дне по  этому  поводу  устроили праздник. На спиртное
обменяли все артельные припасы: консервы, банки с томатами  и тушенкой, даже
мешки с  бобами, о  существовании которых никто до  этого не догадывался. На
камбузе  сегодня ничего  не  варили,  кроме чая, и на  команду  напал сон  с
голодухи и  похмелья, и  вся надежда  оставалась на охоту: на  островах были
медведи,  бараны, дикие козы и  много  разной птицы и  рыбы.  Но капитан  не
пускал боты на берег: с  моря гнало в бухту сильную зыбь, шхуна штормовала с
зарифленным  кливером  (остальных парусов не  было,  они  сгорели  во  время
просушки  -- искра попала  из трубы), капитан не мог найти подходящего места
для  стоянки,  он опасался  оборвать  якорь-цепь.  И даже  не  в  этом  была
настоящая причина: ожидали, что  тюлень, укачанный штормом, полезет на берег
и  начнется работа --  время промысла  подходило к концу,  а  трюм был почти
пустой, из управления летели грозные радиограммы...
     Виктор Кадде  был на вахте, буфетчик кипятил чай, а Кауфман пришел сюда
с тоски. Он даже  не мог  понять, что  это такое: тоска или болезнь какая...
Вдруг нашло что-то, без всякой причины, сдавило горло и  не проходят -- хоть
бейся головой о стенку...
     -- Ну что? -- сказал он буфетчику. -- Гуляша бы сейчас с вермишелью...
     -- Слышь, Кофман: попроси капитана, чтоб меня взял на бот...
     -- Достанешь еду?
     -- Есть банка тушенки...
     "Воробей,  воробей,   серенькая  спинка,  ты  куда,  воробей,  дел  мои
картинки..."  --  вспомнились  Кауфману  слова  детской песенки, которую  он
услышал утром по  радио.  Слова эти прямо выворачивали  душу... "Что  я тебе
сделал?  --  спрашивал  Сергей  неизвестно  у кого.  --  Чем я  перед  тобой
провинился? Зачем я живу, заработал кучу денег, зачем моя жена ждет ребенка?
Почему мне плохо, а ему нет?"
     Кауфман внимательно посмотрел на буфетчика.
     Буфетчик  был  на  вид пацан,  хотя  ему  уже перевалило за тридцать --
красивое бессмысленное  лицо,  папироска  во  рту, на шее  фасонисто повязан
шелковый  платок, а  рубашка грязная,  прямо  лоснится,  и лысеет он  как-то
по-дурацки  --  с затылка...  На  буфетчика  уже был  подготовлен приказ  об
отчислении, его увольняли по сорок седьмой статье.  Он принес капитану обед,
а  тому не понравилось  обслуживание: в  компоте  барахтался таракан,  а  по
гарниру  был рассыпан пепел от папироски, а сам "бычок" лежал на  тарелке --
буфетчик по  рассеянности  уронил  его... Это  был нахал из нахалов, но  еще
неприятнее  было  видеть,  как  он  опустился.  Даже  трудно было  поверить:
кажется, совсем  недавно  пришел  сюда из пароходства  -- веселый,  опрятный
малый,  любо  было  поглядеть  на него... А  случилось  с  ним  вот  что: на
пароходах была дисциплина, города открывались  через несколько суток,  а там
были  кинотеатры,  девушки, а здесь была  тяжелая работа,  кровь и вонь, все
пеклись о плане, о  заработке,  все  с  утра  до ночи были  на  промысле,  а
буфетчик оставался на судне и никому до него не было дела...
     "Это хорошо, что его  выгонят, -- подумал  Кауфман. -- В этом будет его
спасение: пойдет на какое-нибудь судно, и все изменится  у него... "Воробей,
воробей"... При чем тут воробей? При чем тут воробей, если есть буфетчик..."
     Кауфман поднялся из-за стола и пошел в машинное отделение. Спускаясь по
трапу,  он  услышал  голос  старшего  механика  -- тот  распекал  за  что-то
вахтенного моториста. Кауфман  вспомнил,  что стармех  просил  его  испытать
двигатель на  боте, --  это был новый челябинский дизель,  который поставили
вместо финской "Майи". Сергей не выполнил просьбы механика, ему не  хотелось
торчать в боте под  дождем, и  сейчас, чтобы избежать неприятного разговора,
Кауфман повернул обратно. Он поднялся в рулевую, к матросам.
     Здесь   было  прохладно  и  сыро,  слышался  лязг  телеграфа,  грохотал
перематываемый штурвальный трос. Напарник Кадде изнывал за рулем от скуки, а
вахтенный  штурман  брал  пеленг по  радиомаяку и ругался про себя -- пеленг
давали нечеткий. Кауфман глянул на барометр  -- тот вроде стоял  высоко,  но
это мало что значило в береговой зоне, где дули  с ущелий переменные ветры и
зыбь держалась  по несколько  суток. Дверь  в радиорубку была открыта,  и он
слышал,  как  давали  обстановку капитаны  эрэсов,  -- селедка  шла по всему
Охотскому  побережью, а потом  судовой радист затеял  разговор с  девушкой с
рыбокомбината.
     -- Валерик!  --  кричала  она. -- Здесь столько парней,  прямо дверь  с
петель снимают... Но я тебе верная, помни!
     -- Помню! -- кричал радист.
     -- Могу ли я надеяться? -- спрашивала девушка.
     -- Можешь надеяться!..
     Кауфман усмехнулся. Забавный  он был  все-таки,  их  радист!  Говорили,
пошел  сюда  из-за  любви  к  морю...  В самом деле, влюблялся он  на каждой
стоянке, а дома у него жена и дети,  и вроде  с  женой у  него нелады -- всю
зиму спали на отдельных кроватях...
     Сергей вышел на палубу.
     На  трюме стояли  неотмытые  черные боты и  щиты  с растянутыми  на них
тюленьими  шкурами, на  вантах висела  шкура  медведя,  напоминающая  фигуру
человека. Артельщик  Юрка Логов  стоял  у борта и  ловил на  японскую блесну
каракатиц. "Орлана своего будет кормить", -- догадался Кауфман.
     Орел  сидел  на  зачехленном боте, втянув  голову  в плечи,  перья  его
слиплись от дождя, так что были видны белые полоски пуха. Это был совсем еще
младенец, взятый из гнезда. Он не умел  летать  и боялся воздуха  (орлы учат
летать малышей, сталкивая  их со  скалы, и при падении подлетают под них для
страховки),  и в  любую погоду  этот орленок сидел вот  так,  безучастный ко
всему, и от одного вида  этой птицы у Кауфмана сосало под ложечкой. Но  тут,
заслышав его шаги, орел забеспокоился, повернул  к  нему  голову  с горбатым
неокрепшим клювом, заклекотал, захлопал крыльями и вдруг  бросился  на него,
царапая когтями по скользкому брезенту...
     Сергей  даже попятился от  неожиданности. Этот орел не обращал внимания
даже  на  своего  хозяина,  а  Кауфмана  он  ненавидел,  насколько  способны
ненавидеть птица  или животное. Орленок словно чувствовал в нем свою смерть,
а Кауфман в самом  деле думал его  убить, но  все не выпадало случая сделать
это незаметно для артельщика.
     Сергей сбросил орла с  бота, отвернул брезент  и забрался под капот. Он
возился с двигателем часа полтора, а потом решил отдохнуть до вахты.
     В каюте  было много воды, уборщик вычерпывал ее  в  ведро. Виктор Кадде
уже сменился и лежал  на койке, не  раздеваясь.  Он никогда  не раздевался в
море: два раза тонул и, видно, шок у него остался после этого.
     Юрка Логов чистил ружье и рассказывал уборщику:
     -- А то сижу на крыльцо с похмелки, огурец соленый жую, аж кривит меня,
а Кутька рядом сидит и тоже морщит носик, глядя на меня: носик у него белый,
а сам черненький, глазенки умные. Я  ему кусочек огурца отрезал -- понюхал и
смотрит на  меня: что,  мол, за ерунду  суешь? Я  говорю:  ешь,  Кутька,  за
компанию. Он  из уважения проглотил. Я  ему еще даю --  он  хвостом повилял:
извини-подвинься... А погиб он знаешь как? Я тогда поссорился с ним, впервые
в жизни его ударил, он убежал и попал под  паровоз --  станция у нас рядом с
домом... Я,  когда узнал, честное слово,  заплакал -- простить себе  не мог,
что обидел его...
     У Юрки  обычно были две темы для разговоров. Одна тема -- о девушках, у
которых, по его словам, во время флотской службы он  пользовался грандиозным
успехом,  и  вторая  -- о  сибирской тайге, о повадках разных зверей, разных
случаях из своей охотничьей жизни. У него  рундук  прямо ломился от барахла.
Чего только в нем  не было: магнитофоны, фотоаппараты, ружья, удочки, чучела
птиц. Он вечно занимался чем-нибудь в свободное время: печатал фотокарточки,
набивал ружейные гильзы, вытачивал из супроникеля модели судов -- был мастер
на  все руки.  Сергей  его вначале считал хапугой,  "сибирским валенком",  а
потом  понял, что  Юрка  -- парень ничего,  что  он  просто заслонялся этими
вещами от  однообразия их жизни, от  тоски по земле, что он и моряком не был
вовсе.
     Кауфман разделся. Тело у него было белое, усеянное крупными веснушками;
он уже начинал полнеть: по бокам висело и живот появился.  "Видно,  старею",
-- подумал он. А было ему тридцать пять лет.
     Он  повесил робу  в рундук  --  туда  натекло столько воды, что чемодан
залило до  половины, и все письма  жены плавали в  нем, только одно  письмо,
последнее,  лежало на  койке  -- он  его  получил  в Аяне и даже не прочитал
толком из-за этой гулянки...
     "Здравствуй,  Сережа!  --  писала она.  --  Меня  жутко  тревожит  твое
молчание. Мне скоро  рожать,  в октябре. Я так  волнуюсь, а ты молчишь. Надо
заготовить уголь, дрова,  картошку, а не на что. То,  что  ты выслал матери,
она  пропила, а  твои вещи она тайком продает  на водку. Сереженька,  родной
мой, у  меня  только за август уплачено за комнату, у нас нет ни матраца, ни
кровати, а ты матери высылаешь на пропой. А малыш так шевелится, прямо покоя
не дает. Пиши, любимый, откровенно  обо  всем.  Может, ты  раздумал  жить со
мной? Напиши, тогда я буду искать другой выход. Это даже подло, Сережа".
     -- Тульские пачки сахара, в три  ряда, по сорок пять кусочков, -- вдруг
сказал во сне Виктор Кадде.
     "Вот же,  подсчитал  ведь!" --  усмехнулся Кауфман. Он сунул письмо под
подушку.
     В самом деле, подумал Сергей, будет он  с  ней  жить  или нет?  Женился
перед самым уходом, снял комнату, пожил несколько  дней и ушел  в море...  И
про что он ей будет писать? Он ведь ничего о ней не знает -- приходил ночью,
уходил утром... Зря он отбил ее у Славки: тот был парень хозяйственный, ни в
чем бы она не нуждалась при нем, а сейчас лежи и думай, и черт знает, что из
этого  получится...  "Ладно, -- решил он, --  сообщу  радиограммой, чтоб  ей
зарплату перевели"...
     "У старухи запой,  --  думал  он  о матери. --  А красивая женщина была
когда-то..."
     Братья у Сергея были от разных отцов,  его отец  погиб в финскую войну.
Первый отчим  пропал  без  вести  в сорок втором, хороший  был  человек.  Он
вернулся после войны --  без ноги, на костылях, попросил у матери разрешения
пожить, пока устроится в инвалидную артель. Не разрешила... Сергей вступился
за  отчима, она избила его,  заперла в  чулане на  двое суток. Сердце у него
тогда и ожесточилось. Бросил он школу, связался со шпаной -- выполнял всякие
мелкие поручения.  Смешно сказать, у него  в  то  время  одна мечта  была --
поскорей попасть в тюрьму: со злости на мать, из любопытства. А еще неудобно
было: то одного  дружка заберут, то второго, а он на свободе -- выгораживали
они его. В восемнадцать лет женился на соседской  девчонке, Алке. Любили они
друг  друга, но  часто ссорились; она ушла от него. Он поступил в мореходку,
но там недолго пробыл -- не поладил  с комроты. Мать уже работала буфетчицей
на  китобойце  "Муссон", жила с механиком Толей Даниловым, тот  взял к  себе
Сергея учеником.  Работал на дизелях  "Барнаул" -- четыреста лошадиных  сил.
Потом уехал в Норильск, в  совхоз  "Потапово" -- работал каюром на  тралевке
леса, возил на собаках бревна для трассы. Дальше -- украинские шахты: крепил
стойки, лавы  разрабатывал... Был  проходчиком на дороге Абакан  --  Тайшет,
слесарем  на  Красноярском  заводе  комбайнов,  рабочим сцены в  Хабаровском
театре...
     К Алке, первой жене, он вернулся  во  время военной службы. Он служил в
десантных  войсках, был командир отделения.  Случилось  так, что на  учебных
прыжках  к нему в строп залетел Витька, Алкин двоюродный брат, -- они вместе
проходили  срочную. Словно  судьба  к  нему  в  строп  залетела!  Они  тогда
приземлились  на запасном  парашюте...  После  этого  им  дали  внеочередной
отпуск. Витька  уговорил его  ехать домой. Там  Сергею все  сразу  простили.
После службы стали они  жить с Алкой отдельно, сняли  квартиру. Первым делом
хотелось  заработать  на  свое  жилье.  А  в  море  не  хотелось уходить  --
привязался  к  Алке,  не  оторвать. Что он  не делал  тогда! Откочегарил  на
заводе, умылся и  бежит в порт: какая у вас есть денежная работенка? Карнизы
красил, ассенизационные  бочки  возил  -- добывал  деньги  на  кооперативную
квартиру.  Добыл, а тут мать к ним жить перешла, ее из своего дома выселили.
Но это еще ничего. Она его  Алку свела с пути,  и  он  раз  жену  с морячком
накрыл  -- симпатичный  парень и много  ставил из  себя,  и  Жаба,  приятель
Сергея, пырнул тогда морячка ножом... Жаба сбежал, а его судили. Он всю вину
взял  на себя. Адвокат,  молодая совсем девушка, прямо со  слезами на глазах
упрашивала, чтоб он сознался во всем. Но он  уже не верил никому и молчал, и
суд  приговорил его  тогда  к высшей мере... И  когда  его  везли  ночью  по
пустынному  городу: три милиционера с обнаженным оружием сидели в машине,  и
он думал, что его везут расстреливать, и разговаривал с ними, и шутил, а что
он  тогда пережил  в  машине --  прямо страшно подумать...  Дело  неожиданно
пересмотрели  --  Жаба пришел с повинной и все рассказал. Сергею  дали  пять
лет. Алка  ему письма писала,  он с ней совсем помирился,  жизнь  ему  новая
открылась.  И  вот,  когда он из тюрьмы  вышел, Алки уже не было  -- она под
машину попала, прямо на улице, бывает же такое...

2

     Дождь  лил до  захода  солнца, а потом перестал. Берег  открылся  уже в
сумерках, и  они  сразу увидели  тюленей. В  бинокль  было хорошо видно, как
тюлени подплывают к острову и, отряхиваясь, укладываются на широком галечном
плесе -- один к одному,  головами к воде. Их насчитали уже с полтысячи штук,
а тюлени все ложились, и конца им не было...
     Возбуждение  охватило  команду:   Юрка  крутил   свой   магнитофон,   в
кают-компании возобновилась игра в  карты, остальные точили ножи и подгоняли
одежду,  а  повар  из каких-то  своих  тайных  припасов сообразил картошку в
мундирах, и они смогли подкрепиться перед работой.
     Наступил конец суток, время полного отлива.
     Кауфман заскочил в каюту. В каюте было двое: буфетчик точил нож,  гоняя
лезвие  по  слюням  на бруске, а  Виктор  Кадде  молился.  Он стоял  в углу,
казавшийся еще ниже в просторной, не  по  росту одежде, и  прижимал к  губам
маленький серебряный крестик... Сергей хорошо знал этого матроса, и ему было
нетрудно  догадаться,  о чем просил  бога Виктор Кадде: он  хотел, чтоб жена
побыстрее поправилась,  выписалась из больницы и успела убрать огород; чтобы
дочь выдержала экзамены в кулинарную школу; чтоб промысел оказался удачным и
хватило денег  до весны,  пока  судно будет стоять в  ремонте; чтоб живым  и
здоровым вернуться из этого рейса...
     Сергей  подождал его, они вместе вышли на палубу. Первый бот с ребятами
уже  отваливал от  борта,  и  Виктор  Кадде, проявив  удивительную  для  его
возраста  ловкость,  успел прыгнуть  в  него. Сергей вскочил  в свой  бот, а
последним  прыгнул  буфетчик.  Он  был  в  спасательном  поясе,  и  это  так
рассмешило моряков -- ни на ком из них спасательного пояса  не  было, -- что
они даже не  поинтересовались, добыл ли он разрешение у капитана идти с ними
(буфетчик  считался на  судне матросом  второго класса,  а  на  ботах ходили
матросы  и  мотористы  первого класса),  и даже вахтенный  помощник, который
стоял на лебедке и  смеялся вместе со всеми, тоже посмотрел сквозь пальцы на
такое нарушение  устава:  на камбузе все равно делать  нечего, да  и  пускай
сходит, если ему так хочется.
     Бот  отвалил, на шхуне сразу же  погасили  огни, только радиорубка была
освещена -- радист работал  на передатчике, и  в глухой темноте, наступившей
после  яркого  света,  потерялось судно и остров, а  радист казался  жителем
другой планеты.
     Сергей Кауфман стоял на руле. Глаза уже приспособились к ночному свету,
и он  видел передний бот, как он падал между гребней волн и исчезал из виду,
только торчали кончики дубин,  которые  ребята держали в руках,  а потом бот
взлетал  вверх,  и он  видел  лица  ребят, освещаемые  вспышками папирос,  а
рулевой, зажав румпальник между колен, откачивал воду ручным насосом.
     Над головой  сверкало чистое, словно обмытое  небо  --  верный  признак
непогоды, и явственно проступила звездная карта: и крупные звезды, и мелкие,
и  такие, которые  не увидишь  с первого  взгляда. Кауфман любил смотреть на
звезды  и  по  давней  привычке  мысленно  прокладывал среди  них  фарватер,
оставляя  по левую или правую руку то одну,  то другую  звезду. А впереди --
примерно  в  трех  милях --  чернел  остров Малый  Шантар с  белой прибойной
полосой у берега.
     Мотор приятно стучал на свежем  воздухе, за  кормой оставался  гладкий,
светящийся от планктона след, было хорошо стоять на ветру, и Сергею Кауфману
думалось о разных пустяках. Когда начиналась работа, Сергей успокаивался. Не
то чтобы ему нравилась эта работа, но ценил он в ней эту бездумную жадность,
с  которой она хватает тебя за горло и уже  ничего  не остается для мыслей о
своей неустроенной  жизни: работа -- сон --  работа, и  дни летят, и несутся
месяцы,  и внезапно  налетает  берег.  А на берегу  бывают разные  разности,
которые ты  никогда не решишь за эти два-три  месяца, и  тут  снова налетает
море, еще внезапнее  берега, а у тебя еще все только  начинается: с девушкой
только познакомился, и деньги еще есть, и даже на лыжах не  стоял, и  даже в
кино не был... Это было чувство неудовлетворенного желания, но Сергей глушил
его  в себе быстро, потому что ничего не любил доводить до  конца,  -- знал,
чем все это кончается. Он  и  землю  любил  за эту недоведенность, когда все
неопределенно  и зыбко, словно  в тусклые воровские сумерки, и ни  в грош не
ставил все  ее заботы, и еще  он знал, что  снова вернется к земле, -- дикая
сила бродила в руках, ногах, голове, море не могло сломить его, в море он не
должен был погибнуть...
     Между тем  берег был  уже совсем рядом и оттуда, заглушая  рев  прибоя,
доносился  храп спящего зверя.  Они обошли остров  с подветренной  стороны и
стали медленно  подходить  к берегу. Несмотря на  то,  что  был отлив,  вода
стояла  высоко, как  это  бывает в пору полной луны.  Прибой  разбивался  на
камнях, окатывая  бот брызгами и пеной, и в темноте они долго искали узкость
между осохших камней, чтобы пристать. Бот ударялся широким, обшитым железной
рубашкой носом о камни,  а люди прыгали на берег  один за другим,  исчезая в
пене, оскальзываясь на мокрых, оклеенных водорослями валунах, а  выше  линии
прибоя камни были сухие, рубчатые резиновые подошвы сапог прямо липли к ним.
Они довольно быстро продвигались в темноте и минут через сорок  добрались до
гребня,  а лежка тюленя  была  за гребнем, и от храпа зверя глохло  в  ушах.
Одолев  гребень,  они увидели тюленей,  которые  лежали на  галечном  пляже.
Прибой  бил  передним тюленям  в морды, они отползали вверх,  они не слышали
людей  из-за  шума  прибоя.  Но  тут  кто-то  из  ребят сделал  неосторожное
движение,  а  возможно, вожак учуял запах человека. Он закричал, а  вслед за
ним закричало несколько тюленей.  Моряки слышали шум  гальки, растревоженной
ластами  животных,  и плеск --  это  передние тюлени уже добрались до  воды.
Тогда помощник выпустил ракету, и они кинулись...
     На ботах, курсирующих  вдоль берега, включили  прожекторы, и в их свете
лежка  представляла  фантастическое зрелище. Была плотная,  серая,  хрипящая
масса зверя,  которая ползла к морю,  -- многие тюлени не  слышали  вожака и
спали, задние  налезали на передних и  не могли  перелезть через них; фигуры
людей, бежавших наперерез зверю, утопая  по колено в  крупной гальке; глухие
удары  дубин, хруст  раздробленной кости и  искры  от  камней,  когда бьющий
промахивался,  и многие тюлени, видя,  что  им не выбраться к  морю,  ползли
обратно и укладывались на гальке, глядя, как люди подбегают и убивают их...
     Через   три-четыре   минуты   все   было   кончено.   Ребята,  отброс