зма,  не  помог  даже медный  ошейник, и Дюжиков  удивился,  что  она
кричала. Наверное, голос у нее появился от страха...
     Между  бортом шхуны  и матросом была неширокая полоса  воды,  если б не
течение, он  одолел  бы  ее  в два-три гребка, а  забраться  на  судно  было
нетрудно:  как раз  с этого  борта в воду свешивался  веревочный трап. Но он
знал, что,  если  разожмет пальцы,  он пропал,  течения  ему  не  одолеть, и
вспомнил, как погиб его товарищ в Антарктике: тоже думал, что переплывет вот
такой ручеек, но не переплыл, вода остановила  сердце, а здесь вода была как
вода  и все было бы  нормально, если б  не течение... И тут он  увидел,  что
кромка, за которую  он ухватился,  уже  не кромка,  а  огромный отвалившийся
кусок  льдины -- наверно, где-то во льду была трещина и течение  размыло ее,
-- и эта льдина наклонилась, ее разворачивает и начинает крутить,  устремляя
в   водоворот,  в  толчею  волн,  и  расстояние  между  бортом  шхуны  и  ею
сокращается...  Он  отметил  это сразу  и  сразу  понял,  что  спасен,  что,
наверное, сама Анна протягивает ему руку, и если он  не ухватится за нее, то
грош ему цена как моряку...
     ...Дюжиков свалился на палубу и лежал, не  в силах подняться, примерзая
одеждой к  доскам  настила,  а  потом  вспомнил про медвежонка  и,  шатаясь,
поднялся  на ноги, подошел к борту. Он или потерял координацию,  или  пальцы
его  не  слушались  --  никак не  мог  ухватить  Катьку  за  бортом,  и  та,
поторапливая матроса, укусила его за палец...
     Держа  Катьку  на руках, расшвыривая  ногами  пустые  жестяные банки  с
красными  наклейками,  Дюжиков  поднялся  в  рубку  --  только  она не  была
опечатана.  Он стащил  с себя  мокрую  одежду,  развесил  ее  на компасе, на
рулевом колесе, на двери.  В штурманской он увидел рабочий  костюм капитана,
который висел на гвоздике над  столом,  а  в  углу,  под грелкой,  обнаружил
свитер без рукавов,  который еще не  успели использовать в качестве  половой
тряпки. Костюм  пришелся  впору,  так обтянул его,  словно  давно ожидал той
минуты,  когда Дюжиков  его наденет.  Дюжиков пожалел,  что  нет  зеркала --
щеголять в капитанской форме ему еще не приходилось. "Если попаду сегодня на
танцы, все девчонки будут мои!"  -- неожиданно подумал он и на всякий случай
проверил  карманы, чтоб быть в курсе капитанского  имущества,  но ничего  не
обнаружил  примечательного,  кроме  квитанции  из  вытрезвителя,  двухлетней
давности. "Зачем он ее сохраняет?" -- удивился Дюжиков, а потом подумал, что
с этой квитанцией,  по-видимому, связаны у  капитана какие-то  воспоминания:
дурные или  хорошие -- это теперь не так  важно, главное, что запомнились...
Окликнув  Катьку,  он  спустился на  палубу и  вдруг увидел  бот с  молодыми
моряками, который отходил от парусника.  В  том,  что он  не проворонил этот
бот, Дюжиков  увидел для себя  какое-то радостное предзнаменование.  "Теперь
все, -- подумал он  весело. -- Раз переломил судьбу, значит, все пойдет, как
я хочу..."
     ...В окне дежурного помещения по-прежнему  горел свет,  но  мальчонки в
кроватке не было, и со смятением в душе  Дюжиков открыл дверь. Мальчик  спал
на  полу, крепко прижав  к  груди  надувную  резиновую лягушку.  Из-за  этой
лягушки  он,  наверное,  и вывалился из кроватки, но следов ушиба Дюжиков на
нем не увидел...  "Молодец,  --  подумал  он. --  Настоящий  мастер  высшего
пилотажа!" Он перенес спящего  мальчика в кроватку, потом развернул  плащ  и
выпустил из  него  медвежонка.  "Это тебе  подарок  от меня",  --  сказал он
мальчику. Подошел к зеркалу и пожалел, что мальчонка спит и не видит, как он
стоит  здесь,  красивый,  в  капитанской  форме,  --  такое  ему,  наверное,
запомнилось бы надолго.
     -- Много ты потерял, это я тебе дружески говорю! -- сказал он. -- Но не
переживай: у тебя еще все впереди...
     В Анне, в  общежитии  витаминного  завода  с  портретом И.В.Мичурина --
великого  преобразователя  природы  --  на   стене,  в  обществе  дурашливых
девчонок,  которые  уезжали на  материк,  в  сутолоке и криках товарищей,  с
которыми Дюжиков вернулся с промысла, маленькая гадалка Аня  предсказала ему
долгую  жизнь -- или забыла,  что  уже гадает ему во  второй  раз, или у нее
плохие карты кончились, -- и он, засмеявшись, поцеловал ее в смуглую щеку, а
потом, подойдя к столу, грохнул кулаком.
     -- Генка, ты чего? -- спросил у него товарищ.
     -- А ты чего?
     -- Я -- ничего...
     -- Вот и хорошо! -- засмеялся он.


АФОНЯ

     Памяти А.Н.Белкина

     Всю ночь Афоня пробыл на  Нерпичьем мысу.  В полсотне  шагов от него на
широкой  галечной лайде лежало стадо тюленей. Афоня  наблюдал за ними, делая
записи  в тетрадке. Едва начало светать, как зверь ушел в море.  Тогда Афоня
направился к своей лодке. Лодка стояла  в небольшом  заливчике, образованном
осохшими камнями. Афоня  спустился к ней, прыгая с валуна на  валун. Со всех
сторон  поднимались в небе черные зубы скал,  кричали птицы. На берегу лежал
якорь от  лодки.  Афоня нагнулся, чтоб поднять его, и отпрянул  назад --  со
скалы прыгнул зверь. Это был сивуч -- морской лев весом  с трех  здоровенных
быков.  Он  угодил  прямо  на  якорь  и  тотчас уснул,  не обратив на  Афоню
внимания. "Лодка пришвартована  надежно", -- усмехнулся Афоня. Он вытащил из
кармана тетрадку, карандаш и  записал: "Должен отметить  про сивуча, который
свалился со скалы". Потом он залез  в лодку и закурил, не зная,  что делать:
он не решался  разбудить зверя. "Чтоб  тебе сгореть!" -- разозлился  Афоня и
обрезал якорный линь ножом.
     Обогнув  мыс, Афоня  некоторое  время  шел  морем и  вскоре добрался до
бухты. Это был  небольшой  ковш с бочками для  швартовки мелкосидящих судов.
Впереди стал виден поселок: выгон с конями, желтое здание метеостанции и две
серые полосы изб, разделенные широкой  улицей.  За выгоном, на мостках через
речку, Сашка, двоюродная Афонина сестра, полоскала  белье -- он узнал ее  по
розовой рубахе. На метеостанции заговорило  радио: московский диктор пожелал
всем  спокойной  ночи, а потом заиграли гимн. "Скоро Марьюшка выйдет  огород
полоть", -- вспомнил Афоня. Он заглушил мотор и выволок лодку на берег.
     По  отливу  бродили собаки,  оскальзываясь  лапами на  мокрых  голышах.
Галька была усеяна обглоданными  остовами  рыб  и  серо-зелеными трепещущими
пластами  осохшей камбалы.  Течение  речки  здесь  останавливалось,  образуя
широкую  пресноводную затоку.  Вода в ней была мутной от рыбьих молок и  так
воняла,  что стало  трудно  дышать.  Афоня опустился у  воды на  корточки и,
отворачивая  лицо,  принялся мыть сапоги.  Возле ног плеснула рыбина. Афоня,
изловчившись,  поймал ее. Это был отнерестовавшийся толстолоб -- белобрюхий,
с оголенным до ребер боком. Он  глядел на Афоню, раскрывая  пасть,  -- будто
что-то  говорил ему... "Вон как его ободрало на  гальке! --  думал Афоня. --
Надо  ж  было целый  океан перебежать, чтоб пухнуть в этом  вонючем месте...
Неужто нельзя его  жизнь по-другому  переделать?" -- И он  выпустил рыбину и
достал свою тетрадку.
     Афоня шел к поселку и думал про ученого Белкина. Ученый Белкин изучал и
рыбу, и птицу, и зверя так,  словно имел дело с людьми. Афоня подружил с ним
прошлой  весной, когда ученые  зафрахтовали  на  сезон зверобойную шхуну, на
которой Афоня работал. Шхуна  пошла  по Курилам: они  кольцевали  котика  на
лежбищах, изучали миграцию зверя, отлавливали птиц на базарах. А в  рулевой,
возле компаса, лежала толстая тетрадь,  и Белкин заставлял вахтенных вести в
ней записи: какой зверь прошел? Какая  птица пролетела? В каком направлении?
-- в тетради вопросов было много.  Афоне нравилось отвечать на  эти вопросы.
Он был  зверобой и раньше  смотрел на море с  одной  стороны: удобно оно или
неудобно  для  промысла.  Теперь  он начал  понимать, что море существует не
только для того, чтобы стрелять, зарабатывать деньги,  умирать в нем,  а что
живет  оно своей  жизнью,  похожей на  человеческую,  и  убивать  эту  жизнь
постыдно  для человека.  В конце концов  Афоня  бросил  работу и вернулся  в
родной поселок. Но жизнь у него в поселке не ладилась, и Афоня думал сейчас:
"Запишу  чего побольше  и поеду  во  Владивосток к  Белкину. Пускай берет  к
себе".
     По  правую сторону речки  был  луг. Он  тянулся, огибая  поселок, через
широкое плато, за которым чернела вырубка. На лугу косили траву женщины. Они
разделись  до  лифчиков, ритмично и одинаково  махали  косами. Их  головы  и
розовые спины будто плавали,  то  исчезая, то появляясь на седом, клубящемся
под  ветром  лугу.  Потом разом  засверкало  что-то...  "Косы  вострят",  --
догадался  Афоня  и  невольно  потер  одна об  одну ладони,  будто уже водил
бруском  по  кривому  полотну  косы...  В  двенадцать  лет,  оставшись   без
отца-матери, начал он  ходить в море вместе  со взрослыми мужчинами, и с той
поры не мог  увидеть ни косьбы, ни сева,  ни  жатвы. Уходил  в море с ранней
весны и до поздней осени -- только  вода и  лед были у  него  перед глазами.
Вода и лед. И сейчас они стояли перед глазами -- мешали смотреть...
     Афоня обернулся, услышав шум за спиной,  и увидел паренька  -- тот брел
по  речке, выгоняя из  воды морских  уток. Утки неуклюже побежали по берегу,
пытаясь  выбраться  через  гребень  к морю.  Паренек  бросился им наперерез,
подбивая  камнями.  Когда Афоня подошел, паренек уже  потрошил добычу.  Одна
утка  --  остроклювый крохаль  -- ползала  по гальке, выпустив крыло.  Афоня
хотел  взять подранка, но паренек опередил его, наступив на птицу ногой. Это
был Мулинка Аттэхе, отец которого утонул в прошлую путину.
     -- Зачем крохалей губишь? -- спросил Афоня.
     Мулинка не отвечал.
     -- Должен  ведь  знать,  что запрещено, -- говорил Афоня. --  Станет на
крыло, тогда бей, а теперь нельзя, потому что она необлетанная.
     -- Тебя где пропал? -- спросил Мулинка, не глядя на него.
     -- Ходил на мыс... Чего ж ты не зашел ко мне, вместе пошли б?
     -- Наша скоро ходи в другое место, -- ответил Мулинка.
     -- Это куда? -- поинтересовался Афоня.
     Мулинка заколебался, не решаясь открыть свой секрет:
     -- Тебя будет смеяться...
     -- Разве я посмею? -- удивился Афоня.
     -- Афоня нету труса,  -- сказал он. -- Мулинка тоже нету труса... -- И,
недоверчиво глянув на Афоню, спросил: -- Тебя наша друг?
     Афоня кивнул.
     -- Мулинка будет выручить друга... -- Он остановился  и набрал в легкие
воздуха.
     Афоня непонимающе смотрел на него. Мулинка продолжал, возбуждаясь:
     --  Афоня  нету  виноватый!  Марьюшка  виноватый, орленка  виноватый...
Орленка наша кишки выпущу! -- прибавил он со злобой.
     -- Это зачем? -- удивился Афоня.
     Мулинка исподлобья смотрел на него. Он стоял против Афони, засунув руки
в  карманы  дырявых штанов. Штаны до  колен  покрывала  рубашка  из  грубого
полотна  с  косым  воротом и с  застежками  на  боку.  Ее опоясывал  широкий
матросский ремень.  На  ремне  висело два ножа в  деревянных ножнах. Смуглое
грязное лицо Мулинки с заветренной кожей на скулах, с пухлым  ртом и круглым
нежным  подбородком будто  освещалось  черными, косо  разрезанными  глазами;
черные  волосы  были,  как  у  большинства  орочей,  заплетены  в  маленькую
косичку... "Красивше его  в поселке не найти!  -- подумал Афоня. -- Ни в чем
его природа не обидела, так разве не должен он блюсти ее!"
     -- Мулинка,  -- сказал он,  --  а помнишь, как ты жеребенка  приметил в
небе?
     -- Какой жеребенка?
     -- Малой  еще  был совсем, -- засмеялся Афоня радостно. -- Посмотрел на
облако -- будто красный жеребенок стоит! -- и как заорешь на весь поселок...
Эдак ты сообразил тогда, я б и теперь не догадался!
     Мулинка переступил с ноги на ногу.
     -- Тебя понимай нету, -- ответил он.
     --  Э-эх!  --  Афоня  плюнул в  сердцах,  достал  тетрадку  и  записал:
"Возмущался  всей  душой,  наблюдая,  как  бьют  уток  камнями. В этом  деле
участвовал Мулинка Аттэхе..."
     В  тетрадке остался один чистый листок. "Пойти к Марьюшке,  чтобы взять
тетрадок", -- решил  Афоня. Он двинулся  дальше.  Мулинка долго смотрел  ему
вслед.
     На выгоне стоял сарай  для соления икры, подпертый столбом от ветра. Он
был  пустой, без двери, и весь  проем занимало  разросшееся паучье гнездо...
После того, как вырубили  вокруг поселка лес, как обмелела бухта, он потерял
промышленное значение. Засолочный пункт перенесли в Крестьяновку -- районный
центр, который  находится  в восьми  километрах  отсюда  к югу.  Там  теперь
швартовались  рыболовные  и зверобойные  судна.  И давным-давно  стоял  этот
поселок у всего света на краю, только вертолет раз в месяц привозил почту да
метеостанция работала  --  давала  сводку  побережным рыбакам, ловившим рыбу
ставными неводами.
     Кони шли по мосткам.  Афоня протерся среди  конских  боков  на  мостки,
набрав на одежду  линялого конского волоса.  "Кони  слиняли!" -- обрадовался
Афоня.  Для него это была великая новость. Он остановился и посмотрел вверх.
На горе виднелись просторные пятистенные избы, повернутые торцами от моря, с
далеко отходившими по скату огородами. Афоня увидел русую Марьюшкину голову,
склоненную  спину и руки, быстро  сновавшие в грядке.  Он крикнул  ей,  чтоб
подошла.
     Марьюшка спустилась  к мосткам и  остановилась  в  нескольких шагах  от
него,  спрятав руки за спину. На ней была белая рубаха, украшенная на  груди
разноцветными  лоскутами.  Гладко  причесанные  волосы  открывали  невысокий
крутой лоб. Ее лицо, плоское и чуть выдававшееся вперед нижней своей частью,
казалось   некрасивым,   но   трогало   какой-то   доверчивой,   полудетской
серьезностью. Была  она  маленькая  ростом, с  широкими большими ступнями, с
серьгами  в ушах. И было  Марьюшке пятнадцать лет, на три года  меньше,  чем
Афоне. Училась она в седьмом классе в Крестьяновке, а сейчас у Марьюшки были
каникулы.
     -- Позвал, чтоб тетрадок купить, -- сказал Афоня в большом смущении. --
Исписал свои: вот, один листок остался...
     -- Зачем покупать? -- ответила она, и у нее что-то хрустнуло за спиной.
-- Я тебе так дам.
     -- Сколько у тебя есть?
     -- Четыре штуки. Да еще маманя взяла одну на письма.
     -- Все  равно  не хватит  мне,  --  подумав, сказал  Афоня.  --  Забегу
как-нибудь в крестьяновский магазин...
     Она ничего не ответила. Афоня прислушался, приставив к уху ладонь:
     -- Должно, вертолет везет почту...
     -- Не видать ничего...
     -- Так его не увидишь сейчас... Это я  по  мотору распознал, -- ответил
Афоня и рассмеялся.
     --  Пойду я, Афанасий,  --  сказала  она нерешительно,  --  а то маманя
заругает, велела на огороде быть.
     "Чегой-то  она вертит  в руке?" -- заинтересовался Афоня.  Он глянул  в
воду под мостками, увидел тяжелый узел Марьюшкиных волос с вонзившимся в них
красным  гребнем,  загорелые крепкие  лодыжки,  округлые Марьюшкины  руки  с
ямочками  на локтях  и  перепачканные  землей  кулачки,  откуда  на  длинном
хвостике свешивалась репка... "Чудно как!" -- встрепенулся Афоня.  Он достал
тетрадку  и записал: "Наблюдал Марьюшку  под  мостками.  Заметил в  ее  руке
репку"... И с радостно бьющимся сердцем посмотрел на нее.
     -- Ты чего записал? -- встревожилась она.
     Афоня прочитал.
     --  Эх ты, Афанасий! --  только  и  сказала  она. Помолчала и добавила,
отворачиваясь:-- Я маманю просила вчерась, чтоб  заговорила она тебя. Сильно
упрашивала, только маманя отказалась.
     -- Зачем ты? -- не понял Афоня. Он думал о другом и все глядел в  воду,
но вода теперь была пустая.
     Тут Марьюшка обернулась и, словно пересилив себя, посмотрела на него.
     --  А где твоя рубашка морская, с якорем?  --  спросила она.  --  Ну, в
которой ты на танцах был?
     -- Суконка? -- догадался Афоня. -- Так я ее оставил Ивану.
     -- Верно, ни к чему тебе теперь, -- сказала она, оживляясь,  с какой-то
мрачной радостью.
     Афоня насторожился, почувствовав в ее словах что-то неладное.
     -- Пойдем рябину собирать? -- предложил он, чтоб перевести  разговор на
другое.
     -- Афанасий, -- сказала  она, -- ты ко мне  не приходи. Маманя сказала,
чтоб не приходил больше.
     -- Маманя? -- переспросил он, недоумевая.
     -- Не приходи, -- повторила она твердо. -- Так что прощай, Афанасий...
     -- Марьюшка... -- растерянно проговорил Афоня.
     Она  пошла   огородами  обратно,  вначале  медленно,  опустив   голову,
размахивая невпопад руками, потом  побежала  и пропала в воротах. На мостках
осталась лежать репка. Афоня с минуту смотрел вслед Марьюшке,  потом перевел
глаза на репку,  поднял ее и положил в  карман. "Должно, плачет сейчас... На
людях не позволит себе... Гордая!"  -- подумал Афоня о Марьюшке и задумался.
Он не думал  о том, что случилось между ними,  потому что его  внимание было
отвлечено другим, еще более  необъяснимым  происшествием, которое  непонятно
взволновало его. Это была запись в тетрадке о Марьюшке и репке. До этой поры
Афоня записывал свои наблюдения за зверем, птицей, рыбой, а тут ни с того ни
с сего записал нечто совсем другое. И хотя Афоня не смог бы объяснить, зачем
ему надо было  писать  это, но  чувствовал в нем  какой-то  тайный радостный
смысл.  И его  обидело, что Марьюшка ничего не почувствовала  в этих словах:
"Не сумел ей душу перевернуть! А  ведь все  здесь по мне, все перед  глазами
стоит... Это чтоб красоты такой не видеть, уток бьют камнями... Э-эх!"
     Над  Нерпичьим мысом показался почтовый вертолет.  Почтальонша  --  она
работала  на  огороде,  -- завидев вертолет,  опрометью  бросилась  в  избу,
вытирая на ходу о передник руки. Через минуту она выскочила оттуда с мешком,
прыгнула на неоседланную лошадь и погнала ее к лугу.  Вертолет  тем временем
уже перевалил ковш и  пополз над поселком, сотрясая мощным винтом воздух. Он
закружил над лугом, но груз не сбрасывал, ожидая, когда доскачет верховой. В
поселке  затявкали  собаки,  заскрипели ворота и калитки -- народ заспешил к
почте. Когда Афоня  подошел  туда,  почтальонша  уже выдавала конверты. Люди
потрошили  их, выхватывая заветные листки, тут же читали,  не отходя, словно
застывали на  месте. Которые еще  не получили письма, напирали  на передних,
нетерпеливо лезли к окошку,  лягая  шнырявших  под ногами собак,  не обращая
внимания на орущих детей, цеплявшихся за материнский подол. Которые не умели
читать, суетились больше других, отыскивая тех, кто поскорей освободится...
     Афоня  стоял и  смотрел во все глаза --  он будто впервые видел  такое.
"Сбежались, ровно на. пожар! -- удивлялся он. -- А чего в тех  письмах? Ведь
в них и нет ничего!" Он увидел  Марьюшку, приметил  на ней выходную блузку и
мокасины. Руки у Марьюшки были  чистые, волосы заколоты по-другому ("И когда
только успела!"), но стояла она в стороне и была здесь словно чужая. Взгляды
их встретились. Афоня увидел в ее серых глазах такую  страшную, непоправимую
обиду на него, что тотчас отвернулся. "Марьюшка письмо не  получила,  некому
ей писать теперь... Она мне этого никогда  не  простит!" - думал  он, быстро
поднимаясь к дому.
     Жил  Афоня у Сашки -  она у него  одна осталась из родни. Отец  у  него
умер, а мать погибла в осенний паводок, шесть лет тому назад. Тогда с неделю
беспрерывно лил  дождь, речка вздулась  и вода ее, перемешанная с плавником,
пошла  валом  сверху, ломая  живой  лес, избы,  лодки...  Много  она  народа
погубила. Теперь поселок перенесли повыше в горы - хоть и вертолет летает, и
метеослужба рядом, а мало ли что может случиться?
     Афоня  открыл калитку, вошел во двор. Двор был  обнесен плотным забором
из  двухдюймовых  досок с номерами -  такие доски  возили  на крестьяновский
рыбокомбинат пароходы. Через  двор  были протянуты веревки с  мокрым бельем.
Афоня добрался до  сарая - там тяжело воняла медвежья солонина. Возле порога
лежала растянутая  на  клячах (палках)  сеть, валялись аккумуляторные ящики.
Афоня споткнулся, постоял, привыкая к  тем