на месте, распластав крылья,  и я взял ее в
воде  --  теплую,  серую, с  бесцветными  тупыми  глазами  и  двумя  желтыми
косичками на голове -- и бросил Генке. Топорок раскрывал гнутый красный клюв
и  сучил  лапками. Генка  выпотрошил  его и положил  дымящуюся тушку  на дно
лодки.
     Мы  набили  штук  двадцать  топорков,  пока  шли  к  острову,   курили,
разговаривали нехотя:
     -- Слышь, Колька? -- говорил Генка.
     -- Чего?
     -- Тепло как стало, а?
     -- Это с берега тянет...
     -- В городе сейчас жарко небось?
     -- По радио передали: жара страшная...
     -- Никак не  могу летом отпуск получить, --  пожаловался он. -- А зимой
что  его брать? На судне  работы  все одно  никакой. В кабак  пойдешь или  к
повару на квартиру: огурчики там, помидорчики и все такое.
     -- Дочка его как? -- спросил я.
     -- Кто ее  только не  охмуряет! -- засмеялся Генка.  Помолчал и добавил
гордо: -- Зато с плаванья приду -- только моя будет!
     -- Зачем она тебе такая?
     -- Что ты понимаешь? -- возразил он. -- Какая ж это баба, если ее никто
не домогается?
     --  Нет уж, я себе такую найду, что ее никто не домогается,  -- ответил
я.
     -- Разве что  будет она страшнее  паровоза... -- заметил он. -- Да и та
изменит, в крови это у них...
     Остров уже был перед нами -- два обрывистых холма, далеко отстоящие  от
береговой  черты.  В воздухе  чувствовался  резкий  йодистый  запах  морских
водорослей и запах цветущей ольхи --  она росла по берегам речушки,  которая
бежала среди  холмов.  Отсюда речушка просматривалась от истока до устья. На
берегу не  было  видно навигационных  знаков, только далеко слева,  у  мыса,
горели три  красных  огня  -- там находился  сторожевой пост. Бухта  была не
защищена с востока, и  сюда в  плохую погоду, по-видимому,  заходила с  моря
сильная  зыбь. Сейчас  море  было  тихое,  только у  берега  ревел  накат --
начиналось сильное  приливное течение. Я невольно засмотрелся  на волны: они
рождались у самого  берега,  чтоб, пройдя  несколько метров,  умереть. Когда
волна отливала,  по берегу,  казалось,  шла  тень  -- так жадно  глотал воду
песок...  Я знал по карте, что здесь проходил район  больших глубин,  но это
сейчас  трудно  было  определить: вода  была такая  прозрачная в это  раннее
летнее  утро,  что песчаное дно, кажется, желтело у самых глаз, а ледянка  и
весла  красиво  отражались  в  воде  --   до  шляпки  гвоздя,  до  последней
царапины...
     Мы перетащили ледянку через приливную  полосу и приткнули ее в стороне,
у известковой глыбы. Якорь я  швырнул на берег, а Генка вдавил его сапогом в
песок.
     -- Пошли на базар, -- сказал он. -- Яиц наберем.
     -- Иди сам, а я тут посижу, -- ответил я.
     -- Чего так?
     -- Я от глупышей прошлым разом до самого города отмывался...
     -- Ничего, Колька!  -- сказал он, подошел и обнял  меня за плечи. -- Ты
ведь лучше всех лазаешь по скалам, тебе удовольствие от этого.
     Он правду сказал, я засмеялся радостно:
     -- А ты полезешь?
     -- А то как же? -- заверил он. -- Я от тебя ни на шаг...
     Мы  поднялись вверх  по речушке  до холма, который  находился  с  левой
стороны. Собственно, здесь была не одна, а целых две речушки,  которые имели
общее устье, но войти в него с моря на шлюпке было невозможно даже  в полный
прилив,  потому  что  путь  преграждала  большая  песчаная  отмель,  намытая
штормами. В воздухе  было полнейшее безветрие, от ольхи веяло здоровым сырым
запахом, который  бывает еще у  нарубленных дров, если  их внести с мороза в
жарко  натопленную избу. Казалось, ткань реки не шевелилась, хотя  на  самом
деле речушка бежала довольно быстро; а я  старался определить, есть ли в ней
рыба, но ее трудно было обнаружить на ходу -- так она маскировалась под цвет
гальки.
     Мы обогнули холм с морской стороны, прыгая по твердым высохшим бревнам.
Берег здесь был гористый, до того разрушенный волнами  и ветром, что от него
осталось  лишь  несколько скал, которые имели форму  огромных треугольников.
Водопад круто  падал с  вершины скалы, описывая дугу. Мы  бросили ватники  и
стали карабкаться на скалу, хватаясь за рябиновые кусты. Я обогнал Генку, он
остановился  подо мной, упираясь спиной  в валун, и  закурил, а я забыл  про
него. Кайры летали вокруг,  похожие на маленьких пингвинов, на меня сыпались
помет,  пух и перья,  воздух гудел  от птичьих крыльев и крика.  Я взобрался
наверх и стал ходить по базару, складывая в ведро самые  крупные  и красивые
яйца, голубые  и белые, а потом  вспомнил про Генку и нагнулся,  чтоб подать
ему ведро. Генку  я нигде не увидел и позвал его на всякий случай, но вокруг
стоял  такой  птичий крик, что я  даже  голоса  своего не  услышал.  Я  стал
осторожно спускаться вниз с тяжелым  ведром в руке, а кайры летали  у самого
лица,  и, кроме них, здесь были еще глупыши  со своей вонючей  слюной.  Дело
дошло  до того,  что  один  глупыш  клюнул  меня  в  лицо,  я  оступился  от
неожиданности и съехал с ведром под водопад. Яйца все разбились, я промок до
нитки и направился  с пустым  ведром к лодке. Тут я увидел Генку -- он стоял
на берегу и курил.
     Я обмыл в ручье робу и оставил ее сохнуть на гальке, а сам --  голышом,
в одних сапогах  -- пошел на луг, чтобы не видеть Генку и не разговаривать с
ним. Я сел на непросохшую траву и  осмотрел ее, нет ли поблизости каких-либо
букашек или муравьев.  Здесь росло много черемши --  дикого чеснока. Я жевал
его и ожидал солнца, чтоб согреться.
     Генка подошел и сел рядом.
     -- Дрожишь, дохляк? -- он засмеялся и толкнул меня.
     -- Искупался в водопаде...
     -- Чего ж ты лез туда? -- удивился он.
     Я понял, что он хочет  ссоры  со мной, --  он  на берегу бывает  совсем
дурной, -- и не ответил ему.
     -- Ну? -- сказал он, побледнел и сжал кулаки.
     Я поискал глазами, чем бы запустить в него, если он полезет драться, но
ничего  не нашел  подходящего. Драки у  нас не  случилось, потому что  Генка
вдруг закричал:
     -- Кони! -- И показал на море.
     И тут  я увидел  лошадей, которые бежали по приливной полосе.  Они были
желтой масти, лохматые какие-то, а гривы и хвосты у них были  белые  и прямо
развевались  в  воздухе.   Накат  настигал  их,  поддавал  сзади,  и  лошади
взвивались на дыбки, перебирая  передними ногами,  мотая оскаленными, словно
улыбающимися  мордами,  и  прыгали через  волну  --  это  были  невероятные,
чудовищные  прыжки, я  никогда  не  видел,  чтоб лошади  так  прыгали... Они
перемахнули через речку и стремительной желтой  струей вошли в луг, и головы
их  быстро поплыли над травой,  а потом уже  ничего  не было  видно,  только
ржанье стояло в воздухе...
     -- Не сбрехал Степаныч, -- сказал я. -- А откуда они тут?
     -- Дикие! -- сказал Генка, задыхаясь. -- От японцев остались... А бегут
как, бегут, а? -- говорил он и крепко держал меня  за  плечи, будто  боялся,
что я сейчас побегу вслед за лошадьми, если он отпустит меня.
     Я удивленно смотрел на Генку, а  он  вдруг оттолкнул меня, снял с пояса
ремень и, пригнувшись, побежал по траве. Тут послышалось тоненькое ржанье, и
я увидел жеребенка.
     Жеребенок был мокрый после купания, раздувал ноздри и бежал по конскому
следу,  вернее, не  бежал,  а как-то смешно подпрыгивал, выпутывая  из травы
ноги, ничего  не видя вокруг,  в  траве  мелькал  его темный  круглый бок, и
Генка,  рванувшись  жеребенку  наперерез, метнул  свой ремень, как  лассо...
Петля захлестнула жеребенка, он с перепугу  присел на  задние ноги, а  потом
взвился  и  захрипел,  выпучив  глаза,  по  Генка  мертво повис  на ремне. Я
подбежал, и мы вдвоем повалили жеребенка. Жеребенок бился и ржал под ногами.
Генка крепко держал его за голову, а я вытащил из-за голенища нож и, нащупав
мокрый, скользкий в руках хвост, отрезал его по самую маковку...
     -- Ты чего делаешь? -- заорал Генка. -- Гад!
     -- Хвост, -- сказал я. -- На кисти!
     -- Не трожь!
     Мы отпустили  жеребенка,  но Генка не снимал  с него  ремня.  Жеребенок
стоял  смирно, расставив худые ноги,  кожа  у него прыгала  на спине,  а бок
обсыхал  и становился  желтым;  он  тяжело дышал и  смотрел  на нас круглыми
блестящими глазами, звезда белела у него  на лбу, и Генка вдруг обхватил его
за шею и поцеловал прямо в мягкие черные губы.
     -- Я твой папаша! -- сказал он весело. -- Что, не узнаешь?
     -- Он хвост просит, -- засмеялся я.
     -- Хвост у  него новый отрастет... А этот я хранить буду!  -- Он взял у
меня  хвост и  сунул  себе  за пазуху. -- А  ремень  -- твой,  --  сказал он
жеребенку, -- носи его...
     Жеребенок  нехотя  пошел  от  нас  с  Генкиным ремнем на  шее,  а Генка
повалился на траву и сказал:
     -- Все одно что девчонку милую поцеловал!
     -- Скучно ему без человека, -- сказал я.
     -- Колька! -- загорелся он. -- У тебя деньги есть?
     -- А что?
     -- Отдай их мне!
     -- Вон какой! -- усмехнулся я. -- Мало тебе своих...
     -- Колька! -- молил он. -- Я хочу жеребенка купить!
     Я понял, что Генка шутит, и решил поддержать разговор.
     -- Ты лучше большого коня купи, -- посоветовал я.
     --  Что мне, белье  на него  вешать? -- ответил Генка. -- Мне жеребенка
надо, оброть с  кистями, с  бляхами... девчонку милую -- чтоб у  нее никого,
кроме меня, не было, и жеребенка... чтоб катал ее, когда вырастет...
     -- Все  одно с моря не  уйдем, --  сказал  я и отвернулся  от  него. --
Захватило оно нас, все одно...
     -- Ты-то уйдешь...  -- Он встал и, придерживая  штаны, пошел к лодке. Я
поплелся за ним.
     Теперь он сидел на веслах, и я видел его лицо --  грубое  и красивое, с
длинным ртом и  невыспавшимися  глазами,  и желто  горели гильзы  у него  на
поясе, и все  кругом было оранжево-желтым  от  солнца,  и я подумал о желтом
жеребенке, а потом я перестал о нем думать.


НЕКРЕЩЕНЫЙ

     Погрузку  окончили. Команда отправилась  отдыхать, а на палубе осталось
двое  вахтенных:  грузовой  помощник и  плотник.  Штурман  сидел  на  трюме,
проглядывая накладные,  --  на руки ему  из распахнутого  ватника свешивался
намокший галстук  с пальмами. Плотник стоял  рядом с топором в руке. Плотник
был немолодой, усатый, маленького роста.
     --  Отпусти,  Степаныч,  --  говорил он  помощнику. -- Ведь  и так чего
делаем: лошадей морем возим, тюленя стреляем, а  тут  еще человека  от земли
можем  отлучить...  Грех  возьмешь  на душу, если  не отпустишь, потому  что
должен человек земное крещение принять...
     -- Разве ты в бога веришь?
     -- В бога  не  в бога, а верую в высшее напряжение человеческих  сил...
Если в такой момент сердце говорит: иди, значит, так оно и надо делать...
     --  Да разве  кто был  бы против,  если  б  тебе такое раньше  пришло в
голову! -- ответил штурман, досадливо  отмахнувшись. -- А то ведь с  часу на
час может отойти... К  тому  же  боюсь  я возле этих проклятых лошадей: если
спудятся под грозой, чего я один сделаю? А тебя они уважают...
     --  Вот птица  перелетная к гнезду стремится, -- продолжал плотник,  не
слушая его, торопясь высказать внезапно возникшие мысли. -- А знаешь почему?
Скажешь:  скучает по родному месту... Оно верно, только ведь  птица этого не
понимает,  ей  хочется воды подледной напиться... Так и малый ребенок --  ты
ему дай материнского молока  хоть глоток, чтоб землю запомнил!  А  без этого
нельзя ему в море идти...
     Лязгнул   иллюминатор,  послышался  крик   ребенка.   Из   иллюминатора
высунулась растрепанная голова:
     -- Плотник! Опять заштормило, на  десять баллов... Разреши кореша взять
к себе в койку, а?
     Плотник кивнул,  разрешая. Он переложил в другую руку  топор, беззвучно
пошевелил   губами,  но,  по-видимому,   окончательно   потеряв  нить  своих
рассуждений, сконфуженно умолк.
     Несколько дней назад у него во время преждевременных родов умерла жена,
которая работала буфетчицей на судне, и ее похоронили на  одном из безлюдных
Шантарских островов. Плотник, в силу своей застарелой мужицкой  враждебности
к медицине,  обострившейся со смертью  любимой  жены, не позволил  отправить
сына на  материк санитарным вертолетом,  а оставил его  при  себе --  кормил
консервированным  молоком,  ухаживал  за  ним  не хуже любой  матери,  и вся
команда помогала  ему  --  все-таки развлечение  среди  однообразной морской
жизни... Плотник сильно изменился за эти дни: стал  менее замкнутым, говорил
много и непонятно, на судне  считали, что он немного тронулся умом. Промысел
уже закончился, судно направлялось во Владивосток, а в этот портовый поселок
они  завернули, чтобы  сдать на зверофермы  нерпичье мясо. Думали управиться
засветло, а тут вышла задержка -- обязали везти лошадей на материк...
     -- Раньше коня лучше человека уважали, -- снова заговорил плотник. -- В
солдаты  --  на нем, в  поле  --  тоже, с  невестой идешь --  он  рядом, как
привязанный...  Все  припоминаю,  припоминаю:   трава   выше  пояса,  вся  в
ромашках... На  Дусе  сарафан красный -- умели тогда красивые платья шить...
На коня ее посадил, ножками бока обхватила, боится...
     --  Ты  смотри, не  помешайся с горя-то, -- вроде как  предупредил  его
штурман.  Он  сунул  в  карман  слипшиеся,  в  размытых  фиолетовых чернилах
накладные и посмотрел на мокнущих лошадей. "Охота ему волочиться за ерундой,
-- подумал он о плотнике. -- Только  ребенка застудит в эту  собачью погоду!
Одно слово -- "морские  крестьяне": деревню бросили и к морю не привязались,
мутят  душу вольным людям!.."  -- Ладно,  иди, -- неожиданно для самого себя
сказал он плотнику. -- Только чтоб на одной ноге -- туда и обратно... Понял?
     Вскоре плотник уже  спускался на причал, высоко в руках держа сверток с
ребенком.
     За  пристанью  была  дамба  с   узкоколейкой  --  плотник  видел  огонь
удалявшейся мотодрезины,  по  обе стороны  дамбы светился  затопленный  луг.
Впереди по  холмам были беспорядочно разбросаны  белые домики, словно овечье
стадо;  открылась  пустынная  улица  с деревьями на тротуарах,  которые были
ограждены от ветра едва ли не до самой верхушки.
     Плотник дошел до перекрестка, оглядываясь на темные занавешенные  окна,
не  решаясь  постучать  в какую-нибудь дверь, --  время было уже позднее,  а
потом  он  увидел полоску  света,  который падал  через  дорогу... Это  была
столовая. В коридоре были  навалены стулья  и один на другом  стояли круглые
сосновые  столы  --  все  новое,  в  упаковочной  бумаге.  В  углу  официант
ополаскивал  под рукомойником бокалы, доставая  их  из вскрытого деревянного
ящика,  который  стоял у  его  ног. Плотник  видел его  волнистый  затылок и
круглую спину, обтянутую узким пиджаком, и неуверенно топтался на  месте, не
решаясь  заговорить  первым,  как  заметил вдруг,  что  официант внимательно
разглядывает его в зеркале, прикрепленном над рукомойником.
     --  Извините, -- торопливо  заговорил плотник. -- Шел мимо, гляжу: свет
горит --  вот оно как... --  Он оглянулся, куда положить  ребенка, и положил
его на стол. -- Чего ж вы луг упустили? -- спросил он.
     -- То есть как упустили?
     -- Некошеный оставили до осени, погниет теперь под водой...
     -- А ты кто такой? -- спросил официант.
     -- Вообще интересуюсь... В колхозе полжизни прожил -- маленько поменьше
вашей деревни будет... Конюхом. А потом на море, известное дело. Коней ваших
погрузили... Такие кони -- цены на них нету! Увезут в город -- какая там для
них жизнь...
     -- Еще  погань  эту, лисиц, надо убрать, -- отозвался  официант. -- Вся
зараза от них... Лисиц не берете?
     -- Нет.
     -- Зря... Луг, говоришь? -- Официант повернулся к  нем