надорвала от  смеху, и  тетка тоже смеялась:
двух передних зубов у нее не хватало во рту -- такая хорошая тетка, ей-богу!
     К полудню мы взяли воду и отдали швартовы.


ОСТРОВ НЕДОРАЗУМЕНИЯ

     Зверобойная   шхуна   "Оленница"   стояла   на   якоре   возле  острова
Недоразумения.  Со шхуны  был  виден рыбокомбинат, искаженный дождем, далеко
растянувшийся по  берегу. Были видны длинные лабазы, бараки  для сезонников,
деревянная электростанция и транспортеры, клуб, магазин, почта и баня.
     Рыбокомбинат готовили  к  приему  селедки: удлиняли пирсы для швартовки
рыболовных судов, прокладывали кабель, таскали мешки  с  солью и  бочкотару,
всякую всячину. В магазине продавали  литровые банки сухого молока и тяжелые
хлебы местной  выпечки, в  клубе после  кино молоденькие рабочие-строители с
юбилейными  медалями  на груди (они приехали  сюда из Магадана строить маяк)
организовывали  танцы под  радиолу. С рыбокомбината неслись  гортанные крики
корейцев,  разгружавших плашкоуты, орал  репродуктор на почте, простуженными
голосами   перекликались   работницы,  сгребавшие   щепу  и  мусор  по  всей
территории,  воняло  тухлой прошлогодней селедкой  и горько несло  созревшей
горной ольхой, и хлебом, и новыми бочками.
     А на шхуне были свои запахи, своя работа.
     Утром матросы надевали поверх робы просторные  штаны и куртки из желтой
клеенки и выходили  на скользкую  жирную палубу.  На  палубе пластами лежала
хоровина  -- тюленьи  шкуры  с салом.  Начальник жирцеха спускался к  себе в
отсек и  включал перегонную  установку, а матросы молча докуривали папироски
и,  не  глядя  друг на  друга,  расходились по  местам.  На  носу  тарахтела
мездрилка,  к  ней  подтаскивали  шкуры  лебедкой.  Матрос-мездрильщик  брал
тяжелую грязную шкуру с двухдюймовым слоем желтого вонючего сала и бросал ее
в  широкую  пасть  машины, между  вертящимися валами.  Он нажимал  ногой  на
педаль, валы  смыкались,  вгрызаясь в  сало, горячий  жир  дымил  и пенился,
сбегая по желобу в танки; мездрильщик ворочал шкуру, а  потом вытаскивал  ее
-- легкую и тянущуюся, как резина, с рубчатым  следом машины  на  внутренней
стороне -- и бросал подсобнику.  Подсобник клал шкуру  на навою -- наклонный
деревянный стол -- и отжимал мездрильным ножом.  Шкуры  потом мыли, солили и
укладывали  в бочки.  Визжала  дрель,  пробивая отдушины  в  обручах,  бочки
пломбировали, к ним прикладывали  трафареты,  а на трафаретах  были названия
норвежских и японских фирм.
     Ночью матросы снимали с себя душно пахнущие костюмы, вытряхивали желтую
соль  из  сапог и  валились  на койки как  убитые. Но вот наступала суббота,
матросы садились  в  бот, и ехали  на берег, и медленно поднимались по голой
раскисшей дороге к бане.
     Баня была  невысокая,  срубленная  из тонких  бревен. Она  была  черной
внутри  от  дыма, у  набухшего  лоснящегося потолка  блестел фонарь,  бросал
слабый  свет  по обе  стороны  дощатой перегородки,  разделявшей  мужскую  и
женскую половины.
     Матросы  развешивали  на  крюках  одежду и гремели тазами, зачерпывая в
чугунном  чане кипяток,  тесно сбивались на  лавке,  прилипая ягодицами к ее
сухой  и  горячей  поверхности, перебрасывались  негромкими  фразами,  а  за
перегородкой  молча раздевались работницы  вечерней смены, но ни матросы, ни
работницы  еще как  бы  не  осознавали взаимного присутствия:  им  надо было
забыть этот  проклятый дождь, жир, мусор, мокрую одежду...  Люди томились  в
ожидании пьянящей радости, и она медленно возникала под шумные вздохи пара и
шипенье камней, под гул  льющейся воды;  спины разгибались,  крепли  голоса,
работницы  кричали:  "Поддай  пару,  мужики!" -- и исступленно хлестали себя
ольховыми  вениками,  оставлявшими  на  теле  мелкие зерна, и бросали мокрые
веники матросам в  узкую щель под потолком, матросы хлестали себя,  и веники
летели обратно; пол  ходил ходуном,  тряслась перегородка, звенел  фонарь от
крика,  в  воздухе  был  запах  здоровых  свежих  тел, смешивались  дыхания,
сливались голоса, матросы и работницы становились на скамейки по обе стороны
перегородки, вели разговоры.
     Все это походило  на странную и  смешную игру:  матросы и  работницы не
видели друг друга,  и  после бани они некоторое время  стояли  на освещенной
улице, и каждый из них решал про себя хитрый вопрос: кто из них он? Кто она?
--  и  расходились,  не  сказав друг  другу больше ни  слова. А  в следующую
субботу все повторялось сначала.
     --  Любка,  --  говорил маленький  Колька Помогаев  работнице  и,  чтоб
дотянуться до нее, становился на цыпочки, -- опять мусором занималась?
     -- Теперь на разгрузке  буду работать, -- отвечала она грудным голосом.
-- А у тебя все жир?
     -- Жир, -- говорил Колька, вздыхая, -- жир, мать его в доски.
     -- Большие рубли выгоняешь?
     -- Рубли, рубли...
     -- Много еще осталось?
     -- На неделю от силы, а там на промысел пойдем, на Шантарские острова.
     -- А что,  --  спрашивала она, -- видно,  есть  у  тебя какая  девка во
Владивостоке?
     -- Не везет мне с вами! -- признавался Колька. -- Подхода не имею.
     -- Не понимают твои знакомые ничего в мужиках, -- отвечала она. -- Тебе
ж, как мужику, цены нет...
     -- Откуда ты знаешь? -- дивился он. -- Прямо хоть стой, хоть падай!
     -- Я-то? -- смеялась Любка. -- Научилась, слава богу...
     -- Я  вообще отчаянный,  --  соглашался он. -- Я всякую  глупость  могу
сделать.
     --  Ну,  иди  сюда,  --  говорила  она  и  касалась  его  лица шершавой
распаренной  ладонью,  а  он   дотягивался  до  ее  мокрых  плеч.  Любка  не
отстранялась, только плотнее придвигалась к перегородке. -- Не боишься меня?
     -- Ну, что ты!
     --  Так  мужика хочу,  -- признавалась  она,  --  прямо  места  себе не
нахожу...  А все они не по мне, пресные  какие-то... Вот бы  такого, как ты,
полюбить!
     --  Во  говорит!  --  смеялся  Колька.--  А  не  врешь?  --  Ему  прямо
удивительно было слышать такое.
     -- А с чего мне врать? С чего?
     И верно, врать было нечего: ведь это была такая игра... Она рассказала,
что приехала сюда из Краснодара, что  ей хочется найти  человека незанятого,
смирного и  чистоплотного, рожать хочется и никуда не ездить, а тут еще этот
дождь  и  мусор,  быстрее  б  работа  пошла  настоящая,   не  то  авансы  не
отработаешь,  честное  слово...  А Колька ей о своем: как все лето во  льдах
зверя  стреляли,  как он хочет  на  берегу устроиться, море  ему надоело, но
никак не может бросить  его. В городе у него квартира, но туда только к зиме
попадает,  а этот  жир он просто  ненавидит -- не  морская это работа, да  и
место тут гнилое, неподходящее, и выпить некогда...
     -- Квартира у тебя хорошая? -- спрашивала она.
     -- Две комнаты, душ горячий...
     -- Жениться тебе надо, Николай, -- убеждала его она. -- Ты не робей, за
тебя любая с радостью пойдет!
     -- Сына хочется получить, -- признавался он.
     -- Бери меня, -- хохотала Любка, -- я тебе сколько хочешь нарожаю!
     -- Ладно, согласен, -- отвечал Колька серьезно.
     А через неделю она спросила:
     -- Уходишь?
     -- Завтра к вечеру снимемся.
     -- Придешь к понтону?
     -- Принято.
     -- А не обманешь?
     -- Вот тебе морское слово...
     На следующий день они закончили к обеду  работу, капитан выдал  команде
"отходные", и было пиршество,  а про работниц забыли. Проснулся Колька уже в
море.
     Он вышел  на  палубу и,  с трудом удерживая голову, смотрел  на высокий
берег, который  зеленой полосой тянулся  слева, на обвисшие  грязные паруса,
которые  повесили  на  просушку,  на   вонючую  мездрилку  и  шмотья   сала,
зацепившиеся за ванты, -- пусто и холодно было у Кольки на душе.
     "Надо бросать эту работу!"  --  неожиданно  пришло  ему в  голову, и он
поднялся в рубку.
     -- Куда мы плетемся? -- недовольно спросил он у рулевого.
     -- В Магадан.
     -- А зачем?
     -- Шкуры выкинем, жир выльем в танкер...
     -- А дальше чего?
     Рулевой удивленно посмотрел на него.
     -- На Шантары, -- ответил он, -- зверя бить... Ты что, не выспался?
     -- И опять жир?
     -- А то чего ж?!
     --  А ты  все руль крутишь? -- спрашивал Колька, и  все ему  не по душе
было сегодня.
     -- Отвяжись, -- сказал рулевой.
     Колька отвернулся  от него,  вытащил из  кармана  мятую  папироску и  с
отвращением закурил.
     "Бросать,  бросать  эту работу!  --  думал  он.  --  Что ж  получается:
договаривался с ней насчет вечера, и вот на тебе... Знал бы фамилию, черкнул
из Магадана, а так что? Чего мне в Магадане? Нечего мне там делать".
     -- Плюнь ты на это дело, -- сказал он себе. -- Плюнь и разотри.
     -- На какое дело? -- поинтересовался рулевой.
     -- Так вся жизнь пройдет,  -- рассуждал Колька. -- Если тебя здесь ждет
невеста с цветами, то зачем тогда Магадан, верно говорю?
     Он пошел в столовую, где на дерматиновых диванах храпели ребята, и стал
толкать своего дружка  Генку Дюжикова. Генка не  открывал глаз и  лягался, и
Колька сказал ему:
     -- Чего ж ты меня не разбудил? Я, может, с бабой не успел проститься...
     -- Какой бабой?
     -- Из бани... Ух, и врезалась она в меня!
     -- Врежу я тебе сейчас! -- пообещал Генка.
     -- Эх! -- сказал Колька. -- А ведь я человек свободный...
     Он вытащил из шкафа  полбуханки хлеба, порезал  на куски и  рассовал по
карманам,  а  потом  зашел  в каюту,  прихватил полушубок и ракету  и  снова
поднялся на мостик.
     На мостике лежала перевернутая лодка-ледянка. Колька вытащил из-под нее
фал и,  напрягшись изо  всех  сил, опустил ее  за  борт.  Ледянку  мотало  в
кильватерной струе. Колька закрепил фал наверху, спустился по нему в лодку и
обрезал  его ножом. Он сидел в лодке, широко расставив ноги, и видел  мощную
круглую  корму  шхуны с облупившимися  буквами названия --  шхуна уходила от
него. Потом  достал хлеб и стал жевать его.  Хлеб  был вкусный на воздухе, и
Колька быстро освободил карманы, а крошки вытряхнул за борт.
     -- Поплыли, -- сказал он себе и взялся за весла.
     Он греб минут  сорок, не  переставая,  и увидел мыс Островной,  который
выходил  на  траверз его лодки, и мысленно прикинул,  сколько еще грести. "К
ночи доберусь", -- подумал он и  посмотрел прямо  перед  собой -- шхуна  уже
перевалила  горизонт. Колька  представил,  какой  там поднимется  переполох,
когда хватятся его и ледянки, и рассмеялся. Спишут с судна, решил он.
     -- Зачем  мне  Магадан, если  меня  ждут на  острове Недоразумения?  --
развеселился он и расстегнул полушубок. Солнце лилось ему па  лицо и руки, и
с довольным видом он смотрел прямо перед собой.
     Темнело, и уже трудно было различить весло в воде.
     К берегу полетели бакланы, важно неся свои  толстые  длинные  клювы, --
казалось,  бакланы  во  рту  держат сигары.  Он  помахал  им  шапкой,  птицы
вернулись и сделали над лодкой круг. Колька засмеялся.
     -- Дурни, -- сказал он. -- Что мне до вас?
     Хмель  выходил  из головы, и  он понимал  теперь, что сделал  глупость:
из-за женщины, которую в глаза-то не видел, бросил ребят и смылся; его будут
искать,  промысел задержится, никто этого  не простит...  Но вспоминал  свою
вонючую работу, дождь,  мездрилку и  Любкины слова и рассуждал так: конечно,
нехорошо, что из-за нее... А  если толком разобраться -- работа ему надоела,
хочется хоть раз поваляться летом на пляже,  а Люба тут ни при чем. А может,
и  при  чем? Женой будет, поедут в  город,  будут греться на пляже,  сколько
влезет.  И сын  у  него получится... Ради такого  дела  он может целое судно
увести, не то что ледянку!
     Он греб рывками, а берег справа уже  расплывался в сумерках, а потом  и
вовсе исчез. И тут свежо  дунуло в Колькино лицо.  Это был только мимолетный
порыв  ветра, но Колька насторожился, застегнул полушубок  и обтянул лодку с
носа до кормы брезентом.  Наступила  глубокая  тишина, казалось, сам  воздух
остановился, заблестело небо, и внезапно издалека послышался  рев  наката  и
свист  опережавшего накат ветра. Колька изо всех сил  заработал  веслами, но
грести  стало  неловко,  весла  проваливались  и брызгали, и  он видел,  как
наискось  пошел на лодку первый  вал. А потом все пропало, потому что  лодка
начала съезжать вниз, в глубокий развал  между  волнами, в ушах  заболело от
сжатого воздуха, белый  катящийся  гребень взвился  над  головой,  и  Колька
поставил  лодку против волны. Вода обрушилась на Кольку  и  повалила его,  а
лодка  дергалась под ним,  словно рыбина, которую проткнули острогой. Колька
подхватился, цепляясь  за  скользкие  ручки весел,  снова выровнял  лодку  и
поспешно стал грести, видя, как катится на него, вспучиваясь, второй вал. Он
успел отвернуть...  Вал прошел стороной, а лодка понеслась, словно  дельфин,
выскакивая из воды. Колька пощупал за пазухой ракету.
     -- Нет, -- сказал он, -- не возьмешь ты меня с первого раза!
     Третий вал выпрыгнул слишком далеко и не достал до него, а четвертый --
слишком близко и не набрал  скорости, а пятый ударил  в самый раз и выбросил
Кольку за борт, только чудом не перевернув лодку. Колька  плавал  за бортом,
ухватившись  за кусок фала, а потом забрался в лодку и снова пощупал ракету.
Сбросив с кормы плавучий якорь, -- якорь удерживал лодку против волны, -- он
стал  вычерпывать  воду,  которой  много  налилось под брезент.  Он поднимал
голову и видел невысокое небо и воду,  озаренную звездным светом, а по  носу
был створ бухты и жидкие огни рыбокомбината. Мимо него, выжимая все обороты,
пропыхтел рейсовый  пароходик с  освещенными иллюминаторами  у  самой  воды.
Колька видел, как в каюте женщина гладила белье...
     Колька хотел было выпустить ракету, чтоб пароход подобрал его, но потом
раздумал -- ему было жалко тратить ракету ради такого дела.
     -- Доберешься сам... -- сказал он себе.
     Испуг у Кольки давно прошел, ему вдруг стало весело и даже не верилось,
что это он сидит  в  лодке, -- казалось,  какой-то другой,  сильный и ловкий
человек,  которому все  по  плечу. Он  дурачился  с морем  и жадно  втягивал
ноздрями его крепкий запах, а когда добрался до пирса, ему даже жалко стало,
что все уже кончилось.
     Он выбрался по  скобам  наверх.  По причалу  маленькие  корейцы  катали
пустые бочки. Разбрызгивая лужи,  Колька спустился на  пароходик  и попросил
папиросу у милиционера,  который конфисковывал  контрабандную  водку.  Потом
спрыгнул с кормы пароходика на качающийся понтон и увидел Любку. Она считала
бочки и записывала что-то в непромокаемую тетрадь.
     "Ну и девка! -- подумал Колька, с удовольствием разглядывая ее здоровое
молодое лицо, розовое в свете кормового фонаря. -- Это  ж надо так влюбиться
в меня!"  -- потрясение думал он и стал возле нее, по привычке поднимаясь на
цыпочки, чтоб сравняться с ней ростом.
     -- Здравствуй, -- сказал Колька.
     -- Будь здоров, -- ответила она, не глядя на него.
     -- Вот ведь как увиделись... -- продолжал Колька, улыбаясь.
     --  Кальпус! -- закричала она кому-то вверху. -- Ты  на обруч  гляди --
если широкий, значит, двухсотки...
     -- Чуть догребся сюда, -- говорил Колька. -- Волна выше сельсовета...
     -- Не болтай  под руку! -- огрызнулась она.  --  Так... Триста  десять,
триста десять... Опять сбилась...
     И недовольно посмотрела на него:
     -- Ну, что тебе?
     -- Ребята привет передавали, -- растерялся Колька.
     -- Какой еще привет?
     -- Со шхуны. В бане вместе мылись...
     -- А-а! -- засмеялась она. -- А ты со шхуны? Так вы ж ушли...
     -- Ребята меня послали, -- бубнил Колька свое.
     -- Чего ж этот не пришел: ну, высокий такой, горбоносый, с усиками?
     -- Генка, что ль?
     -- А говорил -- Колей звать, жениться обещал, -- засмеялась она.
     --  Он  парень  хороший, --  говорил Колька, он прямо обалдел  от всего
этого. -- Вот тебе подарок от него, -- и вытащил из-за пазухи ракету.
     -- А что с ней делать?
     -- К примеру, если за кольцо дернуть, сразу светло станет...
     -- Лучше б банку  икры  передал -- страсть как икры хочется! -- сказала
она  и  сунула  ракету  в карман мокрой  телогрейки.  --  Скажи,  дождь этот
кончится когда?
     --  Да отсюда в двух шагах  солнце жарит! -- усмехнулся  Колька. --  Я,
пока греб, прямо сгорел весь.
     -- Оно и видно! -- засмеялась она.
     -- Правду говорю.
     -- Точно как твой дружок... Слушай, а голос твой мне где-то знакомый!
     -- Поехали  к нам? -- сказал он. --  Генка просил... -- И он представил
вдруг, как озарили бы звезды ее лицо, и задрожал весь.
     --  Разве ты  довезешь? --  Она  осмотрела  его с  ног  до  головы.  --
Пропадешь с тобой...
     -- Любка! -- закричал Кальпус. -- Иди  сама, а то я никак  в  голову не
возьму!
     -- На,  передай Генке  от  меня,  --  сказала Любка и протянула букетик
ромашек.  --  Насобирала в тайге, думала, что придет...  --  И,  не отпуская
Колькиной руки, захохотала вдруг.
     -- Ты чего? -- перепугался он.
     --  Смешное  подумала...--  ответила  она  и   добавила   тихо,   глядя
внимательно на него: -- А голос твой мне точно знакомый...
     На пароходике милиционер спросил у него:
     -- Ты где так вымок?
     -- В воду упал, -- ответил Колька.
     -- А ну-ка дыхни! -- предложил милиционер.
     Колька дыхнул и взял у него еще одну папиросу.
     "Генка, --  думал он, залезая  в лодку. -- Опять поперек дороги стал...
Прошлым сезоном чуть было не женился,  а он взял да и отбил, и сейчас вот...
Чистое недоразумение. Черта ему, а не ромашки. Мои это ромашки!"
     И он сунул букетик за пазуху, где до этого лежала ракета.
     --  Ну  что,  поплыли?  --  спросил  он  у  лодки  и погладил ее мокрый
пластиковый бок. Он вспомнил, как добирался сюда, и представил, как он будет
добираться обратно, -- может, до самого Магадана, если ребята не повернут за
ним, -- и ощутил жуткое  волнение. -- Сейчас  мы  зададим  морю  копоти!  --
говорил он с детской радостью в голосе. -- Нам его бояться нечего!


ЖЕРЕБЕНОК

     Мы  стреляли  тюленя  всю ночь: я, Генка  Дюжиков и  Степаныч -- еще не
старый, но больной  человек.  Луне было пятнадцать суток, и лед от  нее  был
голубой, а прогретая за день вода светилась так сильно, что, если ударить по
ней веслом, в воздух взлетали, казалось, целые куски огня. К утру лед пустил
испарину, и зверь ничего не видел с расстояния в  десять шагов, но тут у нас
кончились патроны.
     Мы уже собирались возвращаться на судно, как вдруг увидели тюленя.
     Тюлень  лежал на льдине,  положив на  ласты  узкую голову. Он казался в
тумане очень большим.
     -- Эй, отдай шкуру! -- крикнул ему Генка.
     Тюлень поднял голову и отполз дальше от воды -- он не видел нас.
     -- Дай патрон! -- взмолился Генка.
     Я  ковырнул сапогом груду стреляных  гильз, --  может, случайно остался
один патрон?  --  но  патрона не оказалось. Степаныч грел поясницу у горячей
трубы на корме и молчал -- его мучил радикулит, а я сказал Генке:
     -- Пускай его...
     -- Нет, для  ровного счета надо, -- ответил он, вытащил из чехла нож  и
кивнул Степанычу. Тот подогнал бот к самой льдине, и Генка выпрыгнул на нее.
     Тюлень увидел Генку и нырнул в лунку с талой водой, но лунка, наверное,
оказалась  без  выхода, и мне было  слышно, как  тюлень  заметался  по  ней,
поднимая брызги.
     Генка ухватил его за ласты, выбросил на льдину и придавил  сапогом. Это
был серок -- одномесячный  тюлененок.  Он хрипел, открывая  зубастую собачью
пасть, и пытался укусить сапог. Генка наклонился, и тут я увидел, как тюлень
приподнял голову и посмотрел, что Генка держит в руке...
     Я отвернулся от них, не мог такое смотреть.
     Минуту спустя Генка вскочил в бот.
     -- Ну как? -- поинтересовался Степаныч, старшина бота.
     --  Ушел... -- сказал Генка. -- Да черт с ним: я как раз вспомнил,  что
мне на неровные числа больше везет...
     --  Правильно,  --  поддакнул   ему  Степаныч.  --  Все  одно  в