прямо  в воду,  с криками
побрели к берегу.
     Морской берег был ровный, как стол, -- метров полтораста бурого, твердо
укатанного песка с отпечатками волн. В одном месте он был изуродован ручьем,
лед в ручье поломало приливом.  Снег начинался выше ручья, куда  не  доходил
прибой.  Он выпал,  видно, так  неожиданно, что застал врасплох  кузнечиков,
которые  облепили  зеленые ветки  орешника и  торчащие  из-под  снега прутья
пырея, и даже при  появлении  людей кузнечики не решались  прыгать. Помощник
шел позади остальных  -- он оставался  швартовать  бот  --  и  никак  не мог
прибавить шагу.  Боль, которая  приутихла  малость, когда  он сидел в  боте,
теперь разрывала его. Ноги ломило  до тошноты, до мути в  глазах. Все вокруг
потеряло  для  него  четкость,  воспринималось,  как  сквозь  бегущую  воду.
Помощник даже не заметил, как ступил в речку,  которая  промывала в сугробах
дымящую  колею,  ощутил  это  лишь  по  одеревеневшей  ноге --  левый  сапог
пропускал воду, -- с трудом поднялся на гребень и ухватился за ствол дерева.
Он видел озеро внизу перед собой, и воронки следов на рыхлом снегу, и фигуры
моряков, спускавшихся в распадок. Где-то рядом слышались удары топора -- это
орудовал в лесу механик, а справа, в  просветах деревьев, помощник видел  на
морском берегу  лежку тюленей: на песке лежало  штук пятнадцать  стариков, а
молодежь резвилась на воде, поднимая брызги, -- будто там люди купались...
     Помощник опустился по стволу на корточки, обнял ноги выше колен.
     "Утихните,  родные!  --  ласково  уговаривал  он их. -- Скоро  в  город
придем, ванну сделаем -- как кипяток... Вот вам хорошо будет! Вот вам будет!
--  приговаривал он,  и лицо у него светилось нежностью, будто он не к  себе
обращался,  а  разговаривал  с  каким-то  другим,   бесконечно  дорогим  ему
человеком.  -- Положим,  я  дурак,  что пошел  в этом году  на промысел,  --
говорил он. -- Можно сказать, поставил вас  в дурацкое положение... Но разве
я  виноват,  если  не  могу  дождаться  весны,  словно  какой-нибудь шальной
скворец?  Вы  только  не предавайте  меня сейчас, а там  мы вместе переживем
зиму, там нас никто не увидит -- отдохнете, все будет хорошо. Я знаю, что вы
у меня молодцы..."
     До него донеслись крики  моряков у озера, а потом он  услышал  выстрел.
Помощник заспешил туда.
     Моряки столпились  на берегу  озера; заслоняя глаза от резкого  блеска,
смотрели на воду. На ряби покачивалась  подбитая  птица. Это  была ипатка --
птица  из  породы  морских  уток, напоминающая топорка,  только  клюв у  нее
светлее и нет на голове косичек.
     -- Серую шейку убили! -- говорила фельдшерица, взволнованно прижав руки
к груди. -- Вот с этой ямки взлетела, а он в нее выстрелил в воздухе...
     Девушка ступила в воду и  стала по-домашнему звать ипатку. Птица забила
крыльями, не в силах перевернуться. Ее относило ветром все дальше от берега.
Девушка растерянно обернулась.
     -- Серую шейку убили... -- повторила она как во сне.
     "Сама ты серая шейка..." -- подумал помощник.
     -- Хотя бы для пользы  убил,  а  то ведь  не достанешь  ее сейчас... --
заметил кто-то из моряков.
     -- Даже не убил, ранил, а она теперь мучается...
     Рулевой, который подстрелил ипатку, стоял в стороне с вызывающим видом,
но чувствовалось, что он сконфужен и не  понимает, почему из-за этой  ипатки
все вдруг набросились на. него.
     --  Я этих уток с  тысячу пострелял, -- сказал он.  --  Кормил  вас все
лето...
     -- Тогда не считается, -- ответил ему  артельщик. -- Ты, можно сказать,
последнюю  утку  убил  сейчас...  Не  улетела, осталась  здесь, а ты  в  нее
выстрелил...
     -- Посмотрите, чего  я  нашла тут...  -- сказала девушка.  Она сидела в
вырытой в снегу ямке, откуда  до этого вспугнули ипатку,  и обметала рукавом
куст шиповника с красными ягодами. --  Помешал ты,  -- сказала она рулевому,
-- а ведь немного осталось  ей до этих ягод... -- И, прижав куст шиповника к
груди, подергала его, но куст не поддался  ей. -- Тут всякое можно найти, --
говорила она, ползая возле сугроба, отпихивая снег руками, грудью, коленями,
-- луг  ведь здесь, значит,  ягоды  должны быть,  цветы -- я слышала,  такие
есть, что и под снегом цветут...
     Матросы  смотрели  на  нее.  Помощнику  сдавило горло, он закашлялся  и
прикрыл рот ладонью. Внезапно ему  почудились крики -- душераздирающие крики
женщин, которые  прыгали  с горящего теплохода на спасательное судно, а одна
женщина оступилась и упала между бортов, и он видел, как она билась внизу...
"Чем я мог ей помочь тогда?" -- подумал он.
     -- Ребята, чего стоим? Навались на ягоды!
     -- Тут их должно быть много -- никто не собирает...
     Моряки расползлись на четвереньках по берегу, снег облепил их  бороды и
мокрую одежду и освещал их потные, разгоряченные лица.
     -- Сдурели мы никак... -- опомнился артельщик. -- Какие тут ягоды? Этот
луг скосили давно... Вот  он, стог! -- матрос показал  на сугроб. --  Сюда с
Аян ездют косить, видно, бросили стог из-за штормов...
     Матросы остановились. Они озадаченно смотрели на артельщика.
     -- Матерью стала, а все получилось как-то не так, по-стыдному, -- вдруг
заговорила девушка,  глядя вокруг расширенными, как у подстреленного тюленя,
глазами. -- А так  хотелось,  чтоб в траве было, среди цветов...  Чтоб среди
цветов было! -- повторяла она.
     --  Стог... Жги, мать  его  в  душу!  -- проговорил  помощник, морщась,
придерживая ушибленную руку.
     -- И вправду, ребята: согреемся хоть...
     -- Со спичками беда, промокли...
     --  Стреляй  в  него...  Стреляй,  слышь  ты...  --  закричал  помощник
рулевому.
     Стог  задымил  со  второго  выстрела.  Дым  выходил  из  него  струями,
заволакивая  распадок, а потом  стал  убывать,  и  казалось,  стог так  и не
загорится, как внезапно он зашевелился и стал оседать, -- видно, внутри  его
все это время проходила невидимая глазу работа -- и разом вспыхнул, выбросив
к  небу гудящий  огненный  столб. В  одно  мгновение снег будто  слизало  на
двадцать шагов вокруг, на  людях задымилась одежда, пар окутывал их с головы
до ног, осыпало искрами, но они не шевелились и как зачарованные глядели  на
огонь...
     -- Баловство развели на берегу, -- сказал, подходя,  механик. -- Судить
вас некому...
     -- Написал я письмо жинке, чтоб  баню к приезду готовила, -- повернулся
к нему, улыбаясь, пожилой матрос. -- Вот только  беспокоюсь насчет почтового
ящика: не успел его  толково приколотить,  письма вываливаются...  Как, если
потеряется письмо?
     --  Видно,  в  трубке  все  дело, --  размышлял радист.  -- А  может, в
выпрямителе?  А  как проверить -- один электрод семь тысяч  вольт!  Короткое
замыкание -- и взрыв... Хотя взрыва, наверное, не будет...
     -- Как  придем в город,  меня  сразу  в больницу положат,  --  говорила
девушка. -- Тепло там, буду лежать на чистой кровати... Вон как толкается...
Старпом, дай руку... Ну и холодные они у тебя, словно лягушки...
     -- Лилька...  -- Помощник  лихорадочно ощупал карманы. -- Вот ключи  от
квартиры... Приходи с больницы: дров нарубим, печку затопим, а?
     -- Во дает! -- захохотал рулевой. -- Тут стог горит, а ему печка...
     Когда  бот отошел, помощник  оглянулся  на остров:  над  ним  кружились
хлопья пепла, словно стая птиц, неизвестно почему залетевшая сюда в эту пору
года.

МЫС АННА

     В  Анне, в портовой забегаловке с  кружевами пивной  пены  на  земляном
полу, с запахом гнили от  винных  бочек,  в  сутолоке  и криках товарищей, с
которыми   Дюжиков  вернулся  с  промысла,  маленькая  гадалка   Аня   вдруг
предсказала ему  скорую гибель, а  он, засмеявшись, выхватил карту,  которую
девочка  сжимала в  худеньком  кулачке, и, не посмотрев на  нее, разорвал  в
клочки. А потом, вернувшись  к столу, глядя через  замутненное дыханием окно
на застывшую бухту и стояночные огни судов, он вдруг подумал об этом всерьез
-- о той последней минуте, которая может наступить не сегодня, так завтра, и
погаснет свет в очах, и вытечет из души вся боль  и вся радость, как  летний
дождевой ручеек.
     Товарищ наклонился к нему:
     -- Генка, ты чего?
     --  Не трогайте  меня! --  Он  оттолкнул  от себя кружки с пивом,  одна
кружка упала и покатилась по полу. -- Не трогайте...
     -- Ошалел? А вроде немного выпили...
     -- Не трогайте меня!..

     Он  вышел  из  столовки  и стал  спускаться по неосвещенному  переулку,
громыхая по высохшим доскам, которые остались здесь после распутицы, а потом
услышал,  как проскрипела на ржавых петлях дверь и кто-то  окликнул его,  и,
оглянувшись,  увидел  своего  товарища,  самого  близкого  среди  остальных,
который  стоял на крыльце столовой, удерживая ворот вздувавшейся рубашки, --
в темноте, словно азимутальный круг компаса, светился циферблат на его руке.
Товарищ  сделал несколько  шагов по  переулку,  окликая  его,  оступился  и,
выругавшись, повернул обратно...
     Он видел совхозный виноградник с левой стороны, огражденный по косогору
невысоким забором, и рябиновые деревья у  дороги с силуэтами крупных осенних
ягод, а справа были поселок, витаминный заводик с большой трубой и общежитие
девушек-сезонниц,   куда  они  собирались  пойти,  хватив  для  храбрости  в
забегаловке. А  потом поселок и виноградники остались позади, открылся серый
голый березняк  на  морском  берегу,  темные  склады, громадины стоявших  на
ремонте  пароходов,  которые   уткнулись  в  берег,  --  здесь   была  самая
глубоководная  естественная бухта  в  мире;  стали  видны  у  воды  дежурное
помещение с флажком,  ветряк для заправки аккумуляторов и небольшой пирс для
рыбачьих лодок.
     Дюжиков  кое-как пристроился на пирсе и попробовал закурить, но ветер в
одну  секунду  растерзал папиросу.  В  тишине шумел ветряк, раздавались шаги
охранницы,  которая ходила туда-назад возле  складов, а в дежурном помещении
светилось  окно  ее  маленькой комнаты,  и  он  видел  головастого карапуза,
который  стоял за нитяным ограждением кроватки  и хватал деснами собственный
палец, -- видно, у него прорезались зубы...
     "Вот так оно и  бывает, -- размышлял Дюжиков.  --  Скитаешься по морям,
радуешься удаче, грубой шутке, шальным деньгам и любви, время несет и кружит
тебя, а потом  какой-нибудь  пустяк, какая-нибудь приблудившаяся  гадалка  в
одну минуту развеет этот туман, и  станет ясно, что ты  уступишь кому-нибудь
место на земле, где, в сущности, никому  не мешал,  никому не  сделал зла, а
если и сделал, то тебе уже давно простили..."
     В темноте  раздался  хруст ломающегося  льда,  веселые голоса  -- бот с
моряками  подходил  к пирсу. Потом внизу послышалось учащенное  дыхание,  он
увидел  руки,  расстилающие на заиндевелых  досках пирса газету,  и  один из
моряков  осторожно взобрался наверх, стараясь не запачкать  выходную одежду.
"Наверное, приехали на танцы в общежитие", -- подумал Дюжиков и, не  вставая
с места, протянул поперек пирса ногу, преграждая путь идущим.
     -- Отбой, -- сказал он. -- Я запрещаю увольнение...
     Матрос, который шел впереди, остановился, зажег спичку и стал подносить
к  его  лицу   просвечивавшие  розовым  ладони,  словно   совершал  какой-то
торжественный ритуал... Дюжиков  ударил матроса по рукам -- спичка  погасла.
Это были ребята  с танкера "Уран", который привез китовый жир  на витаминный
завод.
     Матрос тоже сумел его разглядеть.
     -- Генка, ты чего здесь? -- удивился он.
     Остальные моряки  столпились  на  краю  пирса,  и Дюжиков  слышал,  как
рулевой, который остался в боте, спрашивал у них, что случилось.
     В  начале  сезона,  после  того  как  они сдали  танкеру  тюлений  жир,
случилась неприятность: на витаминном заводе часть жира признали негодным --
в  нем  обнаружили солярку (впрочем, специальных приборов, фиксирующих брак,
на  заводе не  было,  девушки  определяли качество жира  по вкусу),  и  было
неизвестно, по чьей вине попала в жир солярка. Ребята с танкера свалили вину
на них, а они, естественно, на танкер -- чуть было не подрались из-за этого.
Дюжиков  решил,  что подраться с ними и  сейчас не поздно, и,  чтоб побудить
ребят к решительным действиям, он, приподнявшись,  толкнул переднего матроса
ногой.
     -- Генка, -- сказали ему. --  Нас пятеро, накостыляем мы тебе по первое
число... Лучше отойди, чего привязался?
     Дюжиков задумался. "Разве они виноваты, что со мной случилось такое? --
думал он.  -- Только испорчу  им выходной день... Запомнят, что сидел  тут и
мешал, и то ладно..."
     -- Не трогайте меня! -- проговорил он и убрал ногу.
     -- Да мы и не трогаем, на кой ты нам сдался...
     Они зашагали по берегу, обсуждая этот инцидент, -- решили, что  человек
выпил и  не  знает,  куда себя  деть,  а  матрос,  которого Дюжиков толкнул,
задержался  перед освещенным  окном дежурки  и  потер загрязнившиеся  брюки.
Некоторое  время  были слышны их шаги, а  в море стучал двигатель уходившего
бота, а потом все стихло.
     "Здравствуй!  --  сказал  Дюжиков  мальчонке,  которого  видел  в  окне
дежурного помещения. Мальчик  к  этому  времени  оставил палец и разглядывал
какой-то предмет на полу, свесившись с кроватки настолько, что был виден его
младенческий и  словно помятый задик. -- Игнорируешь? -- усмехнулся Дюжиков.
-- А того не понимаешь, что можешь запросто вывалиться из кроватки, и мамаша
не узнает об этом, охраняя свои дурацкие склады, которые  не нужны никому на
свете... Вот ты родился, когда я был в море, даже не дождался моего прихода,
-- говорил ему Дюжиков. --  И много  девушек не дождались  меня -- почти все
вышли  замуж,  только  девчонки с  витаминного  остались,  но  и они  завтра
уезжают... А тебе на это плевать, ты даже знать не хочешь, что какой-то дядя
сидит под твоим окном и ведет с тобой разговор..."
     Ему в конце концов  удалось  закурить, и он смотрел, как ветер выдувает
из папиросы искры, уносит в море и гасит на лету. Наверное, было холодно, но
Дюжиков этого не чувствовал. Было время темных ночей, луна только родилась и
еще не давала  света -- ее тоненький  серп  был  обращен  к востоку, а лед у
берега  тускло  блестел,  уходя в темноту, а потом открывался взгляду далеко
впереди,  где  его  освещали  стоявшие  на  рейде  пароходы.  За  пароходами
начиналась морская кромка с туманными завихрениями  над остывающей  водой --
там  происходил  процесс  льдообразования,  и  сквозь толщу  тумана  размыто
проступали береговые знаки: маяк де-Кастри на левом мысу и треугольный огонь
на правом -- сигнал, предвещавший непогоду.
     Дюжиков  спустился с пирса на лед и, поскользнувшись, едва  не  упал  в
воду -- то был след бота,  который уже затянуло шугой. Придерживаясь за пирс
рукой, он попрыгал на месте: лед был крепкий, даже не треснул.
     Он шел, ориентируясь на огонь первого судна, которое находилось намного
ближе  остальных,  -- это особенно стало заметно сейчас, когда он смотрел на
пароходы  со  стороны,  -- и боролся  с ветром, который был  особенно  силен
здесь,  на  открытом месте. Иногда ветер просто тащил его по гладкому льду и
норовил опрокинуть, и  тут  Дюжиков сообразил, что сам помогает ему, вернее,
помогает  его распахнутый плащ болонья, и уменьшил его парусность, застегнув
плащ  до  последней  пуговицы, а концы засунул в карманы брюк. Если ветер  и
представлял противоборствующую  сторону, то  основной противник  --  лед  --
только  подавал голос:  трещал и гнулся под ногами.  Огни  судов уже горели,
казалось, в нескольких шагах, и Дюжиков даже забеспокоился, что доберется до
кромки без приключений. А на кромке что ему делать?  Не  прыгать же  сдуру в
воду, он еще в своем уме...
     Дюжиков уже  хотел повернуть обратно, как вдруг  лед как-то молча,  без
треска,  осел  под ним,  прогнулся  и стал  всей массой уходить  из-под ног,
набирая скорость, но, достигнув  мертвой точки, лед не проломился, наоборот,
стал  стремительно  выпрямляться,  а  потом снова уходить... Это были  такие
захватывающие падения и  взлеты, что  Дюжиков совсем ошалел  от радости:  он
бежал и бежал вперед, по волнам льда, сердце у него колотилось...
     Первый  пароход, углевоз "Пржевальский", он  проскочил бы,  наверное, с
ходу, если б вдруг не увидел  вахтенного матроса на  подвеске -- тот обдирал
сжатым воздухом старую краску.  Дюжиков крикнул  ему, и матрос, раскачиваясь
на  доске  за  бортом, оглянулся и затряс головой  --  наверное, решил,  что
почудилось, а потом снова принялся за работу. След бота оканчивался здесь, и
Дюжиков понял, что ребята, с которыми он повздорил на пирсе, не с "Урана", а
вот с этого углевоза, и засмеялся: хоть появилось  какое-то оправдание тому,
что он  притащился сюда, -- не разобрался  в темноте, подумал, что  ребята с
"Урана", и нагрубил им, а они, оказывается, с  углевоза, и он  признает свою
ошибку... Танкер "Уран" был следующий по очереди. Дюжиков видел его огромный
трюм, путепровод и помповое отделение с грузовыми насосами. Он обошел танкер
с кормы -- здесь,  у борта,  лед был прочный, словно его приварили к железу.
Одна  каюта была освещена, и Дюжиков, подтянувшись  на руках, заглянул через
толстое стекло. Он увидел женские волосы, рассыпавшиеся на подушке,  и голую
руку с оттиском пружин на коже -- милую, родную руку буфетчицы Вали... И его
вдруг, как тогда, на пирсе, когда он смотрел на мальчонку, поразила какая-то
открытость  людская,  их  беззащитность в этом мире:  вот спит девушка, и ее
далеко  видно в  темноте,  а  рука  подвернута,  и  она ее даже поправить не
может...
     "Валя, роднуленька моя, -- проговорил он. --  Спишь, дурочка, и даже не
догадываешься, что я смотрю на тебя..."
     Он  обошел еще  два судна: "Алданлес"  и большой учебный  парусник.  На
"Алданлесе"  крутили фильм,  и он видел людей  в кают-компании -- на их лица
падали свет от экрана и отражение событий, которые они сейчас переживали; на
паруснике  рубились  в домино: были  видны только  кулаки  с зажатыми в  них
костями домино, кулаки обрушивались  на  стол, но ударов  не было слышно  --
тоже кино, только  немое... Впереди оставалось одно судно -- его зверошхуна,
и туда не было смысла идти, потому что на судне сделали дегазацию -- травили
крыс и тараканов цианистым водородом, каюты  были опечатаны,  вся команда на
берегу,  там  ни  одной  души не  было...  Но  он  все-таки  пошел туда и  в
каких-нибудь десяти  метрах от  шхуны провалился  в воду:  лед  разошелся  с
грохотом,  словно  его  раскололи  изнутри,  Дюжиков  ощутил  ногами  бешено
несущуюся воду,  судорожно ухватился за ледовую кромку,  поранив  руки  о ее
рваные  края,  а  отколовшиеся  осколки течение словно  выстрелило  в океан.
Течение  тянуло  его  -- казалось, оторвет  руки, и Дюжиков  понимал, что не
выдержит, что течение сильнее его, что его унесет к чертям...
     "Анна, --  сказал он,  --  почему ты  топишь меня, зачем тебе надо меня
погубить?.."
     Вдруг  захотелось закричать кому-нибудь, что он  здесь, тонет,  что все
случилось  так, как показала карта, и он в нее  поверил... И он  закричал --
ребятам в забегаловке,  мальчонке, тянувшемуся  к игрушке на полу, буфетчице
Вале, которая  спала  в нескольких  метрах от него... Он закричал всем, кого
любил,  и  ему   хотелось,   чтоб   откликнулся  кто-нибудь,  чтоб  услышать
человеческий голос,  чтоб увидели, что он здесь -- тонет, а потом пускай его
уносит, уносит к чертям...
     Ему  откликнулся  медвежонок.  Он  висел  на  обдуваемом  борту  шхуны,
вцепившись когтями в планшир, и тоже боролся с судьбой и тоже открывал пасть
-- звал на помощь...
     "Забыли Катьку, --  тоскливо подумал Дюжиков,  -- вот ведь везет ей..."
Этой Катьке,  лопоухой,  с  белой грудкой,  которая выдавала  ее гималайскую
породу, в  самом деле везло на приключения:  за свою крохотную морскую жизнь
она уже  несколько раз падала за борт и каждый раз ее чудом замечали и чудом
ее  удавалось спасти. В  последнее время у нее пропал голос --  от  судового
магнети