просил радист.
     -- Скажи, что находимся в поисках лежек...

     Мыс Тык, думал капитан. Материковый берег. Грязь, болото... Там зверя и
в помине  нет. Эти, из управления, видно, перегрелись  на пляже...  Он знал,
что в управлении не доверяли ему. Капитаны  тоже недолюбливали его, называли
его судно "хитрым". Это были, в основном, молодые капитаны, бывшие помощники
на  торговых судах, которых привело сюда перспектива капитанской работы. Они
не   знали  зверобойного   промысла,   не  набили  еще  руку   в   тонкостях
"экономической политики". Он обвел их вокруг пальца.
     На весеннем промысле капитаны наивно  сообщали  в управление количество
добытого зверя, едва ли не с точностью  до одной шкуры. А он давал  заведомо
заниженные результаты, хотя брал зверя намного больше других, -- у него были
лучшие стрелки, опытные  штурманы, новые хабаровские боты с широким винтом и
мощным челябинским дизелем  -- таких ботов на остальных  судах насчитывалось
несколько штук. У него, наконец, была собственная  карта промысловых районов
с  учетом  ежегодной  миграции  зверя   --  так  сказать,   "секрет  фирмы",
недоступный  постороннему глазу... Впрочем, молодые капитаны и не добивались
ее, опасаясь, что это могло  ущемить их авторитет, к тому же  эта карта мало
что  говорила  им...  В  общем,  получилось вот  что.  Зверя было немного  и
промысел, как и  следовало  ожидать,  продлили.  Появился  еще  один план, а
тюлень уже ушел, и остальные  суда, гоняясь  за  ним, "грели воду" по  всему
Охотскому побережью, а у него в трюме был запас, которого с лихвой хватало и
на добавочный месяц. Он сразу взял два плана и даже перевыполнил их.
     Сейчас  управление  тоже  опасалось, как бы он  снова не оставил  их  в
дураках.  Даже послало  к  нему специального  надсмотрщика  --  инженера  по
добыче, который до этого море  видел лишь на картинках. Но на этот раз зверя
было еще меньше, даже здесь, в  закрытом архипелаге Шантарских островов, где
были камни и чистые  хорошие пляжи. А искать его он  не хотел, он  выдохся и
хотел отдохнуть, но он меньше всего спешил к семье -- давно отвык от  нее...
В письме,  которое  он  получил из  дома, жена  сообщала,  что  старшая дочь
выходит  замуж. Капитан даже рассердился вначале:  куда  они торопятся, ведь
могли подождать,  когда  он  вернется из рейса! Но потом  представил,  какая
сейчас  кутерьма  творится  там:  падает посуда, беспрерывно  хлопают двери,
кто-то приходит и уходит,  кому-то надо улыбаться и о чем-то рассказывать...
и вздохнул с облегчением: слава богу, что его там не было...
     Капитан поднялся в рубку и склонился над локатором.  На экране локатора
проступил неподвижный серый силуэт острова Мухтеля, неподвижное море и серое
пятнышко на воде -- это был бот с  промысловиками, он тоже, казалось,  стоял
на месте...  Капитану вспомнилось взволнованное  лицо черноглазого  матроса,
который сегодня впервые ушел на промысел, и он вдруг почувствовал непонятное
волнение... Этого  паренька он когда-то увидел на берегу,  сразу отличил его
среди остальных  и  взял к себе на судно.  С  тех  пор он  время от  времени
наблюдал за ним, этот паренек чем-то запал ему в сердце. Сейчас  у него было
такое  чувство, словно он сам впервые вышел  в море,  или сына проводил, или
еще  что-нибудь...  "Как  ему  там?  --  подумал   капитан,  сердце  у  него
колотилось. -- Прогноз плохой на утро, только б обошлось..."
     Он толкнул  дверь в жилое отделение, спустился по трапу и направился по
длинному  узкому коридору --  там  не было  ни  души.  Под ногами плескалась
грязная  вода,  ее много налилось  во  время  перехода, а  умывальники  были
пустые:  все  питьевые  цистерны  были  заполнены  жиром,  для камбуза  воду
привозили с промысла. Из раскрытой  сушилки доносился душный  запах  жировой
робы  и  нагретых  резиновых  сапог  -- все  это было набросано  как попало;
спасательные  жилеты  тоже  валялись  здесь.   Капитан  хотел  было  позвать
уборщика,  но не  сделал  этого, и с неожиданным удовольствием  сам  навел в
сушилке порядок, а потом взял швабру  и убрал коридор.  Он стоял в коридоре,
не  зная, какую  бы еще найти себе работу, и  в это  время раздался  удар на
камбузе. Капитан направился туда.
     По камбузу была разбросана картошка, которая высыпалась из опрокинутого
мешка. Буфетчица дремала возле гудящей  плиты,  уронив руку с зажатым  в ней
столовым   ножом.  Это  была  нестарая   одинокая  женщина,  одна   из   тех
немногочисленных  женщин,  которые  еще  работали  на зверобойном  промысле.
Капитан  опустился  на   корточки  и  стал   собирать  картошку.   Буфетчица
шевельнулась  во сне, и  что-то  упало  капитану на  руки. Это  была женская
серьга, медный  ободок  с крохотным  хрусталиком...  Капитан  с минуту молча
разглядывал его на ладони -- все  замерло в нем  от  какого-то  мучительного
молодого чувства, которое внезапно охватило его...
     И капитан вдруг вспомнил жаркие доски яхт-клуба, запах белил от больших
весел в углу; пьешь  лимонад,  отмахиваясь бутылкой  от  ос,  потом  вниз по
лестнице, лавируя в духоте обнаженных тел, и -- ух! -- в  прохладную тень от
паруса; руль до отказа, широко расставляешь ноги, чтоб не упасть, а на  носу
сидит  девушка,  ты  протягиваешь ей  недопитую бутылку,  она  запрокидывает
голову, и ты видишь ее  длинную  нежную шею, солнечный свет внезапно ударяет
тебе в глаза -- это гик отлетает к  борту, выбивает бутылку у нее из  рук, и
ты ныряешь за ней, и тебе хочется хохотать под водой...
     --  Картошки  сейчас напечем, -- проговорил капитан, радостно улыбаясь,
дотрагиваясь  своей  маленькой  волосатой  рукой  до ее  большой,  перевитой
вздувшимися венами. -- Картошки напечем... в шашки поиграем...

2

     В  море играла крупная зыбь, и  бот, который шел на промысел, как щепку
бросало на волнах. Он то взлетал  на гребень волны, то стремительно падал --
в тишине раздавался стук черпака, которым рулевой сливал  воду. Эта болтанка
создавала иллюзию быстрого хода, на  самом деле бот  едва продвигался против
течения  --  делал  за час не  более пятисот метров. Сейчас он  находился на
полпути к острову, на котором было лежбище тюленей.
     На банках и по бортам, плотно придвинувшись один к одному, зажав дубины
между колен, сидело человек двадцать  команды.  Сынуля сидел  между  старшим
помощником и пожилым бородатым  матросом  с брюшком, которые дремали, свесив
головы  набок.  В воздухе было  темно  -- хоть глаз коли,  на корме светился
азимутальный  круг  компаса,  а в  небе  чувствовалось  движение  облаков, и
временами в разрывах облаков проглядывала луна, медно отсвечивая на зыби.
     Сынуля смотрел  вокруг себя весело блестевшими глазами, поворачивался к
ветру, чтоб остудить пылающее лицо,  нетерпеливо ерзал на  банке,  порываясь
что-то  делать,  о  чем-то говорить. Несмотря  на то,  что он впервые шел на
промысел и давно жил ожиданием этого дня, он сейчас мало думал о предстоящей
работе.   Его  волновало,   что  он  теперь   на   равных  сидит  в  боте  с
промысловиками, носит при себе нож и ракетницу, что он может теперь небрежно
говорить: "Мы -- промысловики", хвастаясь этим перед "береговыми", радовался
тому,  что  будет ночью  уходить в  море  на маленькой  посудине,  не  зная,
вернется или не вернется обратно, -- словом, жить жизнью тех людей,  которым
прежде  так остро  завидовал...  Теперь,  позабыв прошлые обиды,  Сынуля был
готов любить их всех, а также, что казалось ему особо значительным, получить
право на то, чтоб они полюбили его самого.
     Резкий  толчок,  едва  не  опрокинувший   бот,  расшевелил-таки  сонную
команду. Сосед  Сынули,  пожилой  бородатый  матрос, вытащил  из  портсигара
папиросу, закурил -- тускло блеснуло обручальное кольцо на его худой руке --
и сказал, посмотрев на луну:
     -- Недавно родилась -- с неделю, не боле... Теперь жди непогоды...
     --  Как  раз  на  переходе  даст,  -- откликнулся  старший  помощник --
стройный,  похожий на подростка мужчина с круглым лицом, на котором блестели
мокрые усы.
     -- Если не  снимут в  этом месяце  с  промысла, то не успеем мы лиманом
пройти, --  вступил  в разговор еще один, судя по голосу, молодой матрос. --
Сколько еще до плана осталось -- слышь, плотник? -- спросил он.
     -- Одна тысяча восемьсот две штуки, -- ответил тот.
     -- Езус Маруся! Месяц  назад говорил: "тысяча" и теперь  -- "тысяча"...
Да пока мы план подберем, закроют лиман!
     -- Все одно не успеем: радист  говорил, что  в  лимане уже буи снимают.
Вчера, говорил, ушло последнее лоцманское судно -- вот как...
     -- Неужто вкруговую пойдем, через  Лаперузу? --  заволновался бородатый
матрос. -- Это ж сколько мы будем тогда домой идти при своей машине...
     --  Через лиман пойдем, куда  еще? -- вмешался помощник. -- Капитан без
лоцмана проведет: он в лимане каждый окурок знает.
     -- Папаша не торопится -- ему на пенсию в этом году...
     --  Как  раз  тебе,  Сергеич,  на   его  место  заступить,  --  не  без
подхалимства заметил пожилой матрос. -- Народ за тебя...
     --  Образование у меня всего на  двадцать пудов*, -- возразил помощник.
-- Так что ничего, Борис Иванович, из этого не выйдет.

     * Имеются в виду штурманские курсы, дающие право работать на маломерных
судах водоизмещением от 20 до 200 регистровых тонн.

     Они помолчали.
     -- Лучше б  я на селедку  пошел,  -- снова заговорил бородатый  матрос,
которого  назвали  Борисом  Ивановичем.  -- Слышал  я, что  в этом году  там
копейка хорошая.
     -- Зато работа там, мать ее в доски... Таскаешь стокилограммовые бочки:
с СРТ к себе на палубу, с палубы -- на ботдек, с ботдека таскаешь на мостик,
с  мостика  -- в  трюм... Потом  торчишь с  неделю  возле плавбазы  -- ждешь
разгрузки, а тут у тебя селедка испортилась: щечки покраснели... Бросаешь ее
за борт -- вот и работа...
     --  Одно слово -- бесхозяйственность... Езус Маруся!  Да такую селедку,
что они выбрасывают, на западе с костями б сожрали...
     -- Э-э,  не говори... Баба моя с запада, а селедку в  рот  не берет, --
возразил Борис Иванович.
     --  Зато  тебя, старую  воблу,  крепко за  жабры держит!  --  засмеялся
молодой матрос.
     -- Ты язык-то  прикуси, дурак!  -- обиделся Борис Иванович. -- Червонец
на стоянке из пинжака вынул, а скалишься...
     -- Я ж тебе сам сказал, что вынул! Придем в город, сразу отдам.
     -- Дождешься от тебя...
     -- Чтоб мне утонуть, как отдам...
     --  Вот  придем  в  Находку  на сдачу,  --  не слушая его,  мечтательно
проговорил  Борис Иванович. -- В тот же  день  отпрошусь у Сергеича, сяду на
поезд и к бабе своей ранехонько... Застигну я ее нараз...
     -- Изменяет? -- поинтересовался помощник.
     --  Прямо сам не  знаю, --  растерянно проговорил  пожилой  матрос.  --
Отсюдова и интересно мне...
     -- Вот Сынуле тяжелей, -- засмеялся помощник. -- Пока до своего колхоза
доберется...
     --  Я не колхозный, я  егерем работал в заказнике,  -- ответил  Сынуля,
довольный тем, что его, наконец, заметили.
     -- Не все ли равно...
     -- И где тебя капитан отыскал такого?
     -- В столовой познакомились, во Владивостоке. Я по вербовке приехал, на
городскую стройку. А он говорит: иди ко мне, место есть...
     -- Эй, смени рулевого! -- приказал помощник пожилому матросу. -- Остров
уже должен быть... Видите чего?
     Сынуля  глянул перед  собой и ничего не увидел,  но  вскоре  его зоркие
охотничьи глаза нащупали справа горбатый верх острова, неясно проступивший в
темноте,  и  линию прибоя  внизу --  шум прибоя  накатывался волнами. Сынуля
подался вперед  и  внезапно  почувствовал теплое  дыхание земли, смешанное с
запахом  некошеной  травы  и  вянущего  клевера...  Он  даже  растерялся  от
неожиданности и недоверчиво спросил у помощника:
     -- Неужели к земле идем?
     -- Ты что, проснулся? -- засмеялся тот. -- Или не видел по карте?
     -- Так то ж  по  карте,  -- ответил Сынуля. --  А  все не верилось, что
взаправду!
     --  Слышь,  Борис Иванович, -- обратился помощник  к  пожилому матросу,
который был теперь  за  рулевого. --  Замечай: там два валуна будут. За пять
метров бот задом к волне поставишь -- аккурат между камней на берег выкинет.
     --  Знаем,  не первый  день замужем, -- ответил  тот и  каблуком сапога
плотно насадил на перо руля румпальник.
     -- Спасательные жилеты опять не взяли? -- спрашивал помощник.
     --  Толку  от них! -- возразили  ему.  --  Только чайкам будет  клевать
удобней...
     --  Ладно,  ладно...  Смотри,  старик,  не проморгай,  --  напомнил  он
рулевому.
     Сынуля  тоже  забеспокоился, подумал, что сапоги тесны ему, -- он носил
две  пары шерстяных носков вместо портянок, -- и, если опрокинет бот, сапоги
будет  трудно  сбросить в воде. Но испуг этот  вскоре  прошел, уступив место
волновавшему  его  теперь  ожиданию земли.  Он вспомнил, что  приснилось ему
сегодня на вахте: будто он с дедом собирал на этом острове грибы...
     До боли в глазах всматривался  Сынуля в приближающийся берег, и то, что
открывалось впереди, так похоже  напоминало  родные неблизкие места его, что
уже  представлялось  ему, будто  не  в  море он,  а плывет  сейчас  по реке,
выгребая  к деревне. Вот  засветится  на  повороте  фонарь  и  станет  видна
паромная   переправа   и   пассажирский   пароходик   под  берегом   --   он
останавливается  у  них  до утра,  потому  что  вся команда  местная,  из их
деревни.  Инвалид-паромщик переобувается  возле  лебедки,  ловко  завертывая
одной  рукой портянки. Щеголеватый речной  механик поднимается по  раскисшей
дороге,  помахивая  фуражкой. Его обгоняют девки на велосипедах -- они едут,
хватаясь  руками  за плетень, чтоб  не свалиться в грязь. И этот механик,  и
девки,  которые  едут на вечеринку, и  паромщик,  и Сынуля -- все они хорошо
знают друг друга. В свежем воздухе далеко разносятся их голоса.
     Сынуля слышит Танькин смех и думает  о том, как  они встретятся сегодня
на танцах. А  потом они с механиком будут выяснять отношения на улице. Драки
не  будет,  одни разговоры, имеющие целью убедить  противоположную сторону в
том, что  она не  имеет  права  провожать Таньку домой.  Если  красноречивее
окажется Сынуля, то всю ночь они просидят с Танькой, обнявшись, возле гумна,
а если победит  речной  механик, то  он займет место Сынули. В этом тоже нет
особой  печали  -- хоть  отоспится  Сынуля  по-настоящему...  За  клубом  --
переулок, такой узкий, что  задний борт идущей машины почти занимает всю его
ширину. В  конце переулка егерская усадьба, пятистенная изба с палисадником,
с грязным мотоциклом у  ворот -- приехал из области инспектор. Сынуля снимет
в сенях ружье  и сырые сапоги и  направится  в большую половину. В  прихожей
моет  полы мать, твердо, по-мужски нажимая  босой ногой на  голяк;  половицы
изгрызены  бобрами  -- жили  в  доме  весной, в паводок...  Большая половина
залита электрическим  светом, на столе дымится в мисках  кутья, посверкивает
водка в зеленых бутылках. Там сидят инспектор и отчим, старший егерь, одетый
по  случаю  приезда  начальства  во  все  солдатское,   при  медалях.  Егерь
рассказывает инспектору  про  войну.  На  печи  лежит дед -- сухонький,  без
бороды,  глаза  у  него закрыты,  руки  сложены на  груди... Егерь,  прервав
рассказ, лезет к нему, звеня медалями, и, задержав дыхание, прикладывает ухо
к  груди  старика. Потом он возвращается к столу. "Водит  старика смерть  за
нос,  -- говорит он,  --  то вопьется,  то  отпустит... Если  помрет, так не
раньше спаса..." -- "К спасу  не помру, -- неожиданно возражает  с печи дед.
-- Во  поле надо работать, одним бабам не  управиться". -- "Осенью помрешь?"
--  спрашивает егерь и подмигивает  инспектору.  "Осень  тоже  переживу,  --
строго говорит дед.  --  Новые стропила  надо  ставить в коровниках.  Грибов
соленых понюхать хочется... А вот к покрову -- тогда, пожалуй, и отойду..."
     "Чего это он мне сегодня приснился с грибами? -- раздумывал Сынуля, и у
него сжимается сердце. -- Живой ли он хоть?.."
     --  Ну,  -- сказал помощник  и  стал  на носу  бота, удерживая  в руках
тяжелый якорь. -- Теперь не зевай...

3

     Борис  Иванович умело  подвел бот  к  намеченному  для  высадки месту и
развернул его  по  гребню  волны,  крепко обхватив руками румпальник. Прибой
обрушился  на корму --  бот, словно пуля,  вошел  в узкий, шириной в сажень,
проход  между осохшими камнями, дернулся  на  якоре, но волна  тут  же  ушла
из-под  него, и  бот бессильно  упал на берег,  зарываясь  бортом в  намытую
гальку.  Промысловики попрыгали  из  него и  быстро  отволокли бот  выше  по
берегу, чтоб его не утащило в море. Здесь было устье реки, забитое галькой и
валунами. Промысловики пересекли устье и морским берегом направились в обход
острова. Выветренные каменные столбы в 300-400 футов высотой окружали их, из
расщелин  извергалась сдавливаемая прибоем вода, далеко впереди слышался шум
птичьего  базара.  Моряки лязгали  дубинами, сталкивались один  с  другим  в
темноте,  переругивались вполголоса.  Нога  неожиданно нащупывала обрывистый
край расщелины, впереди идущие наобум прыгали через нее, не зная,  достигнут
противоположного края или нет,  задние устремлялись за ними, не  выжидая, --
все торопились побыстрей добраться до лежки тюленя.
     Сынуля  как будто не вполне понимал, что он на земле, -- его неожиданно
замутило после  морской болтанки.  К тому  же он не умел ходить по камням  и
сейчас  был  больше  обеспокоен  тем,  чтоб  не  отстать  от остальных.  Еще
отвлекала боль в  руке:  прыгая с бота, он в спешке столкнулся с  матросом и
порезался о лезвие ножа, который у того вылез при толчке из ножен. Сынуля то
и дело зализывал на ходу рану языком, но боль не утихала, и, не выдержав, он
свернул к ручейку, шум которого раздавался в нескольких шагах.  Он опустился
на колено и сунул в воду порезанную руку, но ее отбросило в сторону и  будто
ошпарило кипятком -- такой  холодный и быстрый был этот ручеек. Тогда Сынуля
лег  животом на  валун:  пришла фантазия хлебнуть из  ручья,  но у него  так
рвануло  во  рту, что  он чуть не  задохнулся... Он  пригладил мокрой  рукой
волосы и поднялся довольный -- будто поиграл с кем в веселую игру...
     "Ручеек  здесь есть,  --  удовлетворенно подумал  Сынуля.  --  Видно, и
березы есть, подсолнухи... Может, и грибоварня какая-нибудь..." Он вспомнил,
как  однажды  их с  Танькой застал на охоте  дождь  и они бежали  от него  в
березовую рощу, а дождь был такой сильный, что мешал бежать,  впереди ничего
не было видно, они натыкались на деревья и вымокли до нитки, пока вскочили в
пустую грибоварню.
     В грибоварне было темно и горячо от парного духа ливня.
     Им  было  видно  в открытую дверь, как хлещет дождь,  и слышно,  как он
стучит  по днищам лодок, которые были прислонены к стене грибоварни;  березы
туманно белели на лугу, а между березами всходило солнце, оранжево окрашивая
все вокруг,  -- солнце было таким близким,  что, кажется, до него можно было
достать из рогатки... Танька, повернувшись к  нему  голой  спиной,  отжимала
мокрое платье,  а он разрядил ружье  и, оглянувшись, опустился  на березовый
чурбак,  который лежал  у двери.  Чурбак вдруг  дернулся  под ним,  загремел
колокольчиком  и,  взбрыкивая   кучерявыми  от  росы  ногами,   припустил  к
деревне... Это  был маленький  теленок,  черно-пестрый, будто  родившийся от
этого леса, и Сынуля растерянно смотрел на него и на деревья, не веря  своим
глазам: ему  вдруг  показалось, что это были  не  просто теленок и не просто
березы,  а будто только что  он был свидетелем  какой-то удивительной тайны,
которую ему во веки веков не дано разгадать...
     --  Я думал, ты свалился куда-нибудь,  -- сказал, подходя, помощник. --
Ты чего?
     --  Я  сейчас... --  заторопился Сынуля.  -- Ручей  тут... подсолнухами
пахнет...
     -- Подсолнухами? -- удивленно  переспросил помощник. -- Больной ты, что
ль? -- зас