у, вытирая мокрые
руки полотенцем. -- Кому он нужен теперь, этот луг? Город здесь будет, порт.
Нефть  обнаружили,  папаша...  Пер-спек-тива! А  ты  говоришь  --  лошади...
Ресторан открывается,  на сто восемьдесят  мест! Так что завтра  приходи,  а
сейчас ступай, закрывать буду...
     -- Тут вот какое дело... -- начал было плотник, но не успел договорить:
сверток на столе зашевелился, раздался плач ребенка.
     Официант от неожиданности выпучил глаза.
     -- Что это у тебя?
     -- Сын...  На море родился,  можно  сказать,  отлученный от материнской
груди,  -- торопливо  заговорил плотник,  качая ребенка.  -- Хочу,  чтоб  он
земное крещение принял...
     -- Чего?
     --  ...а  место  здесь как раз подходящее:  и  луг,  и  кони  --  самая
настоящая земля...
     -- Вот что, папаша...  --  Официант  отбросил полотенце  и взял его  за
плечи,  намереваясь  вытолкнуть  на  улицу. -- Иди отсюда,  а то милиционера
позову!..
     -- Погоди ты!  -- воскликнул плотник, упираясь с  силой, неожиданной  в
его щуплом теле. -- Ты мне  одно скажи: у тебя есть какая баба на примете? Я
уплачу за совет, вот тебе деньги.
     Официант инстинктивно принял деньги. С минуту он молчал, переводя глаза
с  плотника  на  ребенка,   что-то  соображая  про  себя,  а  потом  спросил
неуверенно:
     -- Так тебе что, баба нужна?
     -- Во-во!  -- обрадованно  закивал плотник. --  Чтоб с грудью... Пойми:
нельзя уходить в море без этого!
     -- Так бы и говорил, -- усмехнулся официант. -- А то плетешь черт знает
что... Значит, так: свернешь сейчас налево в переулок и иди, пока не увидишь
кирпичный  дом...  Четвертый  этаж,  тридцать вторая комната, спросишь Лизку
Королеву... Ну, ступай, ступай...
     В фойе общежития дремал на топчане вахтер, в ярком электрическом свете.
Плотник прошел мимо него, ступая на цыпочках по кафельному полу, механически
качая ребенка; мальчик совсем проснулся, но вел  себя спокойно,  поглощенный
решением первой в жизни самостоятельной задачи -- заполучить  соску, которая
выпала изо рта и находилась где-то в районе щеки...
     Отыскав нужную  комнату, плотник постучал в  дверь ногой  -- руки  были
заняты -- и,  не услышав  сигнала с обратной стороны, надавил плечом. Дверь,
пронзительно заскрипев, отворилась.
     В глубине комнаты голубовато  отсвечивало за шторами окно, периодически
освещаемое грозой. Плотник разглядел никелированную кровать, стул с одеждой,
пепельницу  на  полу. С кровати протянулась голая рука, заметалась в поисках
одежды. Испуганный женский голос спросил:
     -- Кто тут?
     -- Это я... --  застеснявшись, пятясь к  двери, ответил плотник. -- Я в
коридоре подожду...
     Ждать  ему почти не пришлось. Дверь  приоткрылась, молоденькая девушка,
одергивая полы куцего халатика, удивленно посмотрела на него.
     -- Вам кого?
     -- Мне надо Лизу Королеву.
     -- Ну, это я... А вам чего?
     -- Мне  в  столовой про  вас  сказали...  Тут такое дело: надо  ребенка
накормить...
     -- Какого ребенка? -- Она посмотрела на сверток в его руках. --  Вы про
что, папаша?
     -- Лизка, -- послышался из комнаты мужской голос. -- Если это ребята за
мной пришли, так я сейчас...
     -- Замолчи ты... -- Она притворила дверь и, с возрастающим любопытством
глядя то на плотника, то на ребенка, сказала: -- Да вы не темните, говорите,
что у вас...
     Плотник, как-то сразу успокоившись, вразумительно изложил свою просьбу.
     Девушка засмеялась.
     -- Какое у меня молоко...
     -- Чего ж он сказал?
     -- А потому, что он мерин паршивый... Вы так чудно говорите, что и я не
поняла сразу. -- Она потянулась к  свертку  и,  отвернув  клеенку, поправила
соску. -- Вам надо в родильный дом идти, а тут женское общежитие...
     -- Куда ж мне теперь идти, мне на судно пора, -- ответил плотник.
     -- Девчонки у нас, все такие, как я, только... -- Она подумала немного,
и лицо у нее вдруг оживилось.  -- Вы подождите меня тут, я скоро обернусь...
-- И крикнула на ходу: -- В комнату не заходите, непорядок там...
     -- Лизка... -- Из комнаты выглянул паренек, смуглый, в суконке, надетой
на голое тело. -- Куда это она?
     -- Сейчас придет, -- ответил ему плотник.
     Паренек,  оглянувшись на него, сунулся обратно в комнату, оставив дверь
неприкрытой, и стал одеваться второпях.
     -- Приперся ты, папаша, в неподходящее время, -- сказал  он. -- Даже не
успели любовь прокрутить...
     -- Жинка твоя? -- поинтересовался плотник.
     -- Какой там... А ты с судна?
     Плотник кивнул.
     -- "Алданлес" еще не ушел, не знаешь?
     -- Так кто же она тебе? -- спросил плотник. -- Может, невеста?
     -- У нас только одна невеста, -- ответил тот. -- Море наша невеста.
     --  И  море земную  ответственность  имеет,  -- сказал плотник.  --  Не
простит оно тебе, если девчонку обидишь...
     --  Чудной ты, папаша,  однако! -- заметил  паренек,  он  уже  собрался
уходить. -- Ну, бывай пока, в море обсудим этот вопрос...
     --  Чего ж  уходишь  так?  Хоть попрощался  б...  --  сказал  ему вслед
плотник.
     Тот, не оборачиваясь, отмахнулся от него.
     Лизки все не было, а вместо нее  пришли несколько  девушек -- наверное,
Лизка  им  все  рассказала;  потащили  плотника  в  комнату, накрыли  стол с
закуской,  с  початой  четвертинкой  водки  и,  охая, посмеиваясь, принялись
обсуждать его неожиданный приход. Это были совсем  еще молоденькие  девушки,
но с  ребенком  они обходились  умело, перепеленали его, хотя в этом не было
необходимости, баюкали его  на руках,  а  потом Лизка,  не заходя в комнату,
сказала,  чтоб ей  передали ребенка, и унесла  куда-то.  Плотник,  так  и не
притронувшись к еде, сидел посреди комнаты.  Стул под ним был расшатанный, с
поврежденным  сиденьем,  несмазанная  дверь   скрипела;  оконные  шпингалеты
кое-как  держались, доски пола  были  плохо подогнаны  -- его  глаз  отмечал
вокруг много разных неполадок: дом,  наверное, сдали недавно,  и  строителям
было недосуг сделать все, как полагается; у плотника руки  чесались, так ему
хотелось  навести здесь порядок.  Но он вдруг, ни  с того ни  с сего,  начал
рассказывать им о  себе, о  том,  что случилось с  женой, и какие она носила
платья,  и  как  они любили друг  друга,  и что, наверное, не  случилось  бы
несчастья, если  б они  остались в колхозе  и не поехали искать заработки на
стороне.  Он оживился, говорил складно и хорошо, и словно  сам  с удивлением
слушал себя,  и  оценивал со  стороны, что говорит,  а  девчонки  приутихли,
слушали его внимательно, не перебивая.
     Потом  одна  из  них, курносая,  совсем  еще подросток,  с  мозолистыми
рабочими  руками, которые она, словно стесняясь, все время прятала от света,
взволнованно переспросила:
     -- Значит, вы почувствовали, что сюда надо придти?
     -- Словно мне голос внутри сказал: иди, -- ответил плотник.
     Девушка оглянулась по сторонам.
     -- Это он к Варе пришел, -- сказала она.
     -- К кому? -- спросил плотник.
     -- Женщина  одна,  ей в нашем  общежитии  комнату дали...  Ваш  ребенок
сейчас у нее...
     -- А что она?
     -- У нее сын недавно умер в больнице...
     -- Заболел? -- спросил плотник.
     -- Кто его знает...  -- Девушка замялась. -- У  нее все  дети  умирают,
рождаются и умирают...  По-женски у нее неладно. Ей родить запретили, а  она
рожает...
     -- Муж очень хочет ребенка...
     -- В море он...
     -- Ребенок умер, а она все молоко сцеживает...
     -- Как в тумане живет...
     Пришла Лизка.
     -- А где мальчик? -- спросили у нее.
     -- Припал к груди, не оторвется... -- сказала она  со злостью, не глядя
ни на кого.
     -- А Варька?
     -- Что Варька?.. Кормит его...
     -- Папаша...  --  разволновалась  курносая девушка. -- Послушайте меня:
оставьте  вы  ей  ребенка!  Мы  ничего  никому не  скажем, а  муж  придет --
подумает, от него... -- с воодушевлением  развивала  она  свою идею. --  Вот
счастье у них будет какое! Папаша, сделайте счастье человеку!
     -- Катя, сдурела ты? -- ответили ей. -- Как он своего ребенка отдаст...
Что ты говоришь?
     -- А какое бы счастье было! -- повторяла она, не слушая никого.
     В дверь постучали.
     -- Идите,  -- сказала плотнику Лизка, -- это она... -- И у дверей вдруг
остановила его  за руку.  --  Вы ничего  плохого  не думайте,  --  торопливо
заговорила  она.  -- Этот официант сволочь,  таких давить надо... А с парнем
этим у  меня ничего не было --  только  посидели в темноте... Скучно  сейчас
здесь, а скоро клуб построят, молодежь приедет, скоро весело будет...
     -- Я  понимаю, --  ответил  плотник.  --  Хорошего  человека  не  сразу
разглядишь...
     Он вышел.
     --  Ваш мальчик? -- спросила женщина. -- Берите... Спит он, пусть будет
здоровенький.
     --  Спасибо вам, -- начал плотник. -- Я  вам селедки  хорошей пришлю...
Или, может, денег, так я...
     -- Не  надо,  -- сказала она, и он почувствовал, что она улыбается.  --
Вам  спасибо... Мне, может быть, надо было, чтоб он вот так... Вот накормила
его, и все. Теперь и на работу можно идти, правда?
     -- Правда, -- согласился плотник. -- Как же без работы?
     Плотник вышел на улицу  и шел до  пристани  не останавливаясь --  гроза
освещала дорогу. Когда он спускался с дамбы, то вдруг услышал какой-то топот
позади и посторонился, пропуская мчавшихся лошадей. Они  неслись по морскому
берегу,  спина  к спине, и в грохоте грома он еще долго слышал стук копыт на
дороге...
     "Убегли с судна",  -- подумал плотник,  но не почувствовал раскаяния  в
душе.
     На душе у него было спокойно.


ЛОШАДИ В ПОРТУ

     В  проливе было  темно, лил дождь,  и задувал сильный  северо-восточный
ветер  --  самая что ни есть хорошая погода для ловли каракатиц. Я сидел  на
корме  лодки --  румпальник  был привязан  к  ноге  -- и  орудовал рогаткой,
забрасывая блесну как можно дальше под ветер, а в левой руке я держал фонарь
и светил  им  на  воду. В воде мелькали длинные  плоские сайры, они  служили
хорошей  приманкой  для  каракатиц, которые  вслед  за  ними  поднимались из
глубины на  свет. Каракатицы проносились, выталкивая из себя струю  воды, --
словно реактивные  снаряды.  Около сотни моллюсков уже лежали в  лодке -- их
грушевидные  тела со щупальцами  содрогались, испуская  черную жидкость; все
руки у меня были вымазаны ею...
     Прямо  передо мной  горели отличительные  огни  дока, который  стоял на
рейде за  брикватером,  а дальше, у выхода гавани, я видел световые  сигналы
брандвахты  -- она запрашивала позывные входящих  судов, а за  спиной у меня
был берег  в редких огнях, по  которому проступали белые вольеры звероферм и
грузовая пристань. С пристани доносилось испуганное ржанье лошадей, но самих
лошадей я не видел -- их закрывали от меня стоявшие у причалов пароходы.
     На  доке отбили  склянки  -- оставалось два  часа  до  полуночи,  но  я
продолжал ловить, поскольку знал, что пивной ларек на пристани закрывается в
третьем  часу  ночи и я еще  успею сдать  туда свой  товар.  Насчет  жены  и
ребятишек  я  не беспокоился  --  они  ожидали  меня  к  утру, погода, как я
говорил,  стояла  будто  по  заказу, и,  хотя  я устал и  продрог  на ветру,
настроение  было подходящее,  и только крики лошадей  беспокоили меня...  "С
чего  бы это они?  -- размышлял я. --  Может, учуяли  какую-либо беду?.."  И
только  я успел  так подумать, как лодку сильно подбросило, едва  не порвало
якорный  линь, а голубенькое здание конторы на пристани покосилось у меня на
глазах и снова  приняло надлежащую форму... "Эге,  так это  же не  иначе как
землетрясение!" -- догадался  я и скоренько смотал  снасть, втянул  в  лодку
якорь и направился к берегу.
     Когда  я  с корзиной,  доверху  наполненной каракатицами,  взобрался на
причал,  то мне показалось, что  никакого землетрясения и не  было в помине:
земля была спокойна под ногами, на  пристани шла обычная работа, и люди вели
себя так,  как  им положено было вести, только лошади кричали по-прежнему...
Их  грузили на  пароход, проводя через  нефтеналивную баржу, -- суда  стояли
впритык  бортами.  Каждую  лошадь  сопровождали  по  два  матроса:  один шел
впереди,  ухватившись  руками за холку,  второй  поддерживал  лошадь  сзади.
Погрузка   эта   отдаленно   напоминала   шествие   подвыпивших   приятелей,
возвращавшихся  с поздней гулянки. На  палубе парохода, в наспех сколоченном
из жердей загоне, лошади  сбились  в кучу, раздувая ноздри, налезая друг  на
друга, -- странно маленькие и серые под дождем, в свете фонарей.
     В  пивном ларьке, куда  я  вошел, было  мутно от дыма  и  человеческого
дыхания.  Стены  ларька  были  разукрашены резьбой  по  дереву  -- трудился,
наверное, какой-либо местный специалист. Уборщица подметала пол, и столы для
удобства  были сдвинуты на  одну сторону, а  посетители устроились на пустых
бочках возле двери -- они пили пиво, заедая каракатицами, которые подавались
в  глубоких тарелках  разрезанные  на  узкие  полоски  и похожие  сейчас  на
макароны. Все в ларьке было как обычно, и мне подумалось снова,  что все это
ерунда насчет землетрясения, -- наверное, пригрезилось, как вдруг ларек  так
тряхнуло,  что стены с рисунками пошли волной и с прилавка посыпались пивные
кружки...   Тут  буфетчица  объявила,  что  по   стихийным   причинам  ларек
закрывается, и  чтоб побыстрей освобождали посуду, но посетители не проявили
должного  понимания: это были рабочие люди, они, может, целый день думали  о
том,  чтоб вот так  -- спокойно,  без  сутолоки -- посидеть за кружкой пива,
обсудить кое-какие вопросы.
     Я  отволок  на  кухню корзину с  каракатицами  -- их тут  же  варили  в
чугунном  котле,  наполненном морской водой, -- подошел к прилавку и заказал
пива,  шесть  кружек. Пока  буфетчица наполняла их,  я  отхлебнул  из  одной
кружки: пиво было никудышное, напропалую разбавленное  водой, но я ничего не
сказал буфетчице, потому что  я  брал пиво  в долг, денег  у меня не было ни
копейки. Я нанизал кружки на  пальцы и направился в угол, куда были сдвинуты
столы. Тут кто-то окликнул меня, но я не рискнул обернуться и продолжал свой
путь. И тогда какой-то человек преградил мне дорогу.
     -- Колька, -- сказал он, -- не узнаешь, что ль?!
     В глазах у меня  потемнело от удивления, а он захохотал и взял из  моих
рук кружки и поставил их.
     --  Генка! -- заорал я, и тут  мы принялись на радостях бороться друг с
другом, а люди на бочках подзадоривали нас, и мы повалили друг друга на пол,
а потом вернулись к столу.
     -- Ну, -- проговорил я, отдышавшись, и хлебнул пива. -- Где ты теперь?
     -- На пароходе, -- ответил он. -- Зашли сюда за лошадьми...
     -- Ага, -- сказал я.
     -- А ты как?
     --  Тут живу... Женился! Теперь все  у меня есть,  --  похвастал я.  --
Огорода восемь соток, коза, куры -- так что молоко свое, яйца свежие...
     -- Отоварился ты, что и говорить...
     -- Поживешь с мое на берегу, и у тебя будет, -- обнадежил я его.
     -- Вижу, что скоро ты замест курей будешь яйца класть, -- сказал он и в
упор посмотрел на меня, как только он  один умел  смотреть,  и я  понял, что
сболтнул  лишнее,  и  тотчас почувствовал,  как что-то  надвигается на меня,
что-то  жуткое  и  отчаянное,  неотвратимое, похуже  землетрясения...  "Жену
уведет он  у меня, --  думал я,  -- огород  разрушит, козу эту продаст..." Я
видел  по  его глазам,  что  не миновать беды, что  не простит  он  мне  мою
радость, и ожесточился против него внутренне, но тут же вспомнил нашу работу
на промысле -- как однажды разбился бот и нас выкинуло прибоем на берег, как
лежали мы полумертвые на берегу, уткнувшись лицом в гальку, -- чтоб чайки не
выклевали глаза, -- и заранее  все простил ему: связан я был с ним теперь на
всю  жизнь  прошлыми  воспоминаниями,  и  хоть  не  видел  я  его  уже  года
три-четыре, а был готов идти за ним, куда поведет, и ничего я не мог с собой
поделать...
     --  Ты  мне ответь... -- Он закурил и покосился по  сторонам. -- Деньги
тебе нужны?
     -- В море я не пойду, -- сказал я быстро, -- не пойду я...
     -- Ты мне не ответил на вопрос.
     Что я мог ему ответить? На земле было сытно, но в смысле денег тут была
вечная загвоздка  -- я  имею  в виду  свою жизнь. Устроился я  после свадьбы
пастухом в  колхозе -- это  в полусотне километров отсюда. Но  поскольку я к
этому делу не имел душевного расположения, дело не ладилось: коровы исхудали
у меня до того,  что  перепрыгивали через  плетни, будто арабские скакуны. А
потом  случилось,  что  медведь задрал корову, и  выперли  меня из  пастухов
совсем. Много я  перебрал  после  этого  деревенских работ, но ни к одной не
лежала душа, не выдержал  и подался ближе к  воде,  но и тут словно  сам бог
отвернулся от меня... Один сезон ловил я морскую капусту. А на этом промысле
сама капуста мало чего значит, то есть ее можно наловить хоть тонну зараз, а
главное  здесь -- погода. Если застигнет тебя  дождь -- пиши пропало, потому
что  от  дождя  капуста теряет  все свои вкусовые качества, хоть  ты  бери и
выбрасывай эту  капусту обратно  в море...  Погорел я на капусте,  устроился
экспедитором в рыболовецкий совхоз, повез на сейнере соль но рыбокомбинатам.
Это  был не  рейс, а целая  комедия: сбросили  мы  соль в трюм навалом, а по
дороге прихватил нас шторм, слежалась соль, стала как кирпич -- ни киркой ее
не взять,  ни лопатой.  Вернулись  назад  и потом целую  неделю рвали соль в
трюме  аммоналом, чтоб  судно  от нее  освободить,  --  грохот  стоял на всю
пристань...  В общем, зарабатывал я тогда, сколько сейчас на этой закуске  к
пиву, на каракатицах этих, черт бы их побрал.
     -- В этой "татарской  кишке"  вечный сквозняк стоит,  -- сказал Генка и
посмотрел в  окно на  пролив.  --  Грузовики смывает  за  борт,  но  то  что
лошадей... Нс хочу, чтоб они утонули! -- прибавил он и тряхнул головой.
     -- Кто не тонет в этом море, -- ответил я.
     -- Слышь, Колька! -- загорелся он. -- Как увидел тебя, так сразу понял,
что сумеем мы это дело провернуть...
     -- Какое дело? -- насторожился я.
     -- Поймать лошадей. Убежали две лошади при погрузке...
     -- Куда убежали?
     -- К побережью. -- Он махнул рукой. -- Уже полчаса как бегут...
     -- И не послали вдогон?
     -- Куда там! Спишут по "морскому протесту"*, и все тут...

     *  Имеется в  виду так называемый "Акт о морском протесте", объясняющий
потерю груза действием непреодолимой силы, опасности и случайности на море.

     -- Тут  берег сплошь гористый, -- сказал я, -- из гранита. Не выбраться
им наверх... К тому же  прилив уже час  как  идет, там скоро воды станет  по
горло. Если не вернутся, потонут они...
     Мы помолчали. Генка смотрел на меня.
     -- Может, прихватим на пароходе лошадей и -- за ними?
     -- Есть там одно место, -- вспомнил я. -- Урез в скале, с источником...
По нему с испугу может и лошадь взобраться. Если заметят, так выберутся...
     -- Если они сами выберутся, то  будешь  ты брать пиво в долг,  пока  не
снесешь золотое яичко, -- сказал Генка.
     -- А много заплатят?
     -- Кони материковые. Сам видел -- цены на них нету...
     --  А если  мы этот распадок сами проскочим  в темноте, тогда  как?  --
спросил я.
     -- Ну? -- проговорил Генка, скулы у него передернулись.
     -- Ладно, согласен, -- ответил я. -- Поехали, черт с тобой...
     Мы вышли из ларька  и направились к грузовому пароходу. К нефтеналивной
барже подходили суда, чтоб взять  топливо: слышался визг автопокрышек -- они
висели по бортам судов для амортизации  при ударе, -- и на баржу выскакивали
матросы, таская тяжелые топливные  шланги... Мы  перебрались  через баржу на
пароход. На палубе  никого не было, кроме вахтенного матроса и мокнущих  под
дождем лошадей. Увидев Генку, вахтенный вытащил из кармана красную повязку и
протянул ее Генке.  Генка  обернул  повязку  вокруг рукава, и  вахтенный, не
сказав ни  слова, тотчас  скрылся  в надстройке.  Ген