го над головой,
возникая нечетким  пятном то в одной, то в  другой стороне. Уследить  за ней
было трудно, но стрелок не отставал и  один  раз совсем было схватил ее, но,
будто не поверив в это, раскрыл  кулак... Дело окончилось  вот чем: стрелок,
карабкаясь  по крутому  горбу  льдины,  оступился  и кубарем  полетел  вниз,
заскочив по грудь в глубокую лунку, наполненную  водой. Подбежавшие старшина
с мотористом с трудом вытащили его оттуда.
     -- Лазарь...  -- проговорил Тимофеич, отдышавшись. -- Совсем ты сдурел,
а?
     --  Подкова на сапоге  оторвалась, а так бы не поскользнулся...  Поймал
бы, Тимофеич... Ведь с ладони, с ладони улетела!
     -- Да зачем она тебе?
     -- В Сад-городе... бабочки летали... 25 числа... -- проговорил стрелок,
задыхаясь, вздрагивая от холода.
     Вид у него был довольно  комичный  в эту минуту: шапка  сбилась на ухо,
открывая  остатки потных рыжеватых  волос,  мокрая телогрейка с  пришитыми к
самому краю  пуговицами была расстегнута -- стрелок не то чтобы  был  толст,
просто очень  сильно развит в груди, -- а  ниже на нем  уже  ничего не было:
сапоги  он сбросил  и  сейчас стоял на них,  а  штаны,  суконные портянки  и
кальсоны  скрутил  жгутом  и, выжимая воду, перекидывал жгут из руки в руку,
словно горящую головню...
     Старшина и моторист, ничего не понимая, удивленно смотрели на него.
     -- Говорил тебе, Тимофеич: лечить  его надо, а ты  ему  винтовку даешь!
Пойду запущу двигун, а то не могу я на него смотреть...
     -- Ты что? -- возмутился  Тимофеич. -- Солярки осталось со стакан, а ты
ее  жечь?!  А если  ночью  на кромку  вынесет,  что тогда?  Ветер, посмотри,
вестовый...
     -- Выходит, пусть околевает тут, раз технику безопасности  успел сдать?
-- Моторист остановился и, не глядя на Тимофеича, сплюнул себе под ноги.
     -- А шкурье зачем?
     -- Что шкуры: спереди  тепло,  а сзади мерзло... Да  и  пока разгорятся
они!
     Он  прыгнул  в  бот и потянул  к  себе пусковой шпагат от стартера. Все
вокруг огласилось  треском заработавшего двигателя. Моторист привязал шпагат
к  румпальнику  и стал помогать  Тимофеичу укладывать шкуры обратно  в трюм.
Стрелок, развесив на трубе глушителя мокрое белье, снова  устроился на носу,
обернув телогрейкой голые ноги.
     Управившись с работой, старшина с мотористом принялись за стряпню.
     Моторист поджег  на  капоте тюленью  шкуру. Тимофеич вытряхнул из цинка
патроны, положил в него кусок тюленьего сала  и поставил цинк на  огонь, .а.
потом,  когда  сало  растопилось,  бросил  туда  несколько  кусков  тюленьей
печенки.  Вскоре ужин  был готов. Они  начали есть,  по  очереди  выхватывая
ножами из  цинка  дымившуюся печенку.  Потом Тимофеич, отворачивая  от  огня
горбоносое, удлиненное бородой лицо, подтянул абгалтером раскалившийся цинк,
отвинтил крышку термоса и, наклонив цинк, вылил в нее кипевший жир.
     -- Как ты его пьешь? -- поморщился моторист.
     -- Полезная вещь, -- ответил Тимофеич. -- И  для  желудка, и по мужской
части...
     -- Жена, видно, ждет не дождется, когда ты в море уйдешь...
     --  А  мы  с ней не уступим  один  другому,  -- засмеялся Тимофеич.  --
Поверишь, аж боимся друг на друга глядеть... -- Он достал из ватника конверт
и посмотрел  на него так, будто проверял  сотенную.  --  Пишет, что  с водой
плохо: колонка испортилась, за два квартала приходится бегать...
     -- Дети помогут. Их у тебя, видно, целый детсад...
     -- Какой там детсад! Давно на свои  ноги стали, разъехались кто куда...
По правде сказать, -- признался он, -- и не видел я,  как родились  они, как
уехали...  Знаю,  что были дети,  а теперь их нету...  Ну,  да  что про  них
говорить!  Только б  все тихо-мирно, а  там выйду  на. пенсию  и  буду  свой
ревматизм лечить, -- Тимофеич приспустил сапог и ласково погладил худую, без
икры,  ногу. -- Денег не  мешало  бы еще призапасить: долго  жить собираюсь.
Теперь у нас главная жизнь должна начаться! -- с одушевлением говорил он. --
Теперь только для себя будем трудиться...
     Моторист отвернулся от него.
     -- Скучно мне что-то,  --  пожаловался он  и  повернулся  к стрелку: --
Слышь, мурло? А ну сбреши чего-нибудь...
     -- Чего сбрехать? -- спросил стрелок.
     Он  натянул  на  себя  дымящуюся  одежду  и,  заглушив  двигатель, тоже
пристроился рядом с ними  на капоте.  Какая-то  перемена произошла  в нем, и
былую  скованность как рукой  сняло. Более  того: он  прямо  не находил себе
места от возбуждения  -- лицо у него  раскраснелось,  он  нетерпеливо ерзал,
поглядывая с  дружелюбным удивлением то на старшину, то на  моториста, будто
только сейчас познакомился с ними и был доволен этим знакомством...
     -- Чего сбрехать? -- повторил он.
     --  Ну,  сбреши про  двадцать пятое число,  -- сказал  моторист. -- Про
жару, бабочек -- что там было...
     --  Жарко было, --  ответил  стрелок,  смущенно улыбаясь. -- Приморский
орех там растет, лужок там и речка...
     -- Где это?
     -- В Сад-городе...
     -- Ага.
     -- А она смеется: "Молодой парень, поймайте моему сыну бабочку, а то мы
никак не могем ее поймать..."
     -- Кто, говоришь, смеется?
     --  Женщина одна, с  ребенком... Я, значит,  пиджак снял  и  пошел  эту
бабочку ловить, а они следом бегут... А потом ребенок и говорит: "Папа, я не
хочу  бабочку, потому  что я хочу орех". А она ему: "Разве  это папа, это же
чужой дядя!" -- говорит. Правду тебе говорю!
     -- Ну-ну...
     -- Ну,  сорвал  я ребенку орех и наказываю:  не  кусай его, в  нем йоду
много, обожжешься! А ребенок сразу и укусил -- разревелся, ясное дело... Тут
она  зачерпнула ладошами из  речки  и  подносит ему: "Попей,  -- говорит, --
легче  станет". А ребенок:  "Не хочу!" -- он,  как я заметил, любил  поперек
тебе  делать... Тогда  я  стал  воду  пить у  бабы из  ладош,  чтоб  ребенка
заохотить, а  она застеснялась  и обрызгала мне лицо и  тенниску... В общем,
поехал я тогда.
     -- Куда поехал?
     -- В  морпорт. Я там  после  отгулов  подрабатывал на погрузке... А они
меня проводили вдвоем до электрички, она на прощанье платочком помахала...
     -- И все, что ли? -- разочарованно спросил моторист.
     -- Все... -- Стрелок, оскальзываясь негнущимися  пальцами на пуговицах,
стал торопливо расстегивать телогрейку. -- Жарко было... -- говорил он, тихо
улыбаясь. -- Двадцать пятого  числа...  Я, как  найдет на  меня жара,  прямо
работать не могу -- все мне тогда до ручки...
     -- Неужто ровно по числу? -- удивился Тимофеич.
     Стрелок кивнул.
     -- Врешь ты, -- не поверил моторист, -- тридцать первое сегодня...
     Стрелок ему не ответил. Тогда моторист спросил:
     -- Ни разу ее больше не видел?
     -- Уже два года как...  Все некогда было в Сад-город  съездить. На море
думаешь: как  во Владивосток  придем,  сразу  отскочу туда. Мне  хотя  б  на
двадцать минут, только дома пересчитать... А придешь в город -- не до этого.
К тому же робею я: а если встрену в самом деле? Чего я ей скажу?
     -- А может, она приезжая была?
     -- Наверное, приезжая, -- сразу согласился стрелок.
     -- Ну и дурак ты! Может, она от тебя чего хотела, а ты? Я прямо стрелял
бы  нашего  брата,  который  момент   упускает  на  берегу!   --  неожиданно
разволновался он. -- Э-эх, что говорить!..
     Моторист перешагнул  через лежавшего Тимофеича и сел на планшир, свесив
через борт ноги в яловых сапогах.
     "Дура-баба! -- подумал он снова о Надьке.  -- Чего  сделала... Ей-богу,
все это она нарочно сделала, чтоб опутать меня... -- Он представил  Надькину
комнату в общежитии кирпичного  завода на Угольной, плакат  на стене: "Здесь
умеют верить  и ждать", а под плакатом  -- его фотокарточка... -- Хитрая!  И
отдельную  комнату ей  дали  потому, что  распустила слух, будто  я  на  ней
женюсь...  Ну  нет, насчет ЗАГСа -- дудки! -- ничего  у нее  насчет ЗАГСа не
получится!  Необразованная ведь  она,  Надька... Что  она: семилетку кое-как
окончила, в солдатки пошла, потом буфетчицей работала на плавбазе, а  теперь
на кирпичный устроилась. Необразованная... Вот была Катя, на этой и жениться
можно было: пединститут  окончила..." Раз  он из-за  нее  весь город обежал,
хотел купить подарок.  Нашел на барахолке  японское белье: рейтузы, лифчик и
все остальное. Уйму денег положил, а она не оценила: обиделась, до сих пор с
ним  не  разговаривает из-за этого...  "Вот тебе раз! А Надька б оценила,  а
ведь ни разу ей подарка не купил..."
     -- Скучно чего-то, -- сказал  он. -- Скорей бы ребята пришли...  Может,
крикнуть  кому-нибудь?  --  Он  посмотрел  на  часы.  --  Как  раз на  связь
выходить...
     -- Верно, пора,  --  отозвался без интереса Тимофеич. --  Говори,  а  я
подремлю маленько.
     Моторист настроил рацию  и  тотчас услышал голос судового радиста.  Тот
кричал, глотая слова, одурелый от водки и насморка:
     --  "Двойка", я -- "Нерпа"... Ес-си меня слыш-те, говорите: "да", ес-си
не слышите -- "не"... Понял вас, понял вас: вы меня не слышите...
     -- Ты что, вовсе лыка не вяжешь?
     -- Жора... Жор, здорово!
     -- Привет.
     -- Идем к вам, идем к вам... Прием.
     -- А где капитан?
     -- В гальюн пошел, в гальюн пошел.
     -- Ясно. Позови рулевого...
     -- Сейчас... Слышь: нет в рубке никого, нет никого...
     -- Куда ж вы идете?
     -- Идем к вам, идем к вам... Жор, ну и подкачал ты!
     -- Чего так?
     -- Дочка, говорю, дочка... Прием.
     -- Пошел ты... -- Моторист выругался и выключил рацию.
     "Скучно мне  чего-то..." -- вновь пришло мотористу в  голову,  хотя он,
кажется,  меньше  всего думал сейчас о том,  скучно  ему  или весело.  Он  с
беспокойством  ощупал карманы в надежде отыскать хотя  бы  окурок, ничего не
нашел и как-то беспомощно оглянулся.
     Стрелок  уже  спал,  уронив  на  скрещенные  руки лысую  голову,  зябко
сутулился  у огня Тимофеич. И кругом не на что было  посмотреть: воздух  был
темный,  в  нем  смугло  блистали  первые  звезды,  а  по  горизонту  неясно
проступали  очертания  облаков;  по ним  скользили  светлые пятна --  то был
отраженный  свет  ледовых  полей,  которые  безостановочно  гнали  в   океан
муссонные ветры...
     "Засвечу я сейчас!" -- решил моторист.
     Он пододвинул к  себе ящик с  пиротехникой,  запустил  в  него  руку  и
вытащил  аварийную  ракету-шестизвездку. Крепко  зажав  патрон, он  отвинтил
колпачок, вытянул шнур с кольцом и дернул к себе... Ракета выстрелила,  едва
не  вырвав  гильзу  из рук.  Все вокруг красно осветилось, но то, что увидел
моторист, не вызвало в нем никакого интереса.
     "Пущу-ка зеленую теперь..."
     -- Ты чего? -- вскинулся дремавший Тимофеич. -- Жорка, ты чего?
     -- А чего?
     -- Еще спасатель увидит!
     -- Ну и пускай спасает, -- вяло ответил моторист.
     -- Жорка, -- разволновался Тимофеич, -- да я тебя стрелком возьму, если
Лазарь заболеет... Ты сам подумай: на черта нам спасатель! Они  за спасение,
знаешь, сколько с управления срежут? А управление с кого? С нас, ясное дело.
Вся прогрессивка полетит к  едреной кочерыжке! Ты ж первый и виноват будешь,
раз по твоей причине запасной бачок с соляркой забыли...
     -- Сам надоумил  меня  с бачком, -- возразил моторист. --  Говорил, что
места много занимает, некуда шкуры девать...
     --  Ты, я -- кто там будет разбираться... Срежут  прогрессивку, столько
денег  выбросим  на ветер,  дурак! Или  нам  они  легко даются?  Неужто  это
объяснять надо?
     -- Понимаем, не первый день замужем...
     -- То-та! Должен видеть, что к чему, раз семейный ты теперь...
     Моторист хотел было возразить, что никакой он не семейный, а с чего они
весь  этот  галдеж устроили,  так  ему  просто непонятно.  Даже  если у  его
знакомой и появился  ребенок, так  разве  это  о  чем-нибудь  говорит?  ...А
познакомились в  апреле,  то есть на  пасху  по  старым предрассудкам... Они
тогда  на  ремонте стояли  во  Владивостоке. Он ночевал  у сестры Верки,  на
Угольной.  Утром проснулся -- Верка гладит его рубашки. Подошел  в трусах  к
форточке  покурить. А тут Надька вошла, в руках у нее крашеные яйца. Говорит
Верке: "Давай похристосуемся". Они расцеловались. Потом подходит  к нему  --
выпивши  она  была  маленько...  Ну,  поцеловались.  "Давай  еще,  а  то  не
распробовала"... Они  еще раз. А  Верка рубашки  гладит... Что ему  в Надьке
понравилось: рост у нее хороший, со  всех сторон  круглая,  лицо  розовое  с
улицы... И смело в глаза глядит: "Что, нравлюсь я тебе?"  -- "Нравишься". --
"Дымища у вас, -- говорит, -- хоть окно откройте: тепло как на  улице! Ну, я
пошла..." Тут он скоренько штаны,  рубаху натянул, выскочил  во двор...  Она
возле калитки стоит, придерживает от  ветра юбку: "Жорик, увидела тебя  -- и
словно приворожил  ты меня  чем. Стыдно  сказать, только чего хочешь,  то  и
делай  со мной". -- "Обожди, сейчас сбегаю за рубашками..." А Верка молодец,
выручила:  побросала рубашки  прямо из  окна, они с Надькой ловили их внизу,
горячие от утюга...
     -- Гудит чего-то, -- сказал Тимофеич. -- Неужто на кромку выносит? Нет,
не должно бы...
     Моторист прислушался, глянул на небо.
     --  Ледовый  разведчик это,  --  сказал  он.  --  Посмотри-ка...  Генка
Политовский летит! Вот ей-богу... Дай крикну, а то мимо пролетит...
     -- Только лишнее не говори, -- предостерег Тимофеич.
     --  Двумя  словами перекинемся... Я -- "Двойка"! -- закричал  по  рации
моторист. -- "Лилипут", отвечай! "Лилипут", отвечай!
     Ледовый разведчик грузно перевалился  на крыло,  показав различительные
огни, и начал спускаться, описывая плавный круг.
     -- "Двойка", я -- "Лилипут"... Кто вызывает? Прием.
     -- Гена, здорово!
     -- Здорово. Кто это?
     -- Жорка говорит. Жорка Латур с "Нерпы".
     --  Жора! -- закричал летчик. У меня известие  для  тебя: дочка у тебя,
дочка... Прием.
     -- Ничего, переживем как-нибудь...
     -- Это вы ракеты пускали?
     --  Тут  у  нас  солярка  кончилась.  И вообще...  Слышь, Гена:  крикни
спасателю, а то надоело здесь!
     -- Некогда ему: за шведом пошел, за шведом...
     -- А мы, значит, хуже шведа?
     -- Тут обижаться нечего:  швед  в гостях, а вы, считай, у себя дома, --
сказал летчик.
     --  Само  собой,  --  засмеялся моторист.  --  Наше  это море, для  нас
сделано...
     -- К тому же шхуну вижу, шхуну вижу...
     -- Они там посылки из дому получили, к празднику... Мимо не пройдет?
     -- Прямо на вас прет.
     -- Даже интересно: там у них в рубке никого нет...
     -- Судну не привыкать, само к вам дорогу найдет, -- пошутил  Генка.  --
Ну, будь здоров, а то некогда мне.
     -- Гуляй...
     Моторист  подул на окоченевшие пальцы, прислушался. Вокруг стояла такая
тишина,  аж глохло  в  ушах, только временами,  пушечно  выстрелив, лопалась
льдина или выскакивал подсов, шумно расплескав вокруг себя воду...
     "Или  "Шлюп" настроить,  пока еще есть время? --  подумал моторист.  --
Крикнуть на  метеостанцию:  может, там  приятель  дежурит... А может, Надьке
радировать -- поздравить дуреху?.. Крикнуть,  и чтоб она в ответ крикнула...
Чего это со мной сегодня? -- недоумевал он. -- Сколько раз попадал во всякие
передряги, и ничего. Ничего не оставалось. Видно, потому, что ни о чем в это
время не думаешь. А  если и  придумаешь что-нибудь, так нарочно такое, чего,
может, и в жизни не бывало и быть не может. Потом сразу  забудешь про это, и
ладно. А сегодня совсем другое лезет в голову..."
     Моторист  обернулся, услышав за спиной какую-то возню и хрип. Вытаращил
глаза: по  шкурам ползал белек, тыкаясь  носом в обрызганные  кровью трюмные
доски. "Ну и живучий зверь! -- подивился он. -- Это ж надо: издох,  а  потом
снова  ожил! Видно,  неправду  говорят: не  сумеем мы  этого  зверя  начисто
вывести..."
     Он взял  тюлененка на грудь. У  того под густым мехом бешено колотилось
сердце -- аж прыгала ладонь. "Были бы именинники  сегодня  этот белек и твоя
дочка", -- вспомнилось ему.
     Моторист перекрестил тюлененка ножом:
     -- Живи, родственник!
     И выпустил его в море.


МОСКАЛЬВО

1

     -- Сколько? -- спросил капитан.
     Вахтенный  помощник Степаныч оторвался  от бинокля и глянул на  счетчик
эхолота.
     -- Двадцать шесть,  -- сказал  он и  сам  удивился:  --  Скоро в  берег
ткнемся, а все больше двадцати!
     -- Течение донное, -- заметил капитан. -- Никакого земснаряда не нужно.
-- И приказал мне: -- Держи на баржу, прямо на этих баб...
     -- Ничего не видно, --  пожаловался  я. --  Чего они нос облепили? -- Я
показал на ребят.
     Капитан приподнял окно рубки.
     -- Чего столпились на палубе! -- закричал он. -- Вы что, баб не видели?
     -- Они без купальников, -- хохотнул Степаныч. -- Я такое раз в японском
журнале видел...
     -- А кого им стесняться? -- усмехнулся капитан. -- Мужики  все на рыбе,
тут одни бабы остались.
     -- Дай-ка глянуть, -- попросил я и отобрал у Степаныча бинокль.
     На  берегу,  на полузасыпанных песком кунгасах,  обсыхали после купания
женщины  --  они  растянулись  прямо  на  голых  досках.  И  еще две  мокрые
купальщицы карабкались на кунгас, все у них было коричневое, видно, все лето
загорали в чем мать родила. Они видели, что мы разглядываем их, и показывали
нам языки, а потом оделись не торопясь, попрыгали с кунгасов и припустили по
берегу -- их цветастые платья замелькали на пустынном пляже за причалами...
     -- Влево ушел! Ты  что, ослеп? -- набросился на меня капитан. -- Положи
бинокль!
     -- С ума можно сойти! -- засмеялся я.
     Боцман  Саня  просунул  голову в рубку, он улыбался,  показывая крупные
прокуренные зубы.
     -- Где это мы? -- спросил он.
     --  Москальво, -- ответил  капитан.  -- Готовь шланги:  воду возьмем  и
обратно.
     -- Вот тебе на! -- удивился Саня. -- Это тебе не то чтоб так  это... --
Лицо боцмана изображало решительное несогласие с таким намерением  капитана,
он страдальчески тряс головой и шевелил губами,  подыскивая слова, но  так и
не сумел произнести что-либо путное... Впрочем, капитан и так понял его.
     -- Поразговаривай у меня! --  пригрозил он.  --  И  живо, а то опять ни
одна пробка не подойдет!
     Боцман  вытянул  голову  из иллюминатора и спустился  на  палубу.  Было
видно,  как он  давал внизу распоряжения, показывая рукой на ванты, но никто
не внял ему, и кончилось тем, что боцман сам полез на ванты и завозился там,
сбрасывая шланги вниз.
     Был  полдень  --  сухой  и  жаркий,  без  ветра.  Цистерны  на  берегу,
выкрашенные  серебрином, резали глаза, желтый зной колыхался над ними; пахло
бензином --  это  испарялась солярка, разлитая по  всей  бухте.  Только лес,
тянувшийся по песку далеко за конторой, казался прохладным и свежим.
     Возле  конторы  милиционер пил  воду  из  водопроводной трубы. А  кроме
милиционера вокруг не было ни души.
     -- Эй! -- крикнул капитан. -- Прими конец!
     Милиционер оглянулся -- это была женщина. Она, видно, искупалась только
что: волосы были мокрые, а на груди, на синей форменной  рубашке, проступили
два мокрых круглых пятна. Она затянула  на поясе широкий ремень с кобурой и,
расчесывая  волосы,  не спеша  подошла  к воде.  В  жизни я  не видел такого
красивого милиционера!
     -- Ты швартовый возьмешь? -- капитан растерянно смотрел на нее.
     -- Угу, -- невнятно проговорила она, во рту у нее были шпильки.
     Женщина  поймала  на  лету носовой швартовый и зацепила его за чугунную
тумбу на кунгасе, а потом зацепила  второй швартовый,  который  ей  подали с
кормы, выпрямилась  и, укладывая  волосы, уставилась на нашего капитана. Она
смотрела на него так пристально, что мы все тоже стали смотреть на капитана,
соображая, что она в нем такое увидела...
     -- Не узнаешь? -- спросила она.
     -- Нет, -- сказал капитан.
     -- А ты капитан, что ль?
     -- Ага.
     -- Зверя бьешь?
     -- Ну.
     -- "Ну", "ага"... Ты разговаривать умеешь?
     -- Разучился, -- засмеялся капитан. -- Полгода на